– Мии-и-иш!.. Доставай фотик быстрее! Уплывуу-у-у-ут! – кричит дама в панаме на мосту через Кронверкскую протоку. Мост ведет на Заячий остров с Петропавловской крепостью и могилами царей. Под мостом, на деревянной свае – бронзовый заяц, в которого принято кидать монетку. Удержалась на свае – значит, будет счастье. Ну, а из Невы в протоку, на фоне Мраморного дворца, мимо зайца, мимо панамы, на скорости, прыгая на волнах, вылетают болиды – один, другой, третий… И дама кричит, и муж – в шортах, сандалиях и черных носках – быстро щелкает фотиком: кр-р-расота!

Приезжие не знают (да и питерцы, признаться, не знают), что спешить незачем: после полуденного выстрела катера будут гонять вокруг крепости целых 24 часа – это у них, между прочим, чемпионат мира.

Но все, кто любуется катерами, хорошо чувствуют это питерское летнее, «белоночное», в роскошных архитектурных декорациях, разлюли-разгуляевское настроение.

Питер – пожалуй, единственный в России город круглосуточной и почти что круглогодичной фиесты, публичного спектакля. Вся Нева, все каналы и реки забиты яхтами, катерами, лодками, лодчонками, байдарками; в половине второго ночи, когда начинают разводить мосты, река обретает вид бульона с клецками, а порой и буйабеса. По всем дорогам, дорожкам, тропинкам носятся велосипедисты: кто на низкорослых трюкаческих, напоминающих пони, BMX, кто на длиннющих ситибайках, похожих на «харлей-дэвидсоны». Колонна настоящих «харлеев», вся во флагах и мигающих огоньках, пролетает по главным улицам чуть ли не с оркестром. В Александровском парке играет рок-группа, рядом жонглируют огнем, – граждане, постелив на газон коврики, достают снедь: ужин на траве, и все (кроме снеди) бесплатно. Заплатив же 500 рублей и пройдя на пляж с классическим видом на Биржу и цепочку дворцов, попадаешь на джазовый фестиваль, присоседившийся к выставке песчаной скульптуры. На всех мало-мальски пригодных площадях и площадках – танцоры на роликах, каталы на мокиках, экскурсанты на этих, как их, забыл, – на двухколесных таких пепелацах с электромоторчиком, с которых невозможно свалиться, но Буш-младший умудрился… А, вспомнил, – сегвеи! Сегвейщики стаями – вообще фишка сезона. Как и велорикши.

И вода, и твердь, и небо – все забито гуляками (в небе барражирует вертолет).

Там, где твердь смыкается с водой, – свои приколы. Компашки на гидроциклах поджидают, когда к гранитным шарам на стрелке Васильевского острова спустится свадьба, – и гонят к брачующимся на всех парах, лихо разворачиваясь в метре от жениха с невестой. Пара секунд – и все мокры насквозь, и в бокалах вместо шампанского невская вода. Хулиганье, конечно. Или аниматоры – это как посмотреть.

И это лишь малая часть картины.

На открытых террасах на Невском забиты все столики.

Залив покрыт яхтами, кайтами, виндсерфами.

Мариинский театр на двух сценах дает до четырех представлений в день (последнее начинается в десять вечера), и толпа, заплатившая по 1000 рублей за «Адскую комедию» с Джоном Малковичем и пятью сопрано, вываливается из концертного зала в тихий рай ночной Коломны (той самой, где жила возлюбленная пушкинского Евгения Параша и где доживали век однодумы-генералы, не обзаведшиеся собственными домами в Царском Селе). В этой Коломне, сразу за абрисом Новой Голландии с гигантской аркой, – другая жизнь: дядечки в трениках, тетечки в бигудях, собачки потрепанных пород, сады, огороды, и ощущение такое, что заблеет за забором овца и взлетит на забор кочет… И тоже красота.

Малковича же везут до третьих петухов ужинать куда-нибудь в «Мансарду» с невероятным видом на Исаакиевский собор, а по Исаакиевской площади гуляют Кароль Буке и Павел Лунгин (а месяцем ранее гуляли Депардье и Фанни Ардан, – в Питере то кинофорум, то киносъемки… На последних съемках Депардье, кстати, играл Распутина, Ардан – императрицу Александру Федоровну. Расстрел царской семьи снимали на площади Искусств на императорской гауптвахте; гауптвахта оказалась военным объектом; в итоге Ардан, как иностранку, в день съемок не пустили на собственный расстрел – и Питер со смехом повторял ее царственное: «Ну, значит, поживу дольше, чем планировала…»). И всюду в ночи – фейерверки, фейерверки, фейерверки… А на Островах – музыка, дамы, танцы…

Я даю эту картину не только потому, что люблю Петербург. Хотя я очень его люблю: настолько, что если бы его не было, для меня бы исчез повод в России оставаться.

Я так подробно описываю питерское роскошное-ленивое гуляние (на фоне которого так смешны бегущие по Москве люди, потратившие деньги в магазинах и торопящиеся тратить оставшееся в ресторанах) потому, что у довольно многих людей возникает вопрос: а что ж это в Питере все гуляют? Все поют? Они что, не знают, как коротко северное лето, карикатура южных зим, – а зима в России всегда катит в глаза? Или это такой пир во время чумы – ничего не видеть, не слышать, не знать? А может, Питер – это такой северный Сочи, где, мы знаем, дурные галечные пляжи, грязноватое море, диковатый сервис, плоховатые гостиницы, чудовищные цены, но полно отдыхающих? Такой русский ответ на несчастья жизни?

Отвечаю: это не ответ, не прожигание и не реакция на чуму (которую многие из питерских праздных гуляк хотели бы послать на все дома российской власти). Это – рост грибов после теплых дней и обильных дождей. Это явление человеческой природы.

Объясняю: Питер – город имитационный, псевдоевропейский, то есть не выросший естественно вокруг площадей возле храмов, рынков и ратуш, а устроенный по приказу, чтобы было, говоря современным языком, круче, чем на Западе. Чтобы европейцы ахнули и задрожали от русской жизни, как некогда варяжская княгиня Хельга, больше известная под русским именем Ольга, ахнула от вида Константинополя и, задрожав, крестилась в греческую веру (по крайней мере, по одной из версий). Эту умышленность, нарочитость Петербурга замечали и Гоголь, и Достоевский, да хоть Мережковский («Надо прожить несколько лет в Европе, чтобы почувствовать, что Петербург все еще не европейский город, а какая-то огромная каменная чухонская деревня. Невытанцевавшаяся Европа», – писал он в 1900-х в очерке «Зимние радуги», вошедшем затем в сборник «Больная Россия»). Но обезьянничанье и утирание носа привело к обильному появлению общественных пространств «как в Европе», – бульваров, парков, набережных, проспектов. Европейский город, начиная еще с Афин и Рима – это ведь прежде всего общественные пространства, где все жители равны. А поскольку Питер не центр и силенок у местной власти маловато, то проконтролировать все пространства она не может. Ну, побить десяток-другой демонстрантов у Гостиного двора, – это да. Разогнать велопробег на Дворцовой, этих холопов, решивших покататься в те дни, когда баре в Константиновском дворце трындели про великую Россию, – тоже. Так ведь это все из цикла «от него кровопролитие ждали, а он чижика съел», а чтоб по-настоящему всех прищучить, – тут, слава богу, слабо.

А поле, когда его не вытаптывают менты, омоновцы, гэбэшники и фэсэошники, – оно мгновенно начинает прорастать и цветами, и злаками, и деревьями, и кустами.

Вот почему так мертва Красная площадь в Москве – умерщвленное охран(к)ой пространство (где даже приличный фотоаппарат достать нельзя, только «мыльницу», там вообще все запрещено).

Вот откуда эта фиеста, с движняком, уличными концертами, оркестрами, певцами, спортсменами, капитанами, – петербургская мовида.

Кстати, movida, если запамятовали, – это испанский неологизм, родившийся после смерти диктатора Франко и означавший, с одной стороны, культурный подъем (это мовида подняла на гребень волны Альмодовара!), а с другой – невозможную при Франко уличную фиесту, в которую и сейчас легко окунуться, стоит приехать в Мадрид или в Барселону.

Вот и в Питере мовида идет, потому что место есть, а диктатора нет – потому что жизнь в России вообще возможна только по слабости или недосмотру власти.

Эх, забраться на крышу, что ли, с друзьями и с шампанским – и, любуясь фейерверками, ангелом над крепостью да корабликами на Неве, выпить если не за смерть Франко, то за здоровье Альмодовара?..

2011

КОММЕНТАРИЙ

Хорошая новость: на Красной площади теперь фотографируй, сколько хочешь. И на улицах, и в частных торговых центрах, и в метро, и на вокзалах, и в аэропортах. Этого во многом добилось движение фотографов во главе с блогером Ильей Варламовым. Варламов, опираясь на закон, фотографировал там, где хотел, а когда ревнители запретов ему фотографировать запрещали (а бывало, и доставляли в кутузку), он эти запрещения тоже фотографировал и выкладывал в интернет. А еще он требовал дать объяснения, на основании чего ему запрещают. И выяснялось, что Варламов был прав, а его гонители неправы, и благодаря интернету это мгновенно становилось известно. И тысячи других фотографов следовали Варламову, отвоевывая право жить так, как они хотят, – то есть жить.

А потом к движению с требованием к государству убрать свои лапы от наших жизней стали примыкать уже никакие не фотографы, журналисты или правозащитники, – а просто люди, которых достало, что охранники и охранка командуют, когда, на какую площадь, по каким дням, в каком количестве и под какими знаменами (или воздушными шариками, или с ленточками на груди) можно выходить. Так случилась в Москве на исходе 2011 года Болотная площадь.

А потом, когда люди решили, что они вообще свободны жить как хотят, вернулся Путин, и произошло то, что произошло, хотя пока еще не до конца произошло, – и это все, что я пока могу сказать.

Потому что на русской улице за окном – не только дивно похорошевший к Олимпийским играм Сочи, но и в тот момент, когда я это пишу, покрытый колоннами военных машин со снятыми номерными знаками Крым.

2014

#Россия #Петербург
Питерский исход

Теги: Улучшает ли генофонд города отъезд чиновников. – Мелкий бизнес и внутренний смысл городов. – Что будет, если Путин сбежит из Москвы.

Удивительное дело! Стоит заговорить о революции, войне, эмиграции, – как немедленно начинается: «Вымирание нации! Оскудение генофонда!».

А из Питера в Москву в ходе чубайсовского, а потом и путинского призыва уехали сотни и тысячи госуправленцев, а вслед за ними десятки тысяч молодых растиньяков – но про оскудение генофонда и вымирание второй столицы как-то молчок.

И правильно, что молчок: город после этого великого исхода даже как-то подозрительно похорошел. Я вовсе не про реставрацию фасадов, а про то, что жить в Петербурге последние годы становится комфортнее, чем в Москве.

В радиусе километра от моей петербургской квартиры открылся, наверное, уже десятый по счету мини-отель. Столь большое число лодок и катеров у Аничкова моста я видел только на дореволюционном снимке, и то с подписью «Живорыбные садки на Фонтанке». Недорогих и дико вкусных китайских ресторанов в городе уже больше сотни. Ресторанчики вдоль залива, где едят шашлык и любуются видом на Балтику, образуют непрерывную цепь. Вертолеты над городом летают, яхты Неву рассекают, виндсерферы прямо у кромки Васильевского острова резвятся, собравшиеся в стада роллерблейдеры и велосипедисты мчатся, музыкальные фонтаны поют. На Дворцовой площади играют Rolling Stones, у Петропавловки – Слава Полунин. В небе всю ночь фейерверки, а в шесть утра Невский запружен пестрой молодой толпой: это не на работу, это догуливает ночная тусовка. Фиеста с ночи и до утра. Прямо Рио-де-Жанейро.

Соблазнительно, конечно, из этой картины вывести обратную формулу: мол, всем лучшим в себе город обязан отъезду чиновников, – но это была бы прекрасная, но неправда. Правда заключается в том, что всем лучшим в себе город обязан частному бизнесу, причем по-питерски не слишком крупному, в известной степени семейному, дружески домашнему, что образует иной, очень уютный масштаб жизни. Это как жизнь в трехэтажном домике (такова, кстати, в Петербурге средняя этажность) по сравнению с жизнью в небоскребе.

Вот мой знакомый банкир Михаил живет от меня через дом. Своей жене Жанне он подарил кафе в этом доме. В зале – дизайн фламандского толка, на окнах со стороны улицы пылают цветы, и Жанна звонит и зовет попить чаю с бисквитами. Мы идем и берем с собой друзей. Один – ресторатор и владелец трех гастрономических заведений, другой – винный торговец, открывающий уже пятый магазинчик с погребом и зальчиком для дегустаций. На дегустации у него встречаются владелец ночного клуба, еще одного ресторана, управляющий фарфоровым производством, торговец автомобилями и торговец тканями. У меня в Петербурге среди знакомых вообще не владельцев какого-нибудь весьма украшающего город бизнеса не осталось: есть владелица косметологической клиники и владелица парикмахерской, есть хозяин лесопилки и владелец фабрики по выпуску дорожных знаков, есть владельцы архитектурного бюро, есть знакомые рестораторы (человек семь) и отельеры (двое)… Даже хозяева киностудии! Все ходят друг к другу: пообедать, подстричься, посоветоваться, заказать проект, выпить, посмотреть, оттянуться. «Творческая интеллигенция» (бог мой, что за слово!) среди этих буржуа выглядит своею: по крайней мере, в этом кругу у меня есть знакомый книгоиздатель и семья переводчиков, пустившая избыточную квартиру в коммерческий оборот. И даже с крупным бизнесом – с каким-нибудь номером пятнадцатым из питерских «форбсов» с капиталом $380 миллионов встречаешься запросто на чьем-нибудь дне рождения или на вечеринке по случаю открытия магазина колониальных товаров.

В Москве, кстати, при невероятном круге знакомств я знаю всего лишь десяток владельцев своего бизнеса, и то один из них – Роман Абрамович. Зато знакомых чиновников, политиков, завов и замов – даже не пруд пруди, а океан.

Понимаете, к чему это я? Для города критичен не исход горожан, а исход тех горожан, на которых держится внутренний городской смысл. Внутренний смысл сегодняшней Москвы – сжимать кулак государственной власти. Внутренний смысл сегодняшнего Петербурга – быть городом-праздником в декорациях империи, эдаким Мариинским театром на 5 миллионов зрителей (подозреваю, что у декораций рухнувших империй иного смысла не найти). Сбежит завтра Путин в Александрову слободу – и все, больше нет Москвы. А для Петербурга будет критичен не отъезд в Москву Матвиенко, а той полутысячи китайцев, что работают в своих гастрономических шалманах, и той полусотни первоклассных шефов, что превратили город в гастрономическую столицу России, и тех капитанов, что катают по каналам и рекам, – виноват, если всех незаменимых не упомяну.

И что самое любопытное, почти никто из представителей этих славных профессий в Москву не перебрался. Попробовал было знаменитый шеф Илья Лазерсон, первым начавший экспериментировать с высокой русской кухней, – но, говорят, не прижился, вернулся.

И, я так думаю, правильно сделал, что вернулся.

То есть правильно то, что чиновники уезжали и будут уезжать, а что люди, делающие свои города городами, останутся.

Мне бы тоже пора возвращаться назад.

Вот только зарегистрирую ИЧП «Дмитрий Губин» – и тоже запущу что-нибудь петербургское в оборот.

2007

КОММЕНТАРИЙ

Увы, виндсерферы у кромки Васильевского острова больше не резвятся: там начали насыпать новые территории (ну, или разворовывать бюджет – не знаю точно, у нас это часто синонимы), но бросили, и теперь там, где вился вольный парус, – заболоченная помойка. Это успела реализовать свои представления о прекрасном Валентина Матвиенко – перед тем как сменить кресло питерского губернатора на кресло спикера сената (т. е. на пост главы опереточного, декорационного, потемкинского сената – это для нее такая отставка и синекура в одном лице). Впрочем, в истории города Глупова замена одного градоначальника на другого меняет только эстетику, но не суть правления: сменивший лихую распорядительницу земель Валентину Матвиенко глубоко православный Георгий Полтавченко ввел обычай молебнов в Смольном (не в Смольном соборе, а в здании Смольного института, где располагается петербургская власть), сам Смольный собор (где был концертный зал) вернул церкви, стал издавать за госсчет душеспасительную литературу и одобрять крестные ходы на Невском. Благодаря Полтавченко в питерский деловой обиход вошло, например, словосочетание «православный девелопмент»: это когда в среду и пятницу (постные дни) в Смольный нельзя подавать документы на землеотвод или строительство, все равно их рассматривать никто не будет – а надо подавать в дни скоромные и через доверенного (в смысле имеющего доверие в Смольном) батюшку.

То есть по-прежнему, чем меньше в Петербурге (да и в любом российском городе) госучастия и госприсутствия, тем лучше.

Спросите хоть того самого парня из питерских «форбсов» – по имени Борис Белоцерковский, – хоть его жену Нику Белоцерковскую, издающую по лицензии русский TimeOut и пекущую как пирожки книги недурных кулинарных рецептов с дурным названием «Рецептыши».

2014

#Россия #Петербург
Ночь, улица, фонарь, аптека. Аптека, улица, фонарь

Теги: Про бордюры и поребрики. – Про кольцевую и конечную. – Вообще про все принципиальные отличия двух столиц, если забыть про слова и перейти к делам.

В журнале «Огонек», где я работаю, есть рубрика «О своем / со стороны». Идея проста: русский журналист пишет, что его поразило в мире; иностранный – что поразило у нас.

Анекдот в том, что «со стороны» пишут тоже русские журналисты, и по банальной причине. Когда обратились к иностранным, они, как под копирку, стали писать про одно: как их поразила Москва, зачищенная под проезд Путина, с замершими «скорыми» и пожарными – когда с «крякалками» и «мигалками» по московской пустыне летит царский кортеж.

А недавно в одном издании меня спросили, как мне идея рубрики «У нас / у них», в которой москвичи бы говорили о том, что их поразило в Петербурге, а петербуржцы – о том, что поразило в Москве.

Вместо ответа я устроил опрос своих ездящих туда-сюда знакомых. Каково же было мое изумление, когда ответы снова сошлись как под копирку!

Итак, москвичей потрясали:

Ужасные туалеты на Московском вокзале.

Отсутствие парковки у Московского вокзала.

Закрывающееся в полночь (а не в час ночи, как в Москве) метро и в 20 часов – кассы предварительной продажи билетов на поезда.

Медленный темп жизни.

Цены в киосках на Московском вокзале.

Питерцев же, соответственно:

Чудовищные туалеты на Ленинградском вокзале.

Куча-мала вместо парковки у Ленинградского вокзала.

Пробки на Тверской в полночь.

Безумный темп жизни.

200 рублей за чашку кофе-чая в среднем московском кафе.

А больше всего меня поразило – тут я кинулся к архиву, не может такого быть, но я эту запись нашел! – что и 25 лет назад жителей двух столиц больше всего ужасались сортирам-побратимам и разнице темпов жизни.

Чай, правда, в СССР был по копейке без сахара, а проблемы парковок и пробок не было вообще. Но в целом «повторилось все, как встарь» – просто-таки по Блоку.

Рубрика тихо умерла.

2008

КОММЕНТАРИЙ

За 6 лет чашка кофе-чая в модном московском кафе подорожала раза в полтора, хотя это, конечно, не рекорд подорожаний. Бокал вина в Москве дешевле 250 рублей стало найти вообще нереально (в некоторых местах цены стартуют от 500–600 рублей, а в некоторых вино стали тарифицировать по 50 граммов, как водку, порцию же водки отсчитывают от 20 граммов, и я все жду, когда дойдет до 10). Правда, – будем считать, в порядке компенсации – на Ленинградском вокзале провели ремонт, сделавший вокзал неотличимым от торгового центра (а торговый центр в Москве – это разом капище, ристалище и святилище). Но с туалетами в этом железнодорожном капище все о’кей. В Питере же, где с напитками ситуация не столь печальна, беспорточный посетитель сортира Московского вокзала по-прежнему изображает из себя орла. А что вы хотите? Эта птичка – наш герб!

2014

#Россия #Петербург
Мечеть в окне

Теги: Русский страх проснуться в мусульманской стране. – Русская идея одинаковости. – Страна действия и шарм инородности.

Я уже довольно давно живу на два города, Москву и Петербург, и скоростной поезд «Сапсан» использую как избу-читальню. Скапливаются в обоих городах недочитанные газеты, журналы, – и вот есть время и место с ними разобраться.

Порой случаются примечательные находки.

Открываю газету «Мой район», в том варианте, в каком она выходит для жителей центрального округа Москвы, где я по рабочим дням квартирую. Мне, сразу скажу, очень нравится эта бесплатная и, казалось бы, невеликая газета. Там рядом с высокой политикой невиннейшим образом присутствуют рубрики типа «Автобусные экскурсии», заметки «Гаджеты для пенсионеров», а также сообщения о днях рождения детишек, – что вкупе превращает население района в community, в общество, да и меня самого из квартиранта – в жителя. Я в Европе немало видел таких рассчитанных на местное community газет (или даже газеток, печатающихся в крохотных поселочках на струйном принтере: начался сезон рыбалки, муниципалитет принял решение установить второй светофор) – и рад, что добралось и до нас…

Так вот, открываю свежий, октябрьский, московский «Мой район». Читаю: против разрешения на строительство на Волжском бульваре в Текстильщиках мечети и медресе выступают «инициативные группы местных жителей, общественное движение «Мой двор», а также националистические организации. Перца конфликту придает то, что ранее инициативные местные товарищи обращались в местную управу с просьбой построить на бульваре православную церковь, но получили ответ, что это невозможно «из-за большого количества коммуникаций».

Газета, понятно, не пишет – и, возможно, правильно делает, – что один из сильнейших страхов, который живет в современном горожанине титульной нации сразу после страха попасть в лапы к ментам, – это страх в одно прекрасное утро проснуться в «мусульманской стране». Где за словом «мусульманский» стоит не ислам как идеология (большинство страшащихся не в состоянии даже примерно сказать, чем шииты отличаются от суннитов, и неизменно разевают рот, услышав, что ислам признает Христа пророком, да и вообще вместе с иудаизмом и христианством относится к аврамическим, то есть однокоренным, религиям) – а ислам как эстетика, внешнее проявление. Вроде того, что устроила однажды арт-группа «AES+F» в рамках «Исламского проекта», где посредством фотошопа показала, как могли бы выглядеть города мира (включая Москву), если бы ислам стал в них доминировать. Ничего себе получилась картинка: эстетически более привлекательная, чем та, в которую безо всякого фотошопа превратил Москву Лужков.

Я принимаю это на заметку (в смысле, про мечеть в Текстильщиках, потому что травить Лужкова после отставки – это как травить псами лису; собаки лису разрывают в клочья, я тут на стороне «зеленых»), откладываю прочитанный московский «Район» и открываю «Мой район» петербургский, с локализацией на Петроградской стороне, моем любимейшем районе, где всего отсыпано разом и щедро – крепость, крейсер «Аврора», домик Петра, мюзик-холл, зоопарк, планетарий, Острова, дома с курдонерами и пауками на балконных решетках – в стиле северного art nouveau… Номер газеты, кстати, за то же число, что и московский. Читаю: петербуржцы собирают подписи под открытым письмом губернатору, в котором требуют запрета проведения мусульманских праздников в жилых кварталах. Например: девушка по имени Светлана живет на Сенной площади, во дворе у нее мусульманский молельный дом, в Ураза-Байрам туда пришли три тысячи мусульман, во двор вынесли динамики, и для Светы случился конец света…

«Сапсан» – это самый быстрый российский поезд, построенный в Германии. Свой скоростной поезд, под названием «Сокол», мы тоже строили, но он склеил крылья (и ласты) с большим конфузом, в присутствии журналистов, еще на испытаниях, не долетев даже до Бологого. Богатейший, доложу вам, был проект, прекрасные деньги освоены – впрочем, это я снова в сторону… Так вот, сидя в немецком поезде, летящем на скорости 200 км/ч по России, легко ощущать себя космополитом и задаваться логически возникающими вопросами. Если не нравится, как кто-то совершает религиозные обряды под окнами, то почему протестуют только против мусульманских, а не православных обычаев? Вон у моей мамы в городе Иваново прямо под окнами – собор Введения Богородицы, в народе именуемый «Красной церковью». Краснокирпичное здание, возведенное в эпоху церковного архитектурного упадка рубежа XIX и XX веков, оно не слишком радует глаз, а по выходным маме не дает высыпаться колокольный звон, который там, увы, отнюдь не малиновый. И что? Мама жалуется, но терпит, а я, когда бываю в Иваново, даже не жалуюсь: в одной деревушке под Парижем, где мы с женой гостили у друзей, мы поначалу вскакивали в ночи, потому что каждый час бил колокол на церкви, но потом привыкли, перестали замечать и даже оценили: тишина гробовая, спит все, уснуло все вокруг, на небе Млечный Путь, пятисотлетней давности церковь на холме, деревушка в сто домов, и вдруг одиноко и гулко – бум-м-м….

Или вот, об этом писали, в Москве планируется построить двести типовых православных церквей по магазинному принципу, то есть по принципу «шаговой доступности» – они ведь тоже выплеснутся во дворы, если не колокольным звоном, то крестными ходами, бабушками в платочках, нищими у ворот. Но никто ведь не думает протестовать, верно? Это, наоборот, почему-то связывают с немедленным снисхождением на микрорайон чего-то такого, что синонимично духовности и просветлению.

Или еще вопрос: если не нравится странная и непривычная толпа (мужчины – в бородах, женщины – в платках, и я не про убежденных православных, я про мусульман, хотя, согласитесь, в общих чертах похоже) в Ураза-байрам, то как можно не хотеть строить мечеть, которая могла бы эту толпу принять внутри? Или если вот не нравится ислам как религия – то что именно не нравится? Теракты, да? Тень Кавказа? Распространение ваххабитских идей под прикрытием медресе и мечетей? Кстати, в чем сущность ваххабизма и в чем он расходится (и расходится ли) с «правильным» исламом, вы хоть примерно представляете? Если видите за каждым муллой вдохновителя террористов, то почему протестами загоняете мусульман в подполье? Думаете, не будете видеть – терроризм исчезнет? Кстати, вы знаете, чему учат в медресе? Как устроена мечеть? Какие там правила? И почему вы считаете, что это ислам превращает человека в террориста, а не зачистки в кавказских республиках, в результате которых исчезают родные и близкие?

Ответов нет, поскольку логика – не тот принцип, на котором держится русская цивилизация. Мы, как однажды заметил крайне ценимый мною писатель Александр Терехов, страна действия, а не думания. И вошедшего в плоть страха, как заметил он же. Мусульмане – чужие, непонятные, темные, страшные, вот придут и укроют наших женщин хиджабом, а мужчинам перережут горло. Даже робкое, и тоже не бог весть какое умное замечание – «по крайней мере, мусульмане не пьют!» – отметается с ходу. Ты, Губин, и вправду не русский какой-то, ты засланный, что ты тут нам пишешь, сам все знаешь, а не знаешь, так не смеешь судить.

На самом деле, я судить смею. Моя питерская квартира выходит одними окнами на Петропавловский собор, а другими – на мечеть. Мечеть на Петроградской стороне – это творение архитекторов Васильева, Кричинского и фон Гогена, сумевших нежно скрестить Самарканд с северным модерном. Когда мы только купили квартиру – расселили чудовищную, без горячей воды и с разбитыми окнами коммуналку – никаких служб в мечети не велось, потому что шел ремонт, и она стояла в лесах. Когда леса сняли, все ахнули: у мечети – фантастические купол и фасад, весь в голубой глазури с восточной вязью, в обрамлении сурового гранита. В ночи в прожекторах вспыхнули купол и минареты. Утром праздновали, если не ошибаюсь, Курбан-байрам, – в мечеть втекала толпа, и усилитель разносил над Невой голос муэдзина, и все это придавало местности такой же шарм, какой придает греческий солнечный храм Биржи – стрелке северного Васильевского острова. Именно «шарм», да, я отвечаю за слова: шарм чужого, но давшего корни у тебя под окнами, шарм лютеранских игольчатых шпилей, украшающих в Питере православные церкви, шарм русских блинов, шалей, шалостей, ярмарок, вдруг прижившихся на берегах холодной шведской реки. Это дает жизни ощущение эстетической наполненности, тяжести, придает твоему району колорит, наделяет его, как говорят питерские эстеты, genius loci, богом места. (Не сочтите меня восторженным идиотом, – я вовсе не идеализирую взаимное проникновение разных, и порою принципиально разных культур.)

Купол и минареты довольно быстро перестали освещать, и вместо сказки Востока в ночи в моих окнах стал возникать мрачный его профиль, и я даже жаловался на это в приватной беседе – ну что им, трудно лампочки заменить?! – верховному муфтию Нафигулле Хазрату Аширову, но он только вежливо покивал головой. Зато человек из питерской администрации мне аккуратно намекнул, что дело не в лампочках, просто не надо чересчур уж подчеркивать, не надо, чтобы слишком уж сияло и било в глаза… «Било что?!» – вскричал я, но вскоре узнал, что не так и давно, в 1990-х, человека, задумавшего издать в России перевод «Сатанинских писем» Салмана Рушди, – этого человека схватили и удерживали пару дней в подвале этой самой, что в моих окнах, мечети, двое суровых бородачей с «Калашниковыми» на коленях. И источнику этой информации, поверьте, у меня нет оснований не доверять, и «Сатанинские письма» (заставляющие любого, прочитавшего их по-английски, пожимать плечами – да где здесь антиисламская крамола-то?!) не найти в магазинах.

Рядом с мечетью появился магазин «Халяль» с дивной бараниной и пряностями, где обслуживали с какой-то сказочной любезностью, а потом по соседству появился врачебный кабинет строго для женщин-мусульманок… И жена сказала мне, что это не очень красиво, но она поймала себя на мысли, что одна культура может не просто противоречить, но и исключать другую (это про кабинет). А потом в магазин швырнули поутру гранату (а мы как раз с женой собирались идти за бараньей лопаткой), и там посекло осколками людей, и когда я зашел выразить хозяину соболезнования и поинтересовался, нашли ли бомбистов, тот только махнул рукой: «Кто будет искать? Тут всюду видеокамеры, всем все понятно, все на записи видно, но – КТО – БУДЕТ – ИСКАТЬ? Кому это надо?!» – и извинился, что сорвался, повысил голос.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?