Дрожащими руками Егорка пилил палец, но тот не поддавался, тогда он решил его отрубить и наставил лезвие, взялся за молоток, подложил щепу под упрямый палец. С первого раза не попал и повторил попытку, под ударами кость сломалась, окостенелую плоть он срезал и положил палец в мешок.

Срезал прилипшие бусы с шеи и отодрал их, и тогда с облегчение вздохнул, отпрянув от тела.

–Все снял, сукин сын? – спросил Григорий.

–Все, – ели слышно униженно ответил мальчик, сопя носом.

–Подавай инструмент! Живее! – Егорка собрал все в мешок, погасил лампу и её закинул вовнутрь, оставшись ненадолго в темноте в сырой могиле, ему скинули веревку, за которую он схватился.

Затем его вытащили на поверхность и небрежно толкая повели к следующей могиле.

–Спрыгивай! – крикнули на него и он прыгнул не задумываясь.

Гроб оказался присыпал землей, его пришлось откидывать голыми руками, совать её по углам. Крышка не хотела поддаваться, но гнилые гвозди лопнули, и она отлетала со скрипом.

Так до самого утра, пока не поднялось солнце и туман, сиротка обирал покойников, наконец, настала очередь четырнадцатой могилы. Ужасно замерзнув, Егорка почти не чувствовал пальцев на руках и ногах, инструмент постоянно выпадал из онемевших рук. Все тело дрожало уже не от страха, а от холода, сознание его захватывала могильная тьма и апатия, не оставляя никакой надежды на освобождение.

В глазах сверкнуло от удара, окровавленный, мальчик свалился под гроб, в самую грязь, и затих.

–Убил? – ухмыльнулся Григорий.

–Отребья это заслужило, – выговорил компаньон, – зато никому не расскажет ничего, нам же лучше. Пусть валяется, долго ему в ней лежать, – он довольно рассмеялся.

–А вдруг не убил? – прикусил губу Григорий, – надо закопать! Чтобы наверняка.

–Это лишнее, уходить пора! Ещё не хватало чтоб нас здесь заметили! Убил же говорю, вон оно, как дал, со всего маху по башке.

–Хорошо, уходим! – донесся голос над могилой и вскоре все стихло.

Заморосил дождик.

Глава 23.

Мальчишки собрались на поле играть.

Их собралось там около ста, разных возрастов. Егорка познакомился там с новым товарищем, с каким стал не разлей вода. Играли вместе, в город бегали вместе. Вместе были в одной команде, играли за красных. Собирали каски, кто советские, кто немецкие, что собирал патроны, кто ружья, кто, что мог, то и волок.

В основном играли в войнушку, в партизан. Игры их очень захватывали, иногда пленили немцев, иногда красных, те и другие отбивались, заигрывались и начиналась драка, но без азарта, без злобы все разбегались по своим точкам, лагерям, утирать носы.

Пленные жили в станах долго, их допрашивали в шутку, выпытывая тайные планы, которые сочинялись на ходу, мальчишки назначали командиров, немцы – офицеров, и начиналось. Но когда им надоедало, то они мирно бродили по полям, подбирая армейские вещички, либо изучая подбитые танки и пушки.

К немцам шли местные мальчишки, или те, которых силой туда отправляли для равновесия сил.

Егорка прильнул с товарищем к партизанам, к таким же сиротам как и они, к красным шли в основном дети старше, и у кого имелись родители, у Егорки – только мать. Дети не видели тяжелых боев тех дней, не осознавали всю скорбь, они росли словно цветы на пепле, не догадываясь о случившемся пожаре.

Жили в землянках, питались – чем Бог пошлет, кого-то посылали за пищей в город, кого-то по деревням и по окрестностям.

Местные ведали о детях, и страшились, кабы чего худого не вышло от таких игр.

Однажды партизаны собрались на задание – похитить немца, привести языка и забрели в неизученные места боя, где стояло множество подбитых танков, копченных, сожженных, либо пробитых насквозь.

Товарищи поделились между собой, и принялись обыскивать танки. Егорка отвлекся, отвернулся и было хотел что-то поднять, как вторая группа, из трех мальчишек вместе с товарищем его взорвалась на мине, ничего от них не оставив, разметала их по сторонам, как пыль.

Испуганные мальчики пустились на утек, вернувшись, увидели военных гоняющихся за сиротой, бегущих к взрыву, иных уводящих их товарищей к грузовикам, оцепивших поле. Пришлось пробираться в город, где Егорка, чувствуя потерю и страх, решил не оставаться, и ехать, куда глаза глядят.

Тогда Егорку и поймали военные, допросили и отвезли в приют, из которого он бежал, сам не зная зачем, скорее всего прознав о том, что имеющих родных отправляют по домам, а домой он вернутся не мог и не хотел, к голоду, сырой и холодной избе, к серой похлебке.

Егорка встал, обошел костер и прильнул к спящим, оставив стариков обсуждать им рассказанное, он так утомился от рассказов, что больше не мог и языком пошевелить, утомленный – уснул навзничь, укутавшись и прижавшись к таким же как и он, чтоб было теплее.

Глава 24.

Кладбище стояло безмолвно, по надгробным плитам шелестели листья, стучал ноябрьский холодных дождь, аукал сквозняк между крестов.

Разрытую могилу немного затопило и Егорка оказался в холодной луже. От ощущения нестерпимого холода, сиротка открыл глаза, приподнялся из воды, смешанной с глиной и прахом, застонал. Его бросило в болезненную дрожь. В голове звенело и стучало, она вымокла, на лице застыли засохшие капли крови. Руки и ноги онемели, и потребовалось время, что бы согреть их и привести в работу. Болело и ныло в груди, мальчик хрипло закашлял, стараясь укутаться, спастись от холода и сырости, но не мог, вся одежда его промокла до нитки.

На небесном квадратике, сияющем у него над головой, плыли свинцовые облака, роняя капли на холодную раскисшую разрытую землю. Егорка не представлял, сколько точно он провалялся без сознания в яме.

–"Жив", – подумал он, – "пока ещё жив… Всего лишь сон, это сон", – он встал, ощупав стенки могилы, затем свернулся в комочек и сел в угол, стараясь согреться, но тепла в теле уже не было. Голос пропал, невозможно было и звука подать, молить о помощи. Да и кто бы его услышал, среди могил? На давно заброшенном и богом забытом кладбище? Так он, по крайней мере, думал.

–"Может сплю, проснуться, проснуться бы", – Егорка вздрогнул, почувствовал жжение в груди, нехорошее, горячее.

–"Умру, никто не найдет", – он встал, вспомнил о своих последних крохах, которые выкинули, как сор, и расплакался, последнюю надежду его изничтожили, последние крохи сироты.

Он плакал взахлеб, глотая ртом воздух, которого ему не хватало, и немного успокоившись, стал думать о том, как ему выбраться.

Стены могилы размокли от дождя и представляли собой скользкую вязкую глину. Егорка попытался ухватиться, но не за что было удержаться. Сообразил небольшие ямки для ног, но мягкая глина не выдержала и отвалилась, сползла, как дрязга.

–"Не выйдет", – решил он, и отступив в сторону почувствовал под ногой крышку гроба. Она оказалась скользкой и гнилой. Мальчик поднял её и прислонил одним краем к нижней части гроба, к ногам трупа, так, что та встала в высоту почти до самого верха.

–Попробую, – и полез наверх, но соскользнул и рухнул вниз, – скользко то как!

Попробовал найти утонувший нож, Егорка взмолился, и принялся с большим биением, с судорогами и бешенством, как в последнем пылу взбираться на доску.

Преодолев несколько попыток, мальчик все же взобрался наверх, но оказался перед новым препятствием – наваленной кучей рыхлой и мокрой земли. Отяжелевшая и сырая одежда стянула мальчика назад, и он вновь с грохотом упал в сырую могилу, на сей раз затих и заплакал.

Он осмотрелся, могила показалась ему домом, тёплым, воздух не жгучим легкие.

–Кто здесь? – донеслось сверху, Егорка прохрипел, у него не было больше сил для борьбы.

–Ого, вот это дела! Как разрыли то! А это кто? Кто там? Живой, эй мальчик? – но Егорка замолчал, его глаза уже были закрыты, а разум окутывал мрак горячки, уносивший его в свои чертоги предсмертных страданий.

–Замёрз, замерз видать, как же так то? Как ты туда попал-то, я сейчас, сейчас! – старик сорвался с места и убежал, и вскоре спустил небольшую лестницу, спустился и сняв с себя ватник укутал мальчика, – лишь бы живой был, господи, замерз.

Глава 25.

Старик Федор Михайлович был человек с чистейшей совестью. Проживал он в пятидесяти шагах от кладбища, в старом покосившемся домике, и так привык к могилам, что ни чуть не боялся разгуливать меж ними ночью. Федор проживал в полном одиночестве, сюда он перебрался после войны, когда овдовел. Тем и жил, что работал могильщиком, и дворником. редко посещал город, и был сильно беден. С годами становясь все больше отшельником, стараясь держаться от сует мирских в стороне.

Федор ещё до войны потерял сыновей, один умер от тифа, другой пропал без вести, жена его, Марья, которую он безумно любил в молодости, умерла в муках. Затем Федор лишился и сестры. Может быть, поэтому старичок и решил ухаживать за чужими могилами, обретя в этом смысл жизни.

Иногда разговаривая с усопшими, сам готовясь покинуть сей бренный мир.

–Знаешь, мне сегодня сон снился, стоя я, значит, в окно смотрю, а там такие краски! Краски, закат такой, просторы какие и рожь, леса вдали, реки разлились. А я как бы сверху смотрю, как будто сижу, как солнце заходит смотрю, и понял я, что это не солнце, а жизнь моя уходит. Чувствую, руку мне кто-то положил на плечо, оборачиваюсь, а это Марья моя, и спрашиваю у неё. Чего ты Марья, пора, да? А она так кивает не утвердительно, мол нет говорит, а сама молодая такая, и такой молодой, руки сильные, хочу подхватит её, а не могу, сил нет и падаю куда-то.

Смотри какой закат, Марья мне говорит. У нас такие же, а я руку так сжал, что боль, боль почувствовал и проснулся я тут, старый, немощный. Вот и зашло моё солнышко… И грудь так заныла, помру думаю, помру скоро. Тяжело мне одному, нет больше сил у меня.

Чуть затронешь сердечко то и всё вспоминается.

По краю хожу. Помню как Женечку нянчил, а сейчас и его нет, во сне вроде легче, а проснёшься, тоска. не выносимая. Зачем Марья меня не пускает? Зачем говорит что рано ещё? Одного мне вашего согласия нужно.

Глава 26.

В эту ночь проснулся старик с плохим чувством на душе, он не мог заснуть, и все какая-то неведомая тоска гнала его на могилы, и он пошёл.

Федор, задыхаясь нес мальчика на руках, в тепло. Их у входа встретил старый пес на привязи.

–Свои барбос, – крикнул ему старик, но пес и не думал пошевелиться. Старик занёс беспризорника в дом, уложил на печь и снял мокрую одежду, укутал в свой старый дырявый ватник,

Мальчик пролежал в горячке пять дней, и до того истощал, что и так выпирающие ребра, стали почти просвечиваться через кожу. Федор вызывал врачей, лечил мальчика травами, врачи кололи мальчику лекарства и не рискнули тревожить его и переносить, назначили лекарств и прописали постельный режим.

На шестой день мальчик открыл глаза и начал кушать, на седьмой он приподнялся с постели. Егорка ели-ели стоял на ногах весь месяц, чувствую слабость. Раны зажили, но кашель не покидал его.

Мальчик постепенно приходил в себя и начинал улыбаться Федору, рассказывать о своей жизни. Приходили следователи, записывали слова Егорки о мародерах, но поиски их оказались безуспешными, бандитов и след простыл.

Постепенно старик привыкал к мальчику, и начинал видеть в нем внука, хотя денег едва хватало, старик и не думал спроваживать беспризорника за дверь.

Мальчик в свою очередь сам привязался к старичку и старался всячески ему помочь. Они любили слушать друг друга, и так два доверчивых и одиноких сердца сошлись.

Иногда старик долго смотрел на мальчика, о чем-то думал, широко открыв глаза, и тяжело дышал, голову его наполняли мысли, воспоминания. Казалось, в глазах его шевелится угасающая жизнь, совсем тонкая и прозрачная, но несгибаемая и прочная, как струна. Это светилась его душа, давно поникшая и потерявшая смысл, вдруг отпрянула ото сна и воскресла, чтобы воспламениться перед угасанием навечно. Старик начинал верить, верить в чудо жизни, которая, как ему казалось, сошла на нет, которой вдруг не стало после всеобщего тотального горя и войны, но вера эта его согревала, он верил, что жизнь, словно родник, пробьет толщу земли и вырвется наружу, даря жизнь, даря свою энергию окружающему миру. Мир, хрупкий, казалось бы разрушенный окончательно, выстоял, и лишь надежда старика, давала ему волю к жизни, волю к горению и борьбе. Он понял, что пока на свете есть такие маленькие дети – ещё ничего не потерянно.

Вместе они прожили до февраля, как одним морозным утром старик умер, во сне у него остановилось сердце.

И вновь злой рок погнал беспризорника по холодным улицам, вокзалам и переулкам.

Глава 27.

Серые однообразные дни на улице вновь вернулись к Егорке, их омрачала зима.

Утром мальчик вновь, как обычно отправился на вокзал, который шумел и манил этим шумом беспризорников. Это было одно из тех утешительных мест, которые казались самыми живыми, в них происходило постоянное движение вперед, и гремящие поезда тянули за собой прогресс.

Мимо проносились груженные составы, и одни из таких составов, скрипя, остановился. С него спрыгнул знакомый беспризорник, который сразу попался на глаза Егорки. Они вновь сошлись, и обосновались около пекарни.

Когда пекарь отлучался от дел, мальчики перелазили забор и собирали с помойной ямы съестные кусочки, так происходило раз за разом, пока однажды их не заметили.

Пекарь ненавидел их, вшивых и грязных бездельников, он говорил, что их нужно всех истребить, очистить союз от этой пакости.

Ему было наплевать на их невинность, он до этого не додумывал.

Притаившись, он ждал удобного момента, и вот, в самый морозный день, он ловко выскочил из засады и схватил Егорку, потащил в пекарню и засунул целиком мальчика в отмокающую от теста бочку, а затем, грубо и небрежно выбросил, как мешок с мусором, через забор на мороз.

–Вкусные харчи? Теперь и водички попей, – кричал он, когда топил мальчика.

Усмехнувшись, он захлопнул дверь со двора и скрылся.

Егорка стоял неподвижно, не зная, что ему делать дальше – его ждала смерь, начал идти пар, сначала было тепло, но ветер уносил это тепло и мальчик стал замерзать, он рыдал, на коже его замерзали капли.

Егорка сел, и ждал.

Из-за угла показался друг с мужчинами.

Мужчины подошли к Егорке и раздели его, обернув в снятый с плеч ватник.

–Маленький и легкий, – сказал самый старший.

–Это где ты так промок? – спросил его второй мужчина.

–Это его пекарь, пекарь так, – кричал второй мальчик.

–Ааа… ну он за это ответит, мы на него донесем! – улыбнулся первый, – ничего, жить будешь, здесь недалеко идти.

–Этот дурак, и правда его на мороз выбросил? Он ненормальный, он же убил бы его!

–Ему-то что, думал с рук сойдет, не сойдет теперь.

Они зашли в низкое здание, пожарную часть, и развесили белье Егорки, самого растерли водкой и напоили чае вместе с его другом.

На следующий день к пекарю пришли следователи и увели его.

Глава 28.

Недоделкина поймали на границе с Узбекистаном, он пытался выехать из союза. При нем нашли поддельный паспорт, деньги и драгоценности.

Он посылал проклятия, ругал власть, мир, изливал ненависть на недоумевающих пограничников. Затем его опознали, допрашивали и приговорили к большому сроку и отправили с Сибирь, где он сошел с ума, он гадил под себя, у него случались приступы, выяснилось, что он болен туберкулезом, лечение не помогало, и вскоре, природа наградила его инсультом, отказали почки и он умер. Его подельник отравился некачественной водкой, его нашли мертвым, третьего мародера так и не отыскали, он скрылся. На этом и закончилась философия Недоделкина, превратившись в ничто, всем своим небытием показал все ничтожность существования человеческого зла.

Глава 29.

Спина жгла.

На коже появились небольшие волдыри, вот-вот готовые прорваться под грязной одеждой, кипяток почти снял шкурку с лопаток, мальчик немного ошкварил спину и огненным чугунком, от которого остался красный след. Все это месиво нетерпеливо присыхало к тряпью, одергивание которого вызывало неистовые боли и жжение, и вместе с ними и возмущение в адрес сестры-предательницы.

Мальчик уже не верил ей, не верил её лживым речам, которые терпел тогда, когда волок соль, и истощенный побирался по той нищей деревни, чтобы в один момент лишиться всего, кроме тухлого куска хлеба, который даже та мерзкая тетка побрезговала взять. На сей раз сестра поиздевалась над ним сполна! Как она заливалась звонким смехом, даже не подумав помочь ему, чуть не погибшему под кулаками и плетью злого разъяренного мужика. Вспомнив все это – он расплакался, по щекам его текли соленые слезы, но он сдержал себя, утерся и поднял нос – все-таки он же взрослый, как и его отец!

Дорога от этого становилась невыносимо скучной и тусклой, воспоминания мучили его, кроме них не на что было опереться, мальчик ещё не научился мечтать, он так ещё плохо знал этот мир! Взрослый мир, где живут взрослые, жестокий мир, грубый, казавшийся ему таким теплым в его первые осознанные годы детства, и такой серый и чужой сейчас! Без защиты, без поддержки, в круглом одиночестве наедине с собственными неокрепшими мыслями.

Было пройдено в кротчайший срок несколько деревень, где подавали скудно, на пару дней пропитания, так сказать, подразнить червячка, в иных гнали с избы, с матом, с палками, в иных добрые люди приютили сиротку у печи, кто в хлеву со скотиной.

Старики рассказывали сказки, прибаутки, шутили, но голодали, даже от этого в иных людях не пропадало жизнелюбие и человеколюбие. Опустошенные войной края мальчик старался избегать, они нагоняли в его сердце скорбь и страх, ему было уютнее на родных просторах, спать под родными березками, в безмолвной тишине скитаться от деревни к деревне, иной раз кланяясь попутным встречным нищим или крестьянам. Иногда проезжали грузовички, которые сиротка провожал любопытным и радостным взглядом. Какой радостью было для него увидеть гудящий грузовик! Были бы силы, он бы пустился за ним в погоню, стараясь не отставать, как пару лет назад с братьями!

Так шли дни, все сильнее грызли вши, сильнее распухла спина, раны сохли, лопалась корка, становилось все прохладнее, о доме уже не думалось, он стоял в памяти последним прибежищем, таким далеким, до которого уж невозможно возвратиться. А ветер все гнал, да гнал вперед заплутавшего в чужих краях мальчишку.

Нигде ему не было родного гнезда, ничто не могло заменить ему родной дом, никто не мог заменить родную семью, мать и отца. Сиротка не оставался у добрых людей, а шел дальше, как будто взрослый странник, живущий в сердцах других одним днем.

Добрые люди подсказывали дорогу, направляли, вели в места более изобильные, но изобильными те были лишь на устах их, и в умах тех, кто всегда считал, что хорошо там, где их нет, где-то там за горизонтом всегда живется лучше, чем им бедным. Наверное, к слову сказать, то была великая надежда на лучшее, которое лежит за горами, да за реками.

Крестьяне выживали и жили, положение их улучшалось, улучшалось положение рабочих, только улучшение все ещё не касались людей пущенных по миру, до них ещё не доставали лета, не доставали ослабленные от войны трудовые руки народа.

Начались железнодорожные станции. Пройдя немалый путь вдоль рельс, сиротка зацепился за проходящий мимо состав. Его не интересовало куда тот его увезет, лишь бы быть в пути! Лишь бы ехать, смотреть, как проносятся мимо деревья, кусты вдоль шпал! Скорость его радовала, она его гипнотизировала своей бесконечной однотонностью природы.

Пришло время сойти.

Поспрашивав у местных о других краях, куда ходят поезда, узнал, что поезд идет через город ***, и проходит мимо яблоневых садов, когда-то посаженных дворянином ***, теперь же принадлежащих советскому народу, откуда их вывозят составами, собирают рабочие дружной семьей.

–Да, вагонами везут их туда вон, – человек махнул рукой, на Москву ль, – раньше было больше! Сейчас-то, пара вагонов всего! Иной раз сыпется прямо сверху, поезд пронесется, можно подобрать, но кислые, кислые яблочки, но хороши-то как! А ты чей есть? С каким краев? И не страшно тебе маленькому по белу свету скитаться? – удивился милый пожилой человек, улыбающийся, но ничего не имевший при себе.

–С энтих, – сиротка сказал откуда он, и в вкратце рассказал о минувших днях.

–А-а, далеко, ну ты езжай в ту сторону, не спутаешь, он там останавливается на станции ***, как сады пойдут вдали, увидишь, яблони они раскидистые, невысокие, и в глубь иди, но смотри не попадись, могут и сторожить их! Хотя уж и сезон прошел, поздно ты, это, сюда приехал. Прощай!

–Спасибо дядь! – отблагодарил мужика сиротка и браво двинулся в путь.

–Бог в помощь! – помахал мил-человек к ответ.

Прислонившись зудящей спиной к холодной стене грузового вагона, мальчик вскоре уснул, очнувшись на *** станции от гудка и грохота составов, сошел и двинулся вдоль посадок, и правда, яблоневых садов. В пути его немного растрясло и продуло сквозняком из щелей, так, что вскоре зашмыгал носом и озяб, от чего сильнее согнулся к земле.

Сады обезлюдели, деревни стояли вдалеке, за садами, дороги пустовали, и сиротка по пути не встретил ни одной живой души. Деревья окружал высокий частокол, а возвращаться назад, да так далеко в то место, где было не огорожено мальчик не захотел, день тем временем склонялся к вечеру.

Маленькие ножки шмыгали по обрюзгшей колее. Таким одиноким он себя почувствовал в этой дали от дома, в этой глуши, что тоске не нашлось уж место в его маленькой душе, он взглянул на небо, которое едва заволокло серыми холодными тучами, и свернул в бурьян, отбросил его руками и приблизился к частоколу.

Частокол издали пугал мальчика больше, чем в полуметре, сиротка схватился за брус и полез наверх, едва сползая вниз, добрался вершины и шатаясь, держа равновесие уселся и осмотрелся.

Глаза его расцвели, он сидел так высоко, что даже сам испугался, но почувствовал себя царем этих садов, полных яблок, как ему казалось, осмелел.

Чуть наклонившись, спрыгнул. Послышался хруст под ногой, которая провалилась в какую-то грубую неглубокую яму, а затем последовала острая боль.

Сиротка закричал от боли, перевернулся на бок и вытащил из ямы ногу, которую пронзил насквозь, да вдоль, острый кол волчьей ямы. Окровавленный конец его торчал почти у самого колена, пронзая плоть, из которой текла свежая кровь.

Когда шок от испуга прошел, нога заныла, а мальчик заливался слезами и кричал, моля о помощи, но никто не откликнулся на его мольбу.

Встать – оказалось пустой затеей, он упал, едва задев торчащий кол о траву, скрючился от боли, а лежать – опасной затеей, тогда перевернувшись на другой бок, чтобы торчащий конец не чиркал о землю, да не цеплялся чего зря, пополз, лишь бы выбраться из проклятого сада, имеющего все претензии стать ему могилой!

Аккуратно перекатился через роковой ров, прощупывал частокол трясущимися пальцами, который через добрый километр дал слабину – в нем оказалась достаточно большая цель из-за упавшего гребня.

–"Не дошел то совсем немного"! – подумал мальчик, – "покушал яблочко".

Запыхавшись, с треском и ужасной болью, едва не потеряв сознание, мальчик втиснулся в щель, стиснув зубы так, что они затрещали не хуже частокола, осторожно продел покалеченную ногу, и вскоре выполз на дорогу, которой не было уже начала и не виделось, к тому же, конца.

После очередного километра, надежда отпала и уставший, да обессиленный сиротка, уткнувшись в холодную землю лицом, уснул, оставив за собой лишь кровавый след, по капле вытекающей крови.

Его сознание в очередной раз поглотила темнота, и сны, в которых он играл роль наблюдателя со стороны, захватили его, унесли куда-то в другие миры. Они избавили его от боли, от той усиленной, но тщетной битвы за жизнь.

Тихие яблоньки также шумели падающими увядающими листьями, а солнце едва рассвело тускло над горизонтом, и скрылось, оставив безжизненного сиротку во тьме.

Конец.