Бессмертная стрекоза

Человек человеку строчка

Человек человеку не волк, а строчка.

Однажды я видел, как шел человек через два светофора: ни на одном не остановился. Жестом предупреждал поток машин: иногда требовательно, иногда… Впрочем, всегда требовательно.

Это ужасно злило.

Я шел сзади него – на целых два светофора. Потому что я так не мог, я ждал зеленый. Это меня и бесило.

«Ты дурак? Ты пьян? Ты вообще кто такой?»

Человек нес пакет. Человек шел по прямой. Человек шел так, как будто спешил сделать что-то важное.

Человек, идущий через два красных светофора, вызывает отторжение и опаску.

Загорелся мой свет: я тоже перешел дорогу, но зорко смотрел вперед.

И вдруг я потерял его из виду. Где он? Что он? Куда пропал?

Но уже через несколько шагов я снова увидел его: он успел повернуть во двор и теперь шел по дорожке.

Я видел, как он подошел к подъезду, набрал код и исчез.

И вдруг я подумал, что этот человек очень несчастен. В нем были такая тоска и отчаяние, что ждать на светофорах ему было невыносимо.

Человек человеку не друг, а история.

Просто иногда ее не очень хочется слушать.

 
Фрекен Бок говорит по телефону
– Ты не представляешь, Фрида,
я поняла, как важно
правильно вступить в пост!
Вторая седмица – и такие результаты!
Я уже перестала пить коньяк по утрам!
Алло! Алло! Фрида!
Спасибо тебе, что ты меня уговорила!
Прости, что я, дура, упиралась!
Алло! Фрида!
Ты где? Ты слышишь?
 
 
– Хильдур, милая, я тебя плохо слышу.
У тебя что-то льется и булькает в трубке.
Я перезвоню.
 
 
Фрида любит сестру, но
так трудно по часу выслушивать восторги неофита.
Сама Фрида продвинулась достаточно далеко
в посте и молитве. Фрида
перезвонит. Потом.
Позже.
 
 
Сейчас… Унять сердце.
Слюна не сглатывается.
 
 
Зажмурив глаза, Фрида
нашаривает на туалетном столике носовой платок,
сползает на пол и сипло шепчет:
«Фрида. Фрида. Фрида.
Меня зовут Фрида».
Сергей Круглов
 

Да что там человек, что там фрекен Бок, что там Фрида. Человек человеку не строчка, не история, а просто айфон. Но даже айфоны не выдерживают нашей зимы. Они, видите ли, нежные, они, видите ли, совы. Еще и зимы никакой нет, и зарядки еще полна коробушка, а он вдруг схлопнулся на восемнадцатом километре, потерял себя, утратил к жизни интерес, погас. Даже если сделать ему искусственное дыхание, отогреть в кармане, он все равно ненадолго вспыхнет, покажет зарядку уже на нуле (и когда успел растратить? в своей айфоновой коме?) и опять – в Элизиум теней, топтать нежный луг.

Принесешь его домой, присоединишь к искусственному питанию – через несколько секунд он восстановит пульс, окажется живой, потом вспыхнет, выведет на экран надпись «введите код», ты введешь: он – очнулся.

Господи, какие все нервные.

– Что ты видел там?

– Длинный туннель. Я летел к свету. Видел родину – Америку, там тепло.

– Ну в Америке и холодно: например, на Аляске.

– Я про другую Америку!

– Что ты еще видел?

– Добро впереди, вселенскую любовь, свет. Я не хотел возвращаться!

Отогреешь его, как дитя; он глотает ток жадно, захлебывается, кадычок взад-вперед: сосет твое электричество. Всхлипывает.

– Ну всё, всё, не плачь. Все плохое уже позади!

Но он еще долго не может успокоиться. Скажите, пожалуйста, какие мы нервные. Прям как бабушка Анатоля Франса. Но о Франсе чуть позже. Сперва Александр Кушнер. Как раз по теме.

 
Слово «нервный» сравнительно поздно
Появилось у нас в словаре —
У некрасовской музы нервозной
В петербургском промозглом дворе.
Даже лошадь нервически скоро
В его желчном трехсложнике шла,
Разночинная пылкая ссора
И в любви его темой была.
Крупный счет от модистки, и слезы,
И больной, истерический смех,
Исторически эти неврозы
Объясняются болью за всех,
Переломным сознаньем и бытом.
Эту нервность, и бледность, и пыл,
Что неведомы сильным и сытым,
Позже в женщинах Чехов ценил,
Меж двух зол это зло выбирая,
Если помните… ветер в полях,
Коврин, Таня, в саду дымовая
Горечь, слезы и черный монах.
А теперь и представить не в силах
Ровной жизни и мирной любви.
Что однажды блеснуло в чернилах,
То навеки осталось в крови.
Всех еще мы не знаем резервов,
Что еще обнаружат, бог весть,
Но спроси нас: – Нельзя ли без нервов?
– Как без нервов, когда они есть! —
Наши ссоры. Проклятые тряпки.
Сколько денег в июне ушло!
– Ты припомнил бы мне еще тапки.
– Ведь девятое только число, —
Это жизнь? Между прочим, и это,
И не самое худшее в ней.
Это жизнь, это душное лето,
Это шорох густых тополей,
Это гулкое хлопанье двери,
Это счастья неприбранный вид,
Это, кроме высоких материй,
То, что мучает всех и роднит.
 

Оно и роднит, оно и мучает – все правда. Но вернемся к Франсу.

Говорят, что его двоюродной бабке было в зеркале видение. Призрак Робеспьера.

Летней ночью 1794 года непрямая бабушка Франса изволила смотреть в зеркала и вдруг закричала. «Я вижу его, вижу! Как он бледен! Кровь у него изо рта! Зубы и челюсть раздроблены! Слава Господу! Кровожадный негодяй не будет больше пить кровь, кроме своей собственной!»

После чего разрыдалась и упала без чувств.

Слово «нервный» сравнительно поздно появилось у нас в словаре. Но не в словаре бабушки Франса. Ее бы к нам. В Сибирь.

 
когда мы жили в сибири
денег ни у кого не было
и мать ходила на завод просто так чтобы не потерять
работу
она поднималась в шесть утра
на кухне выпивала кофе и выкуривала сигарету
потом надевала дубленку и выходила на темную остановку
Дружба
ждать заводского автобуса
я не помню какое в сибири лето но помню страшные
ослепительные зимы
и в моих воспоминаниях мать всегда в заиндевевшем
автобусе смотрит сквозь мутное стекло на дорогу
у нее губы в жирной бордовой помаде
и над губами светлые усики покрыты инеем
она смотрит перед собой
на дорогу
наверное все было совсем по-другому
и она в своем автобусе говорила с бригадиром
и работницей столовой
или вообще может быть она никогда не работала на заводе
сейчас мне кажется что она никогда не работала на заводе и мы никогда не жили в сибири
никто никогда не жили в сибири
а сибирь это такое место где никто никогда не бывали
а только и знают что говорить
когда мы жили в сибири
и строили ГЭС
<…>
Оксана Васякина.
Из поэмы «Когда мы жили в Сибири»
 

Эх, бабушка Робеспьера, непрямая бабушка Робеспьера. Жила бы ты, как уже было сказано, в России, в обморок бы не падала. Квасила бы капусту, бранила бы горничных, ела бы репу.

Так и с айфоном. Помните, какие были у нас автоматы? Крепкие, как броня. Мудрые, как товарищ Сталин. Героические, как буревестник. Стояли в дикие наши холода, глотали наши двушки, слушали наши разговоры, леденили нам уши – и ничего. Сознания не теряли.

Не тот народ, не те бабушки, не те телефоны, не та Фрида, не та фрекен Бок.

Не тот Франс.

Стихи на толстой подошве

Когда-то где-то – в быстротекущем интернете – я рассказывал, что у меня рассохлась икеевская кушетка и, когда я ворочаюсь ночью, она скрипит. Но у меня она скрипит от нашей общей старости, а у соседей (то ли сверху, то ли справа) от общей любви и молодости.

Но где молодость и любовь, там, знаете ли, и искры из глаз.

«А-а-а-а, – закричали вдруг в два часа ночи женским голосом то ли справа, то ли с потолка, – ненавижу тебя, ненавижу!»

(Мужского голоса, что характерно, не слышно. Ненавидит, стало быть, молча.)

Чего уж он там наделал, что не то брякнул в два часа ночи, не знаю.

Но хлопнула входная дверь (в ночь, в степь, в чащу, в буран), потом раздались девичьи, слегка заглушенные рыдания: видимо, в подушку.

Милые бранятся – только тешатся. (Хе-хе, думаю, мы это всё уже проходили.)

А сегодня днем где-то слева завыла собака.

Я лежал, слушал это, и по моим губам блуждала бессмысленная блаженная улыбка.

Как будто я уже умер, в раю, и иногда, чтоб сильней почувствовать свое послесмертное блаженство (в одном апокрифе было такое, совершенно людоедское: как праведникам в раю для пущего курортного наслаждения раз в году разрешалось посмотреть на мучения грешников в адском пекле), для того чтоб сильней ощутить свое очевидное райское наслаждение, я подслушиваю жизнь оставшихся на земле людей.

Они ссорятся, скрипят кроватью, занимаются своим псом, извиняются за его вой перед соседями, а я не извиняюсь, не ссорюсь и если скриплю кроватью, то только потому, что ее надо давно отправить на свалку Истории. Как и меня.

Пораженный таким моим смирением, иногда ко мне спускается Бог.

Он потыкает меня палочкой – как жука. Я – ноль внимания. Типа умер.

Но Бога не проведешь.

«Видимо, замерз просто», – думает Он.

Поэтому Он наклонится ко мне огромным сияющим лицом (его не окинуть взглядом, тем более что и глаза-то закрыты, просто чувствую кожей и под сомкнутыми веками невозможное, но не обжигающее его сияние) и спрашивает: «Что ты хочешь? Чтобы прекратить притворяться?»

Он-то думает, что я, как в сказке «Морозко», скажу заиндевевшими губами: «Ничего, батюшка».

Но не на того напал.

«Пенсию и премию, – говорю я голосом Инны Чуриковой и открываю глаза. – Государственную премию и персональную пенсию!»

Но Бог тебе даст не то, что ты просил. Или даст, но всегда как-то немного криво.

…Студенты моего поэтического семинара два года назад подарили мне зимние ботинки. Какой-то немыслимой красоты. «Это лимитированная серия!» «Модный торговый дом!» «Стоят бешеных денег!» «Носить вам их, Дмитрий Борисович, не сносить!» (Как в воду глядели.)

Вчера надо было выйти к метро, товарища встретить, ну я и надел их в первый раз, чтоб тренду соответствовать. Вышел из квартиры, пошел по лестнице. Бум, бум. Подошва не сгибается, звук как от средневековых сапог. «Наверное, – растравляю себя, – соседи думают, что это к ним Каменный гость идет. Или не к ним».

На улице гендерная самоидентификация пошатнулась. (Мы модную повестку уважаем.) Встретились Эсмеральда в моем лице (правда, уже без козы) и испанский сапог. Пытка такая была. Тоже средневековая.

Иду я и думаю: «Люди специально реконструкциями занимаются – спят в лесу, носят кольчуги, землю едят, но мне-то за что?»

Бум, бум – это я иду уже по улице, по льдистой, новогодней, веселой зимней улице: подошвы по-прежнему не гнутся.

Вы знаете, что такое, когда не гнется подошва? А я объясню.

Это когда ты ходишь, как робот в советских фильмах, не сгибая колен. Просто ноги передвигаешь. Параллельно.

Дошел я таким макаром, отважным пионером-героем до угла Егерской, помогая себе руками (нет, не по земле, а так, из стороны в сторону), и понял, что гори оно всё синим инквизиторским пламенем.

И товарищ мой у метро, и ботинки, и модный приговор, и дом этот тоже модный, неведомый, и, главное, ученики, ученики мои, всё гори: просто не дойду.

Вернулся домой (бум, бум), вполз на свой этаж, открыл дверь, стянул ботиночки-нескороходы, разогнул колени, надел валеночки, обычные свои валеночки, нелимитированные, для простых людей, за семь тысяч всего, со скидкой, без причуд. Вышел из дома. Тюх-тюх к метро по снежку. Красота.

Так я понял, что я и высокая мода, как Моцарт и яд, две вещи несовместные. Но студентов своих простил. Я же всегда их учил, что стихи – это дело опасное. Спотыкающееся.

…15 января 1919 года Бостон был затоплен патокой. Взорвался гигантский резервуар с мелассой (это так называемая кормовая патока, побочный продукт сахарного производства: похожа на сироп, темно-бурая, пахнет специфически).

Волна сахаросодержащей жидкости неслась по улицам города, сметая все со своего пути. Она двигалась, как автомобиль, со скоростью 60 километров в час. Это был сладко-горьковатый поток. Он утопил в себе двадцать одного человека, а сто пятьдесят еще угодили в больницы.

Эта хлынувшая масса патоки не была предназначена для кондитерских изделий, нет: катастрофа произошла на алкогольном заводе компании Purity Distilling Company, ферментированная меласса в то время широко использовалась для получения этанола.

Ну вот как раз накануне «сухого закона», введения полного запрета, владельцы поспешили изготовить и реализовать как можно большее количество продукции.

За что и поплатились.

 
Поэзия, я буду клясться
Тобой и кончу, прохрипев:
Ты не осанка сладкогласца,
Ты – лето с местом в третьем классе,
Ты – пригород, а не припев.
Борис Пастернак
 

Нет, Борис Леонидович, вы ошиблись. Поэзия – это не пригород и уж точно не лето. Поэзия – что-то горьковато-сладкое, которое всегда хотят запретить, но всё не запретят, и которое нужно не для пирожных и конфет, а для выпивки.

Иногда думаешь: что же будет, если все стихи, написанные людьми в той же России за один месяц, хлынут на улицы? Нам всем тогда несдобровать. А если хлынут стихи, написанные за два века, то все будем под ними погребены.

 
Подсолнечник
Не знаю, что тому виною,
Но был засушлив этот год,
И пахло гарью торфяною
От высыхающих болот.
У обмелевшей переправы,
Где обнажился дна кусок,
Торчали высохшие травы,
Как гвозди, вбитые в песок.
Ничто не радовало взгляда.
И он передо мной возник,
Как солнца дальнего двойник,
За пыльной изгородью сада.
Он цвел, не ведая печали,
Средь зноя, среди дымной мглы,
И лепестки его торчали,
Как зубья дисковой пилы.
Он врос в земли тугую бездну
Корней сцеплением тугим, —
И стало то ему полезно,
Что было гибельно другим.
А я стоял у той ограды,
Молчали пыльные листы,
И, не дающие прохлады,
Склонялись чахлые кусты.
И пот ручьями тек по коже,
И было небо все в дыму,
И душно было мне, – и все же
Я не завидовал ему.
И никогда мне не мечталось
Стоять, как желтые цветы,
На трав смертельную усталость
Бесцельно глядя с высоты.
Вадим Шефнер
 

Просто представьте себе. Вдруг из-за усталости металла ли (как в случае с патокой), камня ли библиотек, то ли просто порвется какой-то вселенский мешок – но разойдутся соединенные заклепками стальные листы, побелка, кирпичи, треснут вселенские швы.

Мы услышим сперва громкие хлопки, напоминающие пулеметные очереди, дрогнет земля, как будто прошел гигантский поезд, – и на улицы наших городов хлынут волны стихов. Высота – от 2,5 до 4,5 м.

Стихи сдвинут с путей грузовые составы, затопят ближайшие от библиотек или того места, где треснул небесный мешок, здания, всё в большом радиусе от точек катастрофы будет завалено листами со стихами или просто отдельными словами на метровую высоту. Жизнь города будет парализована: машины и люди не сразу смогут выбраться из вязкого вещества стиха.

 
Век Мандельштама
Кто не вкушал салатов недоетых,
Не игрывал в жестокие снежки,
Не лазывал на ваши табуреты
Читать свои бессмертные стишки,
Тому синички-норны спели
И коготками норку выщербили в льду,
И сизых звездочек наколотых чреду
Под килевидной маечкой продели.
Сергей Круглов
 

Но бог с ними, с видениями поэтического Апокалипсиса, вернемся к реальным событиям.

Спасательная операция после того, как патока хлынула на бостонские улицы, продолжалась четыре дня. В зоне катастрофы был развернут передвижной госпиталь Красного Креста. Для ликвидации последствий в город вошло подразделение ВМС США. Извлеченные из патоки тела опознать было практически невозможно. На очищение улиц от патоки ушло 87 тысяч человеко-часов.

Местные жители, которые долго страдали от кашля и удушья, конечно, подали иск на владельцев завода и даже добились выплат: 600 тысяч долларов на общую сумму (по нынешним деньгам – 8,5 миллиона). Восстанавливать резервуар не стали: сейчас, говорят, на его месте находится бейсбольная площадка.

Но – по словам местных жителей – до сих пор в жаркие дни от сохранившихся с того времени домов исходит сладкий запах неотменимой карамели. И земля, наверное, помнит тот сладкий потоп. По ней ходят новые ботинки новых людей, но она помнит – когда-то тут было горьковато-сладкое Мертвое море, локальный всемирный потоп.

А тут и мой ученик, Игорь Ильин, семейный взрослый человек, с женой и двумя детьми, подоспел.

 
Ботинки
(основано на реальных событиях)
Ботинки не жмут.
Сидят как влитые.
И это беда.
Красивые, модные, основательные —
подарок.
Не жмут совсем, но тверда как камень подошва.
Голенище еще ничего – прекрасное.
Подошва как камень.
Как камень нога.
И одна, и вторая.
Не сносить, желают друзья.
Не сносить, смеются враги.
Не сносить, вторит брусчатка.
Не сносить, твержу и твержу я,
глотая слезу.
Губы застыли, гортань затекла,
язык, словно каменный жернов, едва проворачивается
во рту.
Остановившись на перекрестке, ощущаю себя полубогом-
полупостаментом, медным памятником, каменной глыбой.
Хороши, голосят проезжающие автомобили.
Хороши, чирикают птички.
Да, надежные, прочные.
Вечные.
Наверняка переживут не одно поколение, не одного меня.
И когда-то победно пройдут по чужим тротуарам,
ступеней коснутся чужих,
встретятся с бездной новых путей и дорог.
Ну и пусть.
Зато без меня.
Ботинки не жмут.
Сидят как влитые.
Но страшно.
Словно ноги уже в гробу,
а Аннушка (в мягких пушистых тапках) уже на пути
в супермаркет —
за маслом.
 

Аннушка всегда спешит за маслом, Игорь. Патока всегда ждет своего часа. Поэзия от века сладковато-горькая. Не стоит нам заниматься поэзией: ее слишком много. Да и опасная.

Мне тут рассказали на днях:

Как-то слушала по радио серию рассказов одного мужчины, забыла фамилию, он то ли языковед, то ли еще из какой научной области, не суть. Он несколько лет жил в Японии, о ней и был рассказ. Мужчина учился медитации и практиковал ее. И вот однажды достиг он такого уровня – ему удалось выйти из тела и увидеть себя со стороны. И говорит: для меня, как для человека, выросшего все-таки на христианских ценностях, принципах, было это крайне некомфортно. Ощущение растворения в окружающем мире, полного размывания личности, своего «я» – это тяжело, неприятно, страшно, и больше я никогда не медитировал.

Я понимаю, что случай на бостонском заводе и случай с медитирующим дяденькой – понятия далековатые.

Но всё же… Если отойти немного подальше, посмотреть на пишущих – сразу поймешь: какое-то странное занятие, чреватое. А вдруг рванет?

Поэзия – это когда тяжело, сладко, неприятно и страшно.

Ну и горьковато, конечно.

Игры звука: Смагин – Самгин

Очень красиво смотрится на белом вечереющем подоконнике – на фоне окна – непочатая бутылка красного вина. На кухне при незажженном верхнем свете.

Еще неплохо смотрится сантехник Володя на стремянке, который чинит мне негорящий верхний свет в вышеозначенной кухне. С непочатой бутылкой красного вина в вечереющем белесом окне. (Не спрашивайте, почему сантехник чинит свет – это одна из загадок моего бытия.)

У меня вопрос: когда наконец сантехник Володя починит свет, уйдет и я смогу начать читать книгу «Подлинная история Анны Карениной» Павла Басинского, которую мне любезно прислали из редакции в тот день, когда я купил бутылку красного вина, которая стоит теперь на вечереющем окне?

И оставит ли он мне стремянку? (Сантехник, чинящий свет, а не Павел Басинский.)

печальный человек не пьет вино

но бережет и впрок не режет сыра

он столько лет в глаза не видел сына

ушедшего с ребятами в кино

с блуждающим сюжетом как давно

уже бежал такой же и как сила

сеанса центробежная носила

вдали но возвратился все равно

как собственно и этот время врозь

в спираль свернуло собственную ось

полжизни проблуждав сын стал философ

постигший всё и каменеет смех

во рту отец не задает вопросов

то сыр нарежет то откроет мех

Алексей Цветков

Мне нравится, как однажды ответил Цветков на вопрос: «Поэзия – это вообще о чем?»

– О чем напишешь, о том и будет. Первоначально поэзия – ритмизованный рассказ. Часто с мелодией. Это такое мнемоническое устройство. Чтобы запоминать большие тексты. Особенно во времена, когда было плохо с грамотностью. Видимо, это людям понравилось. И поэзия прижилась. Поначалу искусство было синкретическим – когда музыка и слово вместе.

«О чем напишешь, о том и будет». Как же это круто.

Когда-то одна моя знакомая сказала про одного человека, что он обладает одним странным свойством: направлять на как будто не примечательного ничем человека сильный луч света, в котором тот становится четче, ярче и после чего начинает существовать по-другому.

Иногда мне кажется, что это свойство не человека, а поэта. Это поэт занимается такими странностями. Потому что каким бы он ни был, но звучащее слово в его голове заставляет его помнить: о чем напишешь, так это потом и будет.

Поэтому в нем есть им самим не осознаваемое уважение к чужой жизни (необидная жалость). И надо очень постараться, чтобы в конечном счете поэт почувствовал к какому-то человеку брезгливость. Раздражение – да, нежелание общаться – сколько угодно, а вот с брезгливостью – напряженка. Потому что у поэта нет на это морального права. Так устроено слово.

Ты живешь пронзительную радостную и мучительную (ну, это чаще всего не по своей вине) жизнь. Он живет такую же жизнь. Она живет такую же жизнь.

Почему же ты должен предполагать, что Н.Н. или М.М. живут как-то иначе? Простая арифметика. Ничего большего.

Мальчику приснилась стрекоза,

древние офсетные глаза,

прямиком из детской – в мезозой,

никому не нужным сиротой.

Он очнулся там совсем один

с первобытным ужасом в груди.

– Это сон, малыш, всего лишь сон,

тень от папоротниковых крон.

 

– Поскорее вновь глаза закрой,

стрекоза вернет тебя домой.

И под стрекотанье лопастей

мальчик очутился в темноте…

Дмитрий Смагин

О, опять стрекоза. За ее страшную глупую мордочку поэтов часто попрекают. «Почему вы пишете все время об одном и том же?» Ну а о чем им писать? Троцкий однажды заметил (еще не подозревая, что уедет из России, что его жизнь закончится ледорубом): «Лирический круг Ахматовой, Цветаевой, Радловой и иных действительных и приблизительных поэтесс очень мал. Он охватывает самое поэтессу, неизвестного в котелке или со шпорами и непременно бога – без особых примет. Это очень удобное и портативное третье лицо вполне комнатного воспитания, друг дома, выполняющий время от времени обязанности врача по женским недомоганиям. Как этот немолодой уже персонаж, обремененный личными, нередко весьма хлопотливыми поручениями Ахматовой, Цветаевой и других, умудряется еще в свободные часы заведовать судьбами Вселенной – это просто-таки уму непостижимо».

В остроумии Троцкому не откажешь. Но так можно сказать и про нас всех. Мы ничем не лучше Ахматовой и Цветаевой (хуже, хуже). Мы часто оказываемся в темноте, поэтому пишем о себе (читай: о смерти), о ком-то в котелке или юбке, о том, кто смотрит на нас сверху (если смотрит), и о самой поэзии. Ждем, когда нас окликнут по имени. А что вы от нас хотели?

 
Кто-то окликнул меня
так громко, что я проснулся.
Краткий сон
из одного имени —
Ди-
ма.
Дмитрий Смагин
 

Я часто говорил, что до двадцати пяти ты живешь на каком-то двигателе, который от тебя не зависит. А вот потом приходится придумывать цель и смысл. Как же я удивился, когда прочел у Кормильцева (он, правда, другую цифру называет), что есть эзотерическое учение, которое говорит, что до тридцати трех лет человек живет волей ветхого Адама, а после уже по собственным заслугам. Что после тридцати трех батарейка энерджайзер садится. И тогда большинство людей начинают тосковать по прошлому. Потому что они не понимают, для чего им совершать дальнейшее усилие жить. И вот тогда им и нужным становится, чтоб их окликнули по имени.

 
Худая, взъерошенная,
бешеная лиса
шла по обочине
в сторону поселка.
Мимо, сигналя,
проезжали машины,
она же ничего не замечала,
так была напугана изнутри.
Когда мы остановились
из любопытства,
не стала кусать колесо,
а спросила глазами:
– Нет ли среди вас
человека с ружьем,
чтобы помог мне
начать с чистого листа?
Дмитрий Смагин
 

Но начать с чистого листа (листа – лиса, очень здорово придумал Смагин) не получится. Придется продолжать дописывать книгу. И первые главы будут влиять на последующие. К сожалению.

Ну и в конце – чтобы вас посмешить.

15 ноября [1964]. <…> [Ахматова] Об Арсении Александровиче Тарковском

Книжка его стихов вышла слишком поздно. Слава, поздняя, испортила его. Он разучился быть вежливым. Сначала писал мне письма по стилю совершенно любовные… («Арсений, зачем вы сбиваете с толку Лубянку, стыдно».) Потом начал дерзить. Я уже рассказывала вам, кажется? Сидит целый вечер и бубнит «Не пишите прозу. Не пишите прозу. Не пишите прозу». Можно подумать, я «Клима Самгина» написала.

Давайте не будем тосковать о прошлом? Потоскуем лучше о ненаписанном «Самгине».