Мизантропия охватывает, как только кончается асфальт, и автобус, захлебываясь и прихрамывая на все колеса, начинает семенить по прибайкайльской грунтовке. На западной стороне Байкала асфальт кончается после Хурай-Нура и Ялга-Узура (а вы думали, здесь все исконно русское, здесь русский дух?! – держи карман шире: здесь разноцветные ленточки на столбах и деревьях, и бурятские юрты, и харчевни с буззами-позами, то бишь вариацией мантов-хинкали-пельменей, и вообще другая земля).

Зато здесь есть горы в снегах и предгорья, холмы, распадки, земные складки, хребты окаменевших драконов – и все это в бриллиантовой россыпи щедро разбросанных бутылок, банок, пластмассового дерьма. И если Байкал не загажен так мощно, как загажена на любом километре трасса M10 Москва – Петербург, то только потому, что Байкал в длину – это почти расстояние от Петербурга до Москвы, а плотность машин и народа другая.

«Зачем, о господи, они гадят под себя?!» – вот о чем думаешь, когда за холмами начинает угадываться великое пресное море. А когда море Байкал появляется, ты на какое-то время думать перестаешь.

Я немало поколесил по великой равнине, что начинается за Бугом и бежит, запнувшись на Урале, до Тихого океана и которая во многом определяет характер обитателей. Главное свойство русской равнины – одинаковость. Что Омск, что Томск. Хрущев и Брежнев скучными типовыми домами не столько формировали ментальность, сколько отражали. Россия – всюду стриженный под ноль новобранец, застывший перед старшиной. К разрекламированным исключениям относишься настороженно, боясь разочарований.

Так вот: Байкал – исключение из исключений. Меня он потряс. Дело не в размере. Размер ограничен взглядом (от горизонта до горизонта), и в этом смысле одинакова любая большая вода, а я бывал на больших, в десятки километров, озерах. Дело в том, что Байкалом невозможно разочароваться.

Байкал – это водяная щель среди хоровода рельефа. Местность меняется каждые пару сотен метров, и порой меняется кардинально. Заливы, бухты, острова, камни, косы, скалы. Постоянно новое кино. Похожий трюк можно видеть где-нибудь на Андаманском море, но чтобы внутри России?! Это как если бы вы приехали в Иркутск – а там мультикультурализм, народная демократия, цветут сто цветов, защищены права меньшинств, на улицах демонстрации-шествия, а на телеке нет цензуры. Примерно такое образование и представляет собой в геологическом смысле Байкал. Возможно, и в биологическом. Возле истока Ангары, в местечке Листвянка, из которого местный житель пытается сделать Сочи (в смысле, «коньячок под шашлычок – вкусно очень»), есть музей Байкала. Там в аквариумах живут осетры, омули и сиги, а также нерпа Муся, напоминающая морской буек с ластами. Но главное, там быстро понимаешь, что такое пресловутая «уникальная экосистема Байкала». Что чистота байкальской воды – это результат не отсутствия жизни, а биологической плотности жизни. Что когда сородич Муси откидывает ласты, в дело тут же включаются рачки и креветки-гаммарусы – и все. Вода чиста, ибо вскоре (как нам сказали на полном серьезе) «нет даже костей».

И такая экосистема Байкала на всех его 620 км длины и 1,6 км глубины естественным образом обеспечивает Байкалу чистоту.

А люди на берегах Байкала Байкал загаживают так, что даже ЦБК, который, по утверждениям экологов, губит все живое, кажется не родившимся по приказу Москвы, а выросшим из местной ментальности…

Так вот: акция «360 минут ради Байкала», на которую я был приглашен и которую уже третий год проводила промгруппа En+, – это имплантат в человеческой природе. Потому что люди, как сказал волонтер, студент местного энергетического колледжа Федя Вайнеев, «где живут, там и свинякают». Это очень печально, но это так.

Тут я должен, по идее, сказать пару слов про En+ Group. В конце концов, это En+ объявила призыв 1000 добровольцев, выдала каждому кепку, ветровку и перчатки, притащила на Байкал журналистов и блогеров. Есть в отечественной журналистике такой тухлый жанр – благодарственное слово спонсорам. Спонсор нас кормил и поил, он на природоохрану потратился, а мы в благодарность создадим ему образ экологически ответственной компании.

Увы, у меня с этим жанром туго.

En+ Group – это, в общем, Олег Дерипаска. Которого только ленивый эколог не пинает, и я своими ушами слышал, что говорят про его заводы в Хакасии или в Красноярске, и дымы его заводов видел. И, наверное, тема создания благоприятного имиджа у Олега Дерипаски имеет место быть. Но мне всегда приятнее думать о людях приятное, а поэтому я думаю, что вот есть такой сверхбогач, как Дерипаска, который в состоянии менять мир, – и у него кураж в том, чтобы мир менять к лучшему. Вложил же колоссальные деньги в национальные парки Патагонии мультимиллионер Дуглас Томпкинс, продав свои компании Esprit и North Pole. Может, и Дерипаска и его сотрудники испытывают, попав на Байкал, некоторое раздражение. Не только от битых бутылок. А оттого, что местный человек не соответствует местности. Точно так же, как житель Иркутска не соответствует своей истории, не видя ценности в старых деревянных домах со ставнями. И эти дома подыхают, покосившиеся, со своими резными наличниками. А на берегах Байкала и по пути на Байкал местный человек либо строит халупы, либо фальшивые дворцы, материализуя глупейшее самодовольство. У кого же нет ни дворцов, ни халуп, тот жжет костры, жрет водку и бьет бутылки.

И все дело усугубляется еще и тем, что технологично и быстро убрать мусор стоило бы Дерипаске дешевле, чем собирать 1000 волонтеров: хватило бы 50 гастарбайтеров-таджиков. Но, увы, убирая мусор, гастарбайтеры не искореняют причину, состоящую в самодовольстве и хамстве тех, за кем они прибирают. Гастарбайтеры в некотором смысле самодовольство даже усугубляют.

Вот почему простая экономическая схема здесь не работает. Но работает другая. Когда два года назад сотрудники En+ сами устроили себе на Байкале субботник, мусор пришлось вывозить с одной небольшой точки КАМАЗами. И тогда на следующий год они решили пригласить волонтеров. А в этом году пригласили вдвое больше волонтеров и протрубили об однодневной акции на всю страну. И что изменилось?

«В этом году, – сказал представитель En+, – у фотографов могут быть проблемы с картинками. Потому что в первый год мусора были горы. А на второй год поменьше, хотя деревянные таблички, которые мы поставили, пустили на костры, и мы теперь ставим металлические. А на третий год, то есть сейчас, еще меньше, хотя место то же самое».

То есть метод, похоже, понемножечку действует.

Я говорил со многими волонтерами. Это все были ребята-тинейджеры. Говорят, приезжали и пенсионеры, но на них охотились фотографы, и они заметали следы. Тинейджеры были замечательные – из иркутских школьных парламентов, из Российского союза молодежи, у мальчишек которого была мода на восточные шаровары, парусами плещущие на ветру, так что не догнавшие пенсионеров фотографы нашли, чем утешиться. Запись в добровольцы шла через интернет, но взрослые, возможно, считали чересчур тяжким бременем вставать в 5 утра и трястись 9 часов автобусом туда-обратно с бутербродом в котомке плюс горбатиться с мешком для мусора в руке.

А меня напрягал единообразный ответ на единственный вопрос, который я задавал: почему люди гадят на запредельной красоты берегах?

«Потому что дебилы».

«Потому что их не воспитали».

Меня это напрягало, потому что передо мной были умные, ответственные дети – и я не понимал, откуда потом берутся безответственные взрослые…

А впрочем – что это я?

День был прекрасен. Погода менялась ежеминутно, и ежеминутно менялся Байкал. К концу дня 24 полных мусоровоза вывезли 2100 мешков с мусором, среди которого было 35 % пластиковых бутылок, 15 % бутылок стеклянных, а прочее по мелочам, включая чемодан с чайником внутри, упаковку в 100 памперсов, пару унитазов и одно разрешение на ввоз в Россию мяса из Дании и Канады.

Ну да, я понимаю, что вы улыбаетесь, и я сам улыбаюсь.

Хотя иногда хочется выть, – да только, как говаривала героиня Окуджавы, хорошее воспитание не позволяет.

2014

КОММЕНТАРИЙ

Я всю жизнь мечтал побывать на Байкале, но все не складывалось. А тут, по иронии судьбы, через три недели после чистки байкальских берегов от мусора, прилетел снова. И во второй раз мне показали многое из того, что я не увидел в первый. Например, тот крутой берег, с которого, согласно легенде, был пущен под откос поезд с золотом Колчака (почему это золото никто не достал? А потому что там глубина – километр!). А еще показали недавно построенную внушительную базу МЧС, добавив, что вообще-то на Байкале спасать особо некого и не от кого, так что наверняка главная задача МЧС – золото со дна все же достать. Ну, а главное, я увидел, как загажен Байкал даже не банками-склянками, а постройками местных нуворишек. Этими чудовищными, вне архитектурной истории или культурной логики сооруженьищами, растопыривающими по-хамски пальцы, перемежаемыми заброшенными индустриальными постройками и шалманами с надписями «Живые медведи».

Местные мне объяснили, что единственный шанс спасти Байкал – объявить все его побережье федеральным заповедником, подчиняющимся непосредственно Москве, и любую постройку – хоть лодочный сарай – согласовывать только с Москвой. И объявить для начала Листвянку особой зоной.

Но я понимаю, что сделать это абсолютно невозможно.

Абсолютно по той же причине, по какой невозможно объявить всю Россию мировым заповедником, подчиняющимся напрямую Парижу, Лондону или, не знаю, Дугласу Томпкинсу, что ли.

2014

#Россия #Владивосток
В поисках утраченного (недавно) времени

Теги: Московские самосвалы на Дальнем Востоке. – Сравнительный анализ системы времен в английском, французском и русском. – Сатирик Задорнов и падшие женщины Владивостока.

Среди того, что делает Россию единой (помимо оцеплений ОМОНа, Дня Победы и оливье на Новый год), можно отметить и небрежение недавней историей. Недавнее прошлое считается рухлядью, а не сокровищем.

Мысль о том, что и большая история является у нас не ценностью (ценность – это то, что нельзя изменить, вроде картин Рембрандта), а скорее черновиком, меня занимала давно, но окончательно заняла (как войско занимает города: да, я перед нею пал) пару недель назад, на берегу Тихого океана, хотя это мог быть не океан, а озеро, река, Обь, Ока, Уводь, – всюду одинаково. Но так легла карта – как минимум географическая.

Слева и справа от меня лежал город Владивосток; от Японского моря его отделяли врытые в землю покрышки, битый кирпич и железяки, образующие совокупно пляж перед гостиницей «Амурский залив». За гостиницей на фоне Медвежьей сопки высился дом с признаками элитности (там, с видом на океан и железяки, купила квартиру, сказали мне, Пугачева) – в доме вместо окон кое-где чернели пустые проемы, потому что дом (снова сказали мне) года четыре как заброшен, и, значит, его скоро придется сносить, потому что начнет разрушаться.

На фоне тихоокеанского заката рычали бульдозеры, которые строили дорогу, причем строили не потому, что нужно строить, а что нужно строить к саммиту АТЭС, который пройдет в 2012-м. Вообще вся жизнь во Владивостоке-2010 была заточена под саммит АТЭС (визиты глав трех десятков глав государств и т. д.). Уже был возведен новый аэропорт, внешне напоминающий супермаркет, а через бухту Золотой Рог и на остров Русский (где когда-то будущий драматург Гришковец ел собаку) строились циклопических размеров мосты.

Миллиарды на все это щедро давала Москва; по раздрызганной дорожной стройке в направлении аэропорта скакали самосвалы с московскими номерами (понятно было, что местным нельзя доверять освоение миллиардов), и самым неприличным вопросом во Владивостоке был – «а ради чего и за счет чего город будет жить после саммита?».

Ну да, я описываю Владивосток, невольно прибегая к интонации Гришковца, – но, повторяю, дело не в месторасположении. Вертикаль власти, кулак Москвы давно привели к однообразию. Всюду одинаково сносят старые дома (как нечто нищенское, потому что именно по этой причине, а не по причине аварийности их сносят в Москве, а теперь и в Петербурге), – чтобы в лучшем случае построить «многофункциональные торгово-развлекательные центры», а в худшем – бетонный фальшак «под старину». Иногда провинциальным городам удается обособиться, прикрыться дореволюционным пышным историзмом (как Ростову-на-Дону) или сталинским ампиром (как Воронежу и, в меньше степени, Волгограду). Владивосток же мне напоминал побитого хозяином пса, дрожащего на самом краю света (здесь кончался Транссиб, и рельсы, как пел Лагутенко, вылезали из кармана страны), но про которого было ясно, что он снова приползет к бьющей руке, когда та поставит перед ним миску.

Я не преувеличиваю. Дело было не только в том, что из города уезжало большинство выпускников вузов, и не только в разбитых тротуарах и дорогах, по которым в пыли носились стада автомобилей (в большинстве, да, праворульных, даже у милиции). Дело в том, что если саммит АТЭС определял в городе все денежные потоки, то подмосковный спецназ, в декабре 2008-го пошинковавший как капусту местную демонстрацию против повышения пошлин на иномарки, определил самосознание. «Нас тогда опустили», – сказали мне. – «В каком смысле?» – «В том самом, в каком опускают на зоне. Нам страшно, что-то сломалось, с нами теперь можно делать что угодно».

* * *

Я прерву описания восточной окраины империи и чуть забегу вперед в рассуждениях о том, почему у нас история не считается большою ценностью.

Думаю, причины этого феномена объективны. Например, структура языка с единственным прошедшим временем. Для сравнения: в английском шесть прошедших времен, во французском устном – пять, в письменном – снова шесть, причем в обоих присутствует прошедшее ближайшее (passé immédiat).

Или архитектура, которая, как известно, «каменная летопись», – но каковая в России, краю лесов, всегда была летописью недолговечной, деревянной. Это в холмисто-гористой Европе, где леса извели к средним векам, строили из камня – там и сегодня видно, как из романской базилики прорастает готический собор, упираясь в барочный фасад. А у нас даже в Петербурге, который «Петра творенье», от петровских лет уцелел десяток зданий, ибо не то что деревянные дома, но и деревянные дворцы и церкви раскатывались по бревнышку с легкостью необыкновенной.

Русская история выстраивалась аналогично: то выводилась от Рюрика, то отрицалась, то вновь обрастала новодельными (элитными, полагаю) князьями, графьями, казаками в крестах. Впрочем, я не об этом, а о следствии из этого. Если история не слишком ценна, то она оставляет после себя мало материальных следов – и наоборот. Я вот долго думал, что у нас хил рынок антиквариата из-за войн да революций, а теперь понимаю, что нет. В Германии, порушенной сильнее СССР, антикварного добра сохранилось куда больше. Просто у нас вещи, чуть состарятся, отправляются на помойку: то есть не обретают новую цену, цену времени, а теряют в глазах обладателя всякую. Все эти пузатые холодильники «ЗиЛ», проигрыватели «Аккорд», часы «Победа», газеты с праздничным первомайским приветом и секретарем обкома в пыжиковой шапке на трибуне на первой полосе. Культурный слой не накапливается, а уничтожается – и затем, в отсутствие слоя, история не реконструируется, а подтасовывается под нужды момента…

А теперь – снова во Владивосток.

* * *

Мне там повезло.

У меня случился гид, Вергилий, сталкер.

Его звали Виктором, он был замдиректора в местном музее. Я заметил, что молодые люди, что называется, с сердцем и умом, из городов, напоминающих побитых псов, либо уж драпают во все лопатки – либо оседают капитально, утешаясь каким-нибудь редким делом, альпинизмом или рафтингом, в которое ныряют, как в океан.

Виктор был из вторых. Его океаном была история.

Без него Владивосток для меня остался бы странным городом с полированными гранитными балясинами приморского променада, с обильно гуляющей по этому променаду местной доброжелательной гопотой (каждый третий паренек, ей-ей, внешне походил на героя «Аватара», только без хвоста; но каждый двадцатый, скажу справедливости ради, походил на певца Лагутенко), с запыленными зданиями в стиле art nouveau; с сопками, с которых открывался фантастический вид на океан, но половину вида заштриховывал дым из трубы флотской кочегарки; с бельем, которое сушили под окнами. Городом, где меня без конца спрашивали, похожи ли местные женщины на проституток – я сначала вздрагивал, но потом узнал, что сатирик Задорнов по телеку заявил, что-де похожи, чем вызвал бурю, и местная радиостанция «Лемма» в выпуске новостей трижды попрекнула Задорнова съеденным морским гребешком. (Опять же ради справедливости: женщины Владивостока похожи на женщин, которые недостаток средств заменяют яркостью косметики; то есть они похожи на большинство русских женщин, но не похожи на обеспеченных женщин из Парижа или Москвы.)

Виктор показал мне два других – невидимых – города. Первый, конца 1910-х – начала 1920-х, вставал над снесенным корейским и полуснесенным китайским кварталами. Там был богатейший на Тихом океане рыбный рынок; там курили опиум в подвалах под казино; там шныряли полицейские облавы; там пел Вертинский вживую; там адмирал Колчак жил с возлюбленной в отеле «Версаль»; там писали стихи Асеев и Ивнев; там интервенты-японцы сменяли интервентов-англичан, а бежавшие от большевиков петербургские писатели работали на местные газеты…

Второй город был закрытым советским Владивостоком, опорной точкой Тихоокеанского флота, куда проникнуть не мог ни один иностранец, где по склянкам на кораблях сверяли городское время; где – в единственном городе страны! – секретарь обкома был никто по сравнению с комфлотом; где ночами посверкивали маслянисто в свете луны горбатые спины подводных ракетоносцев; где расцвечивали пейзаж матросы в увольнительных; где бицепсом на руке перекатывалась военно-морская мощь Союза Советских Социалистических Республик – и где каждая женщина мечтала ожидать из похода моряка.

Эта картина завораживала почище вида римского форума времена Нерона и Сенеки.

И когда Виктор отлучился, я помчался вприпрыжку в его музей, и, заплатив 70 рублей, миновав чучело рыси и тигра уссурийского, полетел на этаж, где, надеялся, сохранилась, уцелела в документах, вещах, фотографиях недавняя эпоха. Как выглядело праздничное – в день ВМФ – застолье морских офицеров, этой белой военной кости? Присутствовал ли в кают-компании крейсера-ракетоносца рояль? Как выглядели во Владивостоке новогодние елки? Какая прическа была у дочери комфлота и каков был ее взгляд (о, какой взгляд! – ведь, по Гребенщикову, генеральские дочки знать не знают, что значит «нельзя»)? Чем торговали в буфете Дома моряков? Какую музыку слушал усредненный сынок усредненного каперанга?

Эта эпоха была так рядом – рукой подать! – и она на глазах превращалась в песок, утекающий меж пальцев.

На верхнем этаже музея я нашел недурную, технологично выполненную экспозицию, посвященную англичанке Элеоноре Прей, жившей во Владивостоке век назад и подробно описывавшей в письмах быт революционной эпохи (я минут десять проторчал у фотографий расстрела белочешского мятежа).

Но от эпохи, завершившейся всего 20 лет назад, в музее не было ничего.

А какие лица тогда были? Какие наряды? Мысли? Дневники? Письма? Записки сексотов? Рапорты о преступлениях? Протоколы разборов персональных дел? Как выглядел значок «воин-спортсмен»? Под какую музыку танцевали на школьном выпускном? Это не сохранилось? У музея не было средств покупать хотя бы и для запасников?

Я вышел на улицу. В полнеба дымила уцелевшая с брежневских пор флотская кочегарка. Китайский квартал был еще наполовину цел – но его к саммиту собирались сносить, как когда-то, в 1974-м, из-за приезда Брежнева на переговоры с американцами снесли здание знаменитой фирмы «Кунст и Альберс» – просто чтобы ветхостью не мозолило глаза. Чуть поодаль, где рельсы вылезали из кармана страны, бабушка за лотком продавала пян-се – вкуснейшие корейские паровые колобки, начиненные острой капустой, по цене 28 рублей. А за 250 я купил себе в военно-морском универмаге тельняшку (универмаг тоже работал).

Грандиозная эпоха миновала, а от нее не осталось следов – разве что мумифицированная подлодка на набережной, и то сокращенная на отсек.

И я увидел, что будет с нынешним временем, если ближайшее прошедшее так и не войдет в нашу жизнь.

2010

КОММЕНТАРИЙ

Виктор Шалай из замдиректора музея стал директором – кстати, в этот музей я настоятельно советую любому во Владивостоке сходить. Шалай обещал мне и моему коллеге и приятелю Вите Набутову (мы ездили во Владивосток вместе) приехать в ближайшее же лето в Петербург, мы его ждали, но он не появился, – думаю, новая должность отняла все время. Так что я пока не знаю, будет ли музей усиленно собирать материалы недавних советских времен.

Говорят, остатки китайского квартала накануне саммита АТЭС окончательно снесли (непрезентабельно выглядят и все такое) – но я об этом не хочу ничего даже слышать.

Как и слышать не хочу, что построенный к саммиту за какие-то немыслимые миллионы оперный театр на какие-то немыслимые тысячи мест (оперный театр в городе, где нет даже крохотного джаз-клуба – о, это культурный скачок!) открылся с невероятной помпой, там требовали даже приходить строго в black tie (в смокинге, да!) на открытие, – и сразу же закрылся по причине огрехов строительства, хотя куда больше, чем по огрехам, у меня вопросов – а кто будет там петь? И это будет это пение слушать?

На купленную же за 250 рублей тельняшку я случайно капнул соусом. При попытке удалить пятно отбеливателем вместе с пятном исчезли и полоски.

Такие дела.