В воздухе почувствовался сладкий запах адреналина и едва уловимый – пороха и оружейной смазки – предвестников большой беды. За какие-то полчаса площадь превратилась в заряд сокрушительной силы, которому не хватало пока только детонатора.

– Майор, что за балаган ты тут устроил?! – полковник Гайдуков спрыгнул на ходу с подъезжающего штабного «УАЗа», уронив в придорожную пыль фуражку.

Перед его глазами из мечети сквозь узкий живой коридор, устроенный Штурминым, ручейком вытекали люди, досматривались портативным металлоискателем, не прижимая к себе руки и стараясь не делать резких движений. Взвинченное состояние с обеих сторон в любую секунду могло спровоцировать взрыв.

– Выполняю приказ, – коротко и сухо ответил Штурмин, застегивая широкий ремень с кобурой и принимая из рук капитана автомат.

Полковник побагровел и пошел пятнами от негодования. В его понимании выполнение приказа о захвате банды боевиков должно было быть стремительным и неприклонным. Ни разу не участвовавший в открытых боестолкновениях, он прибыл в Чечню за новыми звездами на груди и на погонах, да за выслугой лет, и терпеть не мог, когда подчиненные показывали свой норов.

– Твой приказ – взять Дадаева, а не миндальничать с черножопыми! – Гайдуков сорвался на визг, взбешенный самоуправством младшего по званию и по статусу.

Находившиеся рядом прихожане недовольно зашумели. И если только что они в коротких фразах благодарили бойцов за проявленное благоразумие, то теперь в их глазах не было ничего кроме лютой ненависти.

– В мечете нет боевиков, – сквозь зубы процедил Штурмин, стараясь понизить градус общения. – И не уверен, были ли. В этот раз разведка ошиблась.

Раздув щеки, выкатив глаза, Гайдуков оттолкнул Штурмина в сторону и направился ко входу в мечеть, где возле дверей стоял имам, из-под полуопущенных век наблюдавший за разворачивающейся между двумя федералами баталией. Его длинные узловатые пальцы медленно перебирали костяшки четок, вторя едва шевелящимся в молитве губам.

– Я сам разберусь! – рука полковника легла на клапан кобуры.

Ситуацию могло спасти только чудо, и то ли просьбы имама были услышаны, то ли Всевышний сам решил остановить творимую на земле глупость, то ли проведение дало людям шанс, но в спор вмешался громогласный окрик:

– Отставить!

Все, как по команде, обернулись назад. Штурмин инстинктивно подобрался, бойцы вытянулись в струнку, Гайдуков вжал голову в плечи, точно получив хорошую затрещину.

В трех метрах от них в пыльном камуфляже и лихо заломленной на затылке фуражке стоял командующий СКВО, с посеревшим лицом и проницательным взглядом.

– Какого черта здесь творится?

От тона, каким был задан вопрос, присутствующим показалось, что солнце вмиг село за горами и посреди лета неожиданно наступила зима. В армии такое редко, но случается.

Гайдуков, лебезя, поспешил с объяснениями к командиру. Теперь-то в присутствии старшего по званию с него снимается всякая ответственность за происходящее, и можно вздохнуть спокойно.

Пока его обвиняли во всех смертных грехах, Штурмин стоял в стороне, понурив голову, наблюдая, как последние прихожане покидают стены мечети. Утешением, перевешивающим любые невзгоды, оставалось то, что ему удалось избежать конфликта, удалось сохранить жизни бойцов и местных жителей. Вот и имам в знак признательности кивнул ему головой, перед тем как скрыться за дверью: спасибо, а между собой вы уж как-нибудь сами.

Резким взмахом руки оборвав Гайдукова на полуслове, командующий спросил:

– Вы что тут одну победоносную войну решили устроить, подполковник?!

– Полковник… – по инерции позволил себе поправить командующего полковник Гайдуков, еще не поняв, что тучи сгустились над его головой.

– Подполковник! – голос командующего лязгнул, как жернова мельницы, стирая любые противоречия, и с желчью продолжил, – или вы думаете, я не умею считать звезды на погонах? – И, повернувшись к Штурмину, сменил гнев на милость. – Докладывайте, подполковник…

Между небом и землей

Солнце лилось сквозь цветные витражи узких арочных окон, распадаясь разноцветной мозаикой по каменному полу, отшлифованному за многие годы ногами не одной тысячи прихожан, рисуя на стенах причудливые узоры разнообразных оттенков. Солнечный зайчик задорно плясал под сводами храма, словно поддразнивая недвижимую фигуру, распятую на деревянном кресте, которая взирала на происходящее со скорбью и укоризной, застывшей в искусно вырезанных неизвестным мастером глазах.

Пахло чистотой и свежестью, а еще к этим запахам примешивался аромат миры и воска, свечи чуть потрескивали и плакали, разогретые горячим пламенем. Высокий священник проходил меж рядами деревянных скамей, сколоченных из толстых грубых досок, потемневших от времени, любовно протирая их мягкой ветошью. Спина его сгорбилась, голова уныло повисла, а лицо приобрело землисто-серый оттенок – следствие беспрестанных страданий и накопившейся усталости. В последние дни он всегда был один. Один следил за порядком, один вел службу, один обращался к Всевышнему.

Не оставив ни пылинки на последней скамье, он повернулся к алтарю и страдальчески упал на колени перед распятьем, склонив голову в смиренном поклоне, челом ощутив холод каменных плит, которыми был устлан весь пол.

– Отче наш…

Вера не покидала его никогда, даже в самые трудные минуты жизни согревала его изнутри, давала силы и дарила надежду на будущее. Все, что ниспослано свыше, есть испытание духа и тела, только пройдя через тернии, человек способен переродиться, искупив первородный грех. Но сейчас он был на грани, ему катастрофически не доставало уверенности, не хватало поддержки в эти решающие дни, когда смерть ходила рядом, касалась его своей холодной рукой. Ему еще неведомо было, как она выглядит, но ее незримое присутствие всегда чувствовалось поблизости. Образ безносой старухи с косой прочно засел у него в мозгу.

– Отче наш…

Он терял веру, ощущал, как она растворяется в бытии, уходит, словно песок сквозь пальцы. Для него, служителя Господа, это было даже хуже, чем смерть. Умирало не тело, умирала его душа. Ведь всю сознательную жизнь с самого далекого детства он веровал, не было ни дня, когда бы он позволил себе усомниться в правильности избранного пути. А сейчас терял ту путеводную звезду, что светила ему маяком с самого рождения. Он остро нуждался в поддержке, и не находил ее, а силы его были уже на исходе.

Осмелев в своей беспомощности, священник воздел глаза на распятье, ожидая ответа, и долго смотрел в грустные глаза страдальца за весь род человеческий. Так в абсолютной тишине они глядели друг на друга. Спаситель и его слуга.

Не дождавшись никакой реакции, он с трудом поднялся на ноги, оправив полы черной сутаны, и медленно побрел к выходу из храма, несколько раз обернувшись к алтарю. Но Спаситель по-прежнему хранил святое молчание, только глаза его, казалось, намокли и преисполнились еще большей скорби.

Отворив тяжелые дубовые двери с широкими коваными петлями, священник выжидающе вышел на порог, подставив лицо теплым лучам полуденного солнца. Сегодня ни свет, ни тепло не дарили ему былой радости, не порождали на устах улыбку. Чуть сощурив глаза от яркого солнца, он посмотрел по сторонам, надеясь увидеть хотя бы одного человека, одну страждущую душу, и позволил себе разочарованно вздохнуть. Улица была пустынна, двери и окна домов заперты, только ветер гонял сор по булыжной мостовой.

Совсем недавно его приход не страдал от отсутствия прихожан, но как только в город пришла болезнь, их поток иссяк в считанные дни. Поначалу, родственники заболевших кинулись к своему духовному отцу кто за советом, а кто за исцелением, но, поняв, что ему не по силам поставить больных на ноги, быстро разуверились и постепенно забыли дорогу сюда. Страх сковал сердца и умы, посчитав свалившиеся на них беды проклятьем. Многие предпочли совсем не выходить из дома.

Священник продолжал смотреть по сторонам, размышляя о последних неблагополучных днях. Что он может противопоставить болезни? Свою веру? Но ее почти не осталось. Как ни печально, он готов был расписаться в собственной беспомощности, руки его уже опустились. Разве в таком состоянии способен он помочь своей пастве?

Он взглянул на небо, долго смотрел на яркий диск солнца, пока в глазах не поплыли круги, и, перекрестившись, вернулся в прохладу храма. В его сердце больше не было места уверенности.

Пройдя между пустых скамей, святой отец вновь застыл перед распятьем, гордо подняв голову. Он больше не просил и не умолял, не приклонял голову и не падал ниц. У него внутри боролись две силы – ангел и демон. Они рвали в клочья его душу, нанося незаживающие раны, доставляя неимоверные страдания, терзали его мысли, каждый склоняя на свою сторону, но, не добиваясь успеха в делах своих, продолжали истязать. Однако не могло быть никаких сомнений, что рано или поздно его душа все равно достанется победителю.

С трудом сдерживая свои душевные страдания, он тяжело вздохнул и вытер тыльной стороной ладони скатившуюся по щеке слезу. Сил не хватало даже на то, чтобы разрыдаться.

– Прошу прощения, отче…

Голос вернул священника из мира грез в действительность бытия. Присутствие еще кого-то кроме него в храме показалось в этот момент чем-то неестественным, сродни чуду. Он недоверчиво взглянул на распятие и лишь затем обернулся. Плечи его немного расправились, голова решительно поднялась вверх, дабы вселить в прихожанина веру в счастливый исход.

На полпути от входа к алтарю в одеянии с широкими рукавами и капюшоном, подпоясанный веревкой с тремя узлами, стоял монах-францисканец.

– Простите, что потревожил вас, отче, – он смиренно повторил свои извинения, понимая, что отвлек святого отца от размышлений.

Священник внимательно посмотрел на своего гостя.

– Мир тебе, брат мой. Чем я могу быть тебе полезен?

Монах скинул с головы капюшон, обнажив коротко остриженную голову со щеткой черных волос и явив свету свое лицо. Четкая линия тонких крепко сжатых губ выделялась на смуглой коже. Холодные оливковые глаза сверкнули неземным огнем в рассеянном свете храма, заставив святого отца побледнеть. Это был взгляд не человека, а существа, сошедшего извне, обличенного безграничной властью.

– Время подходит, отче… Те, кто дороги вашему сердцу, вскоре обретут свободу и избавятся от мирских страданий. Помолитесь за них.

Произнеся эти слова, он повернулся и, шурша складками своего плаща, быстрым шагом направился к выходу.

Священник не стал задавать вопросов, сразу уловив смысл сказанного. Ему неизвестно было, откуда возник сей посланник, но его устами, без сомнений, глаголила истина. Он обернулся назад, гневно взглянув на распятие, и кинулся вслед за монахом. Но на крыльце никого уже не было. Гость будто растворился в полуденном зное. Святой отец метался из стороны в сторону в поисках загадочного посланника, но улицы по-прежнему были пусты.

Он бросился по булыжной мостовой, хранившей страшные свидетельства беспощадной эпидемии, в сторону своего дома, позабыв и про службу, и про приход. Несся вперед, не различая ничего перед собой, перескакивая через тела умерших, распластавшихся прямо на улице, еще при жизни обезображенные смертельной болезнью. Смерть настигала людей повсюду, и теперь, боясь покидать свои жилища, люди не торопились хоронить умерших, оставляя их там, где жизнь покинула тело. Выплескиваемые прямо из окон продукты жизнедеятельности гнили в огромных лужах, распространяя зловоние по всему городу, порождая ужасную антисанитарию, способствующую еще более стремительному распространению эпидемии.

Город погружался в ад, засыпанный горой изуродованных трупов, разлагавшихся на жаре, источающих смрадные запахи.

Но святой отец не видел этого безумия, сейчас для него существовал лишь небольшой дом с низенькой дверью и широким окном, в котором живет его семья: жена и двое маленьких детей. Мальчик и девочка. Божий дар для него грешного.

Не заметив препятствие, он споткнулся обо что-то, и полетел наземь, услышав пронзительный стон. Городской нищий, закутанный в тряпье, не мог ни подняться, ни даже проронить ни слова и только упорно мычал, протягивая к нему костлявую руку со скрюченными пальцами. Черные гниющие пятна покрыли все лицо бедняги, язвы вокруг шеи открылись и кровоточили. Жить ему оставалось совсем немного.

Не в силах лицезреть муки человеческие, святой отец отвернулся в сторону, лишь осенив умирающего крестным знамением, и, прихрамывая, побежал дальше. Совсем рядом его ждет родной дом и заветная дверь.

За очередным изгибом улицы, когда осталось пробежать совсем немного, он совершенно неожиданно наткнулся на живого, мерно бредущего от окраины, едва не сбив его с ног.

– Простите, отче, – извинился путник, провожая взглядом убегающего священника и чувствуя свою вину за то, что попался ему под ноги в столь неподходящий момент.

Святой отец внезапно остановился, ноги словно вросли в мостовую, знакомые интонации возродили в душе недавно забытые чувства. Он пристально оглядел прохожего, смиренно склонившего перед ним голову. Пыльные одеяния, тяжелая сума, бесформенный ка