Меня уже не существует

14

129 сантиметров. Процесс прогрессирует.

Я сидел возле окна на кухне и наблюдал за идущими в разные стороны людьми, за покачивающейся ивой, на которой повисла нитями бурая листва. За потрескавшимся асфальтом, за тропинками, вытоптанными на газонах с жухлой октябрьской травой, за окнами домов и пролетающими птицами на фоне бесцветного неба. Все как будто существовало само по себе, и было равнодушным друг к другу, а тем более ко мне.

Я перевел взгляд на кухню, и вся она вдруг показалась мне совершенно незнакомой, будто я находился здесь впервые. Стол всегда был так близко расположен к двери? Между кухонным пеналом и раковиной всегда была эта маленькая уютная ячейка? Обои всегда были такими… ровными и детализированными? А это пятно под настенной лампой возле стола – выцарапанный кусочек обоев, который я методично выскреб от нечего делать наверно в лет 6. Оно все время было здесь? Просуществовало все эти годы?

Я отошел от окна, взобрался на табурет и ощупал дырку указательным пальцем. Вероятно, тем же пальцем, которым я ее и выцарапал тогда. Правда я совсем не помню, как это делал, но точно уверен, что это я. Думаю, в те времена я был не на много меньше размером, потому что палец идеально подходил к дырке. Теперь я почти такой же, каким был в 6 лет.

Я снова обернулся к кухне и взгляду предстало нагромождение странных предметов, словно в динамике возникающих перед глазами: несколько кастрюль у самой стены под навесным буфетом; магниты с узорами и названиями иностранных городов на холодильнике; засохший почерневший жир на плите, вокруг конфорок; выцветшая надпись на мутном стекле духовки; коробок спичек на углу буфета; ярко-красная сушилка, пыльная хлебница, газеты на подоконнике, грязные батареи. Я просто не замечал эти вещи, по сути никогда на них не смотрел, как они расположены здесь, рядом друг с другом. Но теперь они надвинулись на меня и я действительно их увидел. Они существовали в полной самобытности. Не только в моем восприятии, они на самом деле есть – этот внешний предметный мир. И существуют независимо от меня, тем более они не созданы лишь для того, чтобы быть мною воспринятыми, поскольку находятся здесь всегда. Стоят, лежат в темноте, в пустой кухне годами, а не только когда я сюда прихожу. Некоторые вещи в этой кухне были задолго до того, как я родился. Как я появился в этом мире. И похоже, все эти предметы продолжат существовать после того, как я исчезну. И будут обособленно стоять, холодные и безучастные, словно я никогда и не жил.

«И весь большой мир за окном будет действовать так же» – подумал я, снова выглядывая на улицу.

Горло сдавило давно подбиравшееся, всепоглощающее отчаяние. Я подумал, что сейчас заплачу и не нашел в этом ничего постыдного, но слезы не навернулись на глаза, хоть от этого было бы и легче. В груди что-то судорожно дернулось, свернулось тугой веревкой и растворилось. Организм по привычке сдержался. К тому же, жалость к себе – чувство прихотливое, никак не хочет идти на поводу у сознания.

Я вспомнил, что однажды в детстве меня постигло это необычайное ощущение, когда бытовая реальность вокруг внезапно кажется совершенно новой. Перед глазами возникла смутная картинка – моя комната, странно висящий выключатель света, мамина швейная машинка возле двери на балкон, сумбурные чувства. Автобус, пробивающий стену балкона и въезжающий в квартиру, дед в полумраке прихожей, неподвижно стоящий перед зеркалом. Нет, это из детского сна.

Разумеется, тогда я не подумал о внешней предметной реальности. Чувство смутило меня, но оно было настолько далеко от какой-либо вербализации, что я не сумел его удержать, и оно рассеялось. Возможно, еще несколько раз в жизни меня посещали подобные ощущения, кажется, швейная машинка как раз из другого случая.

Вдруг я подумал, что обычно, когда приходишь куда-то впервые – место это предстает в одном обличии, а потом, когда ходишь туда часто – оно воспринимается иначе. Например, когда приходишь на новое место работы. В первый день (или даже несколько дней) оно навязчиво четкое и запоминается отрывочными образами определенного, но сложно идентифицируемого сознанием, накала и настроения. Потом, если ты ходишь в это место уже много времени, за ним закрепляется конкретный формат восприятия его и находящихся внутри предметов. И если, уже находясь на опушке этого сформированного клубка, вспомнить образы первого дня, то покажется, что данное место было совсем другим, и лишь потом стало таким, как сейчас.

Такая трансформация ощущений происходит по отношению к любому месту – когда впервые приходишь в гости к другу и потом захаживаешь к нему часто, когда посещаешь новый бар и потом периодически туда наведываешься. Первое впечатление – яркий, странный незнакомец, последующие – нечто затертое, но родное.

Потому что со временем наше восприятие внешней действительности притупляется, если все здесь уже знакомо. Мы надеваем смягчающие фильтры привычки, в которых, как в воздушной подушке, тонет вся острота и четкость бытовой реальности. Похоже, в этом и заключается родство с вещами, когда мы насыщаем их своими ассоциациями, ощущениями, после чего по сути не смотрим на них в упор. Предметы становятся связанными с некими ситуациями, образами, настроениями и уже кажется, что они сами в себе несут определенные чувства, хотя на самом деле – это лишь кусочки внешнего мира, существующие каждый по отдельности. Создается иллюзорное впечатление, что вещи откликаются на нас, но по сути откликается только намотанная на них обертка нашего я, а предметы остаются тем же, чем были изначально – ничем большим, чем они есть без контакта с нами.

И вот когда вещи неожиданно предстают в своем истинном обличии, хотя еще секунду назад они были обмотаны марлей твоего я – это значит, что спали смягчающие фильтры привычки, и обертка эта облетела, как шелуха, как отмершая кожа. Почему это происходит?

Вдруг моя мысль запнулась и заметалась, ища опоры. Я закурил, надеясь, что сигарета поможет оживить застопорившийся поток, но в итоге отвлекся на что-то другое.

Весь вечер эта мысль витала на периферии моей умозрительности в облике тусклого, темного пятна, но как только я пытался на нем сфокусироваться, оно кидалось в сторону. Тем не менее не исчезало полностью, не оставляло меня в покое.

Лишь на следующий день, когда я сидел на кухне, разглядывал мебель и нарочно пытался призвать это состояние, ко мне пришла разгадка. Или по крайней мере один из вариантов.

Я подумал, что с предметов слетает обертка нашего я, когда мы сами вдруг изменились. Возможно, осознание в себе перемен бывает прямым, а бывает косвенным и это как раз косвенное. Что-то с нас самих облетает, как отмершая кожа, и этот вихрь задевает все вокруг, что мы наделили частью себя, ураганом срывает черепицу, обнажая минималистичную суть вещей, и они снова становятся незнакомыми. Этот путь к предметам на самом деле ведет к самому себе, неизвестному, новому. Ведь в них ничего не поменялось, они могут лишь терять форму, но только ты способен стать другим. Не в ту секунду, когда осознаешь, перемены зреют долго, как плоды на дереве, просто важен сам момент, когда они спелые, готовые излить сок, срываются с ветки и падают на мягкую податливую почву твоей души.

Но все же на каком глубоком уровне происходят эти перемены, если их появление возвещают такие показатели, как отражение себя в вещах. Так же, как лишь в зеркале ты можешь увидеть, что похудел или зарос (или стал ниже). Но чего тогда стоит человеческая душа, если она способна множество раз меняться? Что остается от ее первоначального состояния? А может, то, что мы называем душой – это просто какой-то комплекс, постепенно видоизменяющийся. Комплекс событий и впечатлений, которые вливаются в нас, как в пустой сосуд, и смешиваются там с генетическими предрасположенностями. Значит, при первом вздохе в нас нет ничего, кроме них, а душа – это то, что формируется на протяжении жизни. Она и есть наша жизнь, и является результатом ее особенностей и малейших деталей. Следовательно, когда умирает человек, умирает и душа.

15

Когда все это началось? Когда вокруг меня стали пропадать предметы, когда я начал уменьшаться или давным-давно, со странного детского сна, который на какое-то время приобрел глубокое значение, а потом снова ускользнул от меня вместе со своим значением. Теперь я не знаю.

Все эти люди, которые меня забыли… А знал ли я их на самом деле? Думаю, что нет. Они всего лишь сгустки, такие же сосуды, наполненные каждый своим комплексом вещей. Они пытались вторгнуться в мою жизнь, смешаться с ней, но они не смешались с моим я. Мир открестился от меня, а я открестился от него, и все лица прошлого слились в одно туманное лицо, сползающее на другую сторону бытия. Как старый друг детства в давно забытом сне сползал по металлическому желобу в пропасть и смеялся.

Что до меня, то иногда я думаю, что кто-то другой на моем месте мог бы больше паниковать, мог бы плакать и кричать, но я этого не делаю и хвалю себя за мужество. Кто-то другой мог бы искать выход, пытаться решить проблему, но я не делаю и этого, и ругаю себя за умственную лень. Но стоит мне всерьез об этом задуматься, как мысли разлетаются на мелкие осколки, норовящие порезать мне ладони, когда я стараюсь их ухватить.

Я умираю? Я не знаю. Знаю только, что завтра стану ниже, чем сегодня, а во сне буду ближе к Веге – мерзкому шару света. Но я не чувствую приближения смерти, а мне кажется – человек должен такое чувствовать. А может, у меня все притупилось из-за постоянных сомнений, из-за необыкновенной ситуации? Без понятия.

Зато я знаю, что я делаю. Я смотрю много фильмов и слушаю музыку. Чтение я забросил после нескольких неудачных попыток. Также я использую лишь по половине сигареты за перекур, потому что больше мои легкие отказываются принимать. А для того, чтобы быть навеселе, мне теперь хватает две рюмки коньяку, посему его запасы не заканчиваются. Еда кажется необычайно вкусной и мне в кои-то веки не лень приготовить, несмотря на трудности с моим размером.

От штанов пришлось отказаться, поскольку мне надоело придерживать их за пояс при ходьбе. Гольф тоже стал неимоверно велик, даже с обрезанными рукавами, но в куче одежды возле шкафа я нашел детскую кофту поменьше. Рукава я обрезал у основания, сделав жилетку, потому что она была слишком теплой, и все равно мне периодически становилось жарко, и я ее снимал на время, пока не замерзал. Это конечно доставляло неудобства, но другой подходящей футболки или кофты не было, а на верхнюю полку шкафа я уже не полезу, теперь это для меня чересчур опасная операция. К тому же, вероятно, я тогда все вывернул на пол.

От гольфа я отрезал нижнюю половину, разрезал ее поперек, надорвал края с обеих сторон, чтобы можно было завязать, и обернул вокруг бедер. Выглядело это, как неровная юбка, которую иногда приходилось поправлять, и в ноги бывало холодно, но все же лучше, чем ничего.

Я знаю, что я делаю. И порой даже у меня бывает хорошее настроение.

16

Нужно что-то предпринять! Нужно что-то делать!

Я метался по кухне и нервно размышлял.

Выполнять любые бытовые дела становилось все труднее и надо бы это как-то решить. Нужно подстроить все под текущие обстоятельства.

Я открыл холодильник, долго и задумчиво его разглядывал, пока не начал пищать индикатор температуры. Захлопнул дверь, чтобы он умолк, снова открыл и стал перекладывать продукты на нижние полки. Чтобы дотянуться до верхних, мне пришлось подставить стул, на который теперь тоже залазить не так легко.

Закончив, я взял с подоконника консервную банку, что служила мне пепельницей, и поставил на пол, чтобы больше к ней не тянуться. Неполный блок сигарет и начатую пачку положил рядом.

Как насчет форточки? Ай, да ладно, придется ее открывать и закрывать при каждом перекуре, а то, если оставить открытой, в кухне станет совсем холодно. На стул и со стула на подоконник, думаю, уж как-то заберусь, будет хоть какая-то зарядка.

Я перевел взгляд на плиту. Там стояла сковородка с жаренными колбасками (последние полуфабрикаты из моих запасов) и кастрюля с картошкой. Нет, еду я не буду ставить на грязный пол, даже накрытую крышкой. Пусть остается там, пока не остынет и не перекочует в холодильник.

Спички для зажигания конфорок я бросил рядом с пепельницей.

Так, идем дальше. Все правильно, поочередно пройдем всю квартиру и бытовые предметы, которыми я пользуюсь, будут расположены как надо.

Я поставил два табурета возле буфета для тарелок, чашек, ложек и вилок. Потом подумал, что это глупо, ведь, когда чистая посуда закончится, все равно это придется все перемыть. Зато не надо будет постоянно скакать на буфет за чистой тарелкой, и помыть лучше все сразу.

Остальное оказалось итак подготовленным. Маленький табурет, который я нашел в кладовке, уже несколько дней стоит возле унитаза. Душ давно лежит в ванной, а не висит на крючке, как раньше. Стул возле рамы на балконе, если мне захочется ее открыть, подставлен. Клавиатура, монитор и мышь максимально пододвинуты к краю стола, монитор нагнут вперед, чтобы в него было удобно смотреть с моим ростом.

Кажется, я сделал все, что мог. А что я еще могу?

17

Я шел на кухню на перекур и что-то меня дернуло остановиться в узком проходе за прихожей и поднять глаза вверх, на стену, где по углам выцветшего прямоугольника кусочки затвердевшей приклеенной бумаги. Здесь была карта… когда-то давно. Точно, и у меня была идея наклеить сюда листы и нарисовать карту по памяти. Ради забавы, чтобы занять время или поностальгировать. Странно, я долго не помнил об этой затее, да и когда она ко мне приходила?

Я не стал зацикливаться и прошел на кухню. Закурив, я мысленно вернулся к фильму, который сейчас смотрел. Там было о чем подумать.

И вдруг, когда мой взгляд упал на полупустой блок сигарет на полу возле батареи, я со странным уколом в сердце осознал, что совершенно забыл озаботиться их запасом. Забыл и думать об этом. А что теперь делать, когда я такого роста? Ведь сегодня я всего лишь 102 сантиметра, против бесчисленных сантиметров огромного внешнего мира.

Я уже не меряю рост каждый день, как раньше. А какой в этом смысл? Все равно я знаю, что уменьшаюсь. Единственное, мне кажется, что в последнее время процесс ускорился, и я теряю за сутки не 3-4 сантиметра, а целых 5-6.

Но как быть с сигаретами? И что еще я мог забыть?

Я собрал в комок всю свою, распавшуюся на частицы, интеллектуальную деятельность и запустил его в стену забвения. Стена осталась на месте, а комок расплескался по ней, как в том страшном сне, в котором мужик в военной форме схватил годовалого ребенка за ноги и с размаху ударил об угол дома. У него лопнула голова, а мама рядом кричала и плакала. Почему я не позвонил маме?

Этот вопрос застал меня врасплох. Действительно, почему я столько времени не звонил ей? Ощущение было, словно меня вышвырнули в пустое пространство, почти такое же пустое, как космос между Землей и Вегой. Потом память начала возвращаться.

Поначалу я просто не хотел ее тревожить. Не хотел объяснять, что со мной происходит, то, чего я сам не понимаю, поскольку она все равно не смогла бы мне помочь, а от ее жалких попыток стало бы только хуже нам обоим. Похоже, я просто боялся или стыдился объяснять. Стыдился ее возможных криков, стенаний и в итоге ощущения своей беспомощности. Ведь трагедия, с которой не можешь справиться, становится еще оглушительней, когда кто-то жалеет тебя больше, чем ты сам. Внутренней силой преодоления наполняешься, лишь когда трагедию можно со временем решить.

Далее помню, что боялся ей звонить, поскольку она не узнала бы меня, как и… мой старый друг. Это было бы ужасно – понимать, что тебя не узнает собственная мать. Возможно ли такое? Думаю, что да, она наверняка меня забыла, раз не звонит так долго, ведь раньше мы как минимум раз в неделю созванивались.

Слышать в трубке ее непонимающий голос – нет, ни к чему все это. Хотя может все-таки позвонить?

Нет, звонить не надо, но нужно что-то предпринять! Чем я вообще занимаюсь – думаю про дурацкий фильм? Все позабывал, ничего не делаю…

Я заплакал. Не издал ни звука, просто по щекам потекли слезы без каких-либо предварительных позывов. Я стоял возле окна, теперь моя голова еле выглядывала из-за подоконника. И мир перед глазами рассыпался на мириады бликов, словно разбитое цветное стекло под косыми лучами солнца. Стекло острыми зазубринами вонзалось под веки и я продолжал плакать.

Передо мной возникли размытые белые пятна, бывшие когда-то лицами. Проплывали хаотичным караваном. Кто эти люди? Может те, кого я забыл… Ах, вот как оно бывает.

Стоп, но маму я же помню. Я почти… почти точно могу представить себе ее лицо. Может, она меня не забыла…

Я открыл холодильник и достал остатки коньяка. Налил себе полрюмки – огромная доза по моим нынешним меркам – и выпил залпом. Немного взбодрился, слезы начали высыхать.