Нина подняла глаза и тогда о. Василий увидел, как тяжело она пережила похороны матери. Он надеялся, что именно потеря близкого человека так изменила Нину, хотя не исключал и других причин, о которых сам себе не хотел признаваться.

– За сомнения мои, простите, батюшка, – сказала Нина. – За мысли мои плохие!

– Ты про что, душа моя?

– Так ведь я же всё видела, – дрожащим голосом ответила Нина. – Видела, что она делает! Запрещала ей! Ругала! Говорила, что Бог накажет! А она не слушала! Наговорила как-то в сердцах ей такого, что врагу не пожелаешь. Так и сказала: «Если не прекратишь, помрёшь! Сказала, что молиться буду, чтоб померла ты!» А потом сама плакала два дня. Прощения просила. Мама же всё-таки. Ох простите меня, батюшка. Видите, как всё повернулось-то теперь. Одни остались.

Отец Василий взял Нину за плечи и сказал:

– На всё Воля Божья. А то, что каешься передо мной, зачтётся тебе. Приходите в субботу на службу. Причащу вас. А если пурга будет, скажу Кирюхе, чтоб лошадей запряг. Приезжайте. Вместе помолимся. А избу вашу я завтра освящать приду. Не переживай, душа моя, Господь не оставит.

Нина вытерла слёзы и поблагодарила батюшку:

– Ох, спасибо Вам, отец Василий. Если бы не Вы, я…

– Молись и молись, – перебил её батюшка. – И утром и вечером. Молись за сына, за себя. Всё хорошо будет. Вот увидишь. Только благодарить не забывай.

– Спасибо.

После этих слов о. Василий отправился к себе на другой конец села. Поминки вскоре закончились, оставив в доме Нину и ещё трёх неравнодушных женщин, которые согласились помочь с уборкой. Через час посуда была перемыта и аккуратно сложена в шкаф, печь заново протоплена, так что до утра можно было не переживать о том, что будет холодно. Сашенька спал. Нина накрыла его вязаным одеялом и положила на старую кровать, обойдя стороной печь, на которой раньше спала бабуля. Нина поблагодарила помощниц, и те уже под вечер разошлись по домам. За окном вскоре стемнело. Чтобы не разбудить сына, Нина не стала включать свет, зажгла керосинку. Поставила её на стол, где на потолке от лампы ещё с прошлых времён появилась чёрная несмываемая копоть. В печи ещё тлели оранжевые угли, и уставшая женщина села на скамью, чтобы немного отдохнуть перед тем, как пойти на двор. Дойные козы остались без любимой хозяйки, поэтому в избе стало слышно, с каким рвением они призывают её на помощь. Анастасия Егоровна доила их два раза в день, не позволяя Нине подходить к ним ни на шаг, чему та и не противилась. «Её козы, пусть и доит их сама» – обижалась Нина. Так и повелось, что кроме бабули ухаживать за скотиной никто не ходил. Иногда Нина позволяла себе покормить козочек вместе с сыном, но только если этого не увидит бабушка. А Саша не скажет. Саша умеет хранить секреты.

– Сейчас иду, – прошептала сама себе под нос Нина, услышав жалобное блеяние козочек, – Теперь мне с вами управляться, так что потерпите.

Женщина окинула взглядом избу, в которой жила с рождения и обомлела, словно увидела призрак. В углу огромный паук раскинул свои сети, а на подоконнике размазанным зелёным пятном расцвёл лишайник. С деревянных стен вдруг пошла зловонная испарина, сродни запаху гнилых зубов. Нина подскочила, но обратно на скамью её вернул ужасный звук из печи. Она готова была подбежать к раскалённой крышке подтопка, чтобы открыть её, но внутренний голос твердил ей: «Сиди на месте». Нина окинула взглядом комнату, которая преображалась на глазах. На столе со стопкой перемытой посуды раскидывала свои краски плесень. Вскоре она превратила в стол в трухлявый пень, обросший грибами. Затем рванные узоры перекинулись на стены, шкаф, умывальник. Нина в ужасе посмотрела на сына.

– Саша!

Словно змея, к спящему мальчугану подбиралась она… Плесень! Ножки ребёнка уже провалились в мягкое тело грибка, стаскивая его с кровати. Нина в отчаянии бросилась к малышу, но видение в миг исчезло. Всё вокруг стало, как прежде: и стол, и скамья, и печь, и Сашенька. Малышу ничего не угрожало. Сжав кулаки, Нина поднялась с места. Позже на ладонях останутся кровавые отметины.

«Господи Боже, что это такое было?»

В поисках ответа, Нина взглянула на икону Пресвятой Богородицы, некогда пришедшую в дом её матери, и решила сделать так, как наказал ей о. Василий – помолиться. Она совсем забыла, когда в последний раз испытывала радость молитвы, наполняя сердце Божественной благодатью и смирением. И в самом деле? Неужели она так давно не приклоняла колени, что не могла вспомнить, когда Господь отвечал ей? Отвечал ли? Сомнения одолевали затуманенный разум, но Нина уже не верила самой себе, не верила своим глазам.

«Нужно помолиться прямо сейчас! Здесь и сейчас!»

Как только она успела подумать об этом, то мгновенно почувствовала, что её намерение кому-то не в радость. Тому, кто прямо сейчас появился в сенях, словно тень среди ясного дня. В дом пришли. Было тихо, но Нина уже не сомневалась в том, что на лестнице кто-то стоит. Она с опаской взглянула на спящего малыша, затем на закрытую, но не запертую на засов дверь.

«Не делай этого», – подумала вдруг Нина и поняла, что мысли ей кто-то насильно впихивает в голову.

«Не делай»

Она почувствовала внутри себя чужую волю, как только обратилась к Святому Образу. Усталость, как рукой сняло.

«Не надо себя накручивать», – подумала Нина. – «Нельзя верить в то, чего не знаешь наверняка»

Она повторила про себя слова о. Василия и дрожащей рукой прислонилась к ручке, толкнув её вперёд. Дверь отворилась, впустив в избу холодный воздух. Никого. Но кто-то дышал ей в спину, кто-то слышал, как трепещет её сердце, как съёживаются от страха внутренние органы, пока Нина спускалась вниз по ступеням. На стене тёмным пятном повисло неприкрытое зеркало. То самое зеркало. Она ни за что бы не стала подходить ближе и тем более смотреться в него, но на дворе вдруг послышалось странное оживление, похожее на частый топот копыт. Кто-то протяжно мычал, словно корова, испытывающая родовые муки.

– Твоя душа в ином мире, – от неожиданности произнесла вслух Нина. – Я буду молиться за тебя, и ты обретёшь покой.

От сказанных слов стало легче, но ровно настолько, чтобы превозмочь нестерпимое желание остановиться и не ходить на двор. А на дворе кто-то стонал. Может быть, коза попала копытом в щель между досок или рогами застряла в частой обрешётке загона? Раньше такое случалось. Нужно было проверить и отвести от себя дурные мысли, и тут-то Нина поняла, что нужно сделать над собой огромное усилие, чтобы быть выше собственных, необоснованных страхов. Между «решиться» и «сделать» нависла огромная пропасть, поэтому прошло около пяти минут, прежде чем Нина сдвинулась с места. Зажав в кулаке нательный крест, она вышла на двор, где единственным источником света была вкрученная в патрон лампа-сороковка. Её ещё в прошлом году поставил Кирюха, а вот к столбу так и не прикрутил. Словно одинокий светлячок, она свисла с потолка на витом проводе, обдавая тусклым светом прямоугольный загон. Пахло прошлогодним сеном и козьим молоком, но на этот раз в воздухе витал привкус горелого дерева – отголоски тлеющего костра.

– Что тут у вас? – спросила Нина, когда увидела двух чем-то обеспокоенных козочек.

Всего у бабули их было три – две дойных и одна молодушка – Белка. Приблизившись вплотную к забору, Нина увидела, как одна из дойных крутилась волчком, а другая упиралась в дверь рогами, чтобы открыть засов.

– Тише-тише, – сказала Нина, как козочка вдруг снова упёрлась рожками в дверь.

Её что-то пугало. Настолько сильно, что в следующее мгновение от мощного выпада, с головы козы с хрустом что-то отвалилось. Это был рог, и теперь он плавал кровавой луже, в которой тонули остатки соломы. Нина отпрянула от загона, как от огня. Она могла подумать, что козочки ведут себя странно от того, что к ним не пришла бабуля, или может быть они чувствовали тяжесть воцарившейся атмосферы в доме, но Нина так не подумала, потому что почувствовала присутствие чужой воли не только в себе, но и в козах.

«Нужно было СЕГОДНЯ заколоть их всех!

Белка находилась в отдельном загоне. Она встала на задние копыта, а передними упёрлась в забор, будто собиралась перепрыгнуть через него. Нина уставилась на неё стеклянными глазами фарфоровой куклы. Сердце сжимал чей-то сильный кулак, готовый живьём вырвать его из груди. В соседнем загоне разразилась криком истекающая кровью безрогая скотина, но Нина не обратила на неё ни малейшего внимания, так как перед ней предстало то, от чего она оцепенела от ужаса, хотя в глубине души ожидала увидеть нечто подобное.

Белка выгнула спину под невероятным углом, так что почти сложилась вдвое. Раздался глухой хруст шейных позвонков, отзывающийся конвульсиями в голове с каждым новым переломом хрящиков. Нина слышала, как позвоночник животного превращается в кровавое месиво, а в зрачках козьих глаз проявилась человеческое сознание. Рогатая голова внезапно обернулась к Нине, расплываясь в издевательской улыбке.

– Боже Милостивый… – взмолилась Нина, отступив назад.

В то же мгновение проснулись потухшие сомнения, которые, по словам о. Василия, являлись лишь домыслами. Он не мог соврать! Он служитель церкви и знает, о чём говорит. Но в то же время он человек! Всего лишь человек! Мог ли он ошибаться, как человек!?

«Твоя душа не здесь! Ты ушла на небеса!»

Нина вдруг схватилась за сердце, лишившись дара речи. В переполненных первобытным страхом глазах рождалось безмолвное противоречие в то время, как рука самопроизвольно ухватилась за ручку ржавого топора.

– А ты в этом уверена? – усмехнулся козий рот голосом матери – Ты в этом уверена?

Нина в слезах занесла топор над головой.

Я убью вас всех, и ты отправишься на небеса!

С леденящим душу спокойствием, Нина сняла засов с дверки загона.

Да простит меня Бог, если я не права!

***

Сашенька привык просыпаться рано, ещё до петухов. Зимой это время наступало незадолго до восхода солнца, а летом с первыми его лучами. Он не помнил, как накануне вечером застал его сон, зато чувствовал чрезмерное спокойствия и глубокое благоговение, возникшее, как только он открыл глаза. Если бы Сашенька был старше, он мог бы сравнить эти чувства с приливом радости от Причастия Христова или трепетом перед праздничным Пасхальным обедом, когда сняты добровольные ограничения в пище, когда чист дух и помыслы и ты благодарен Богу, за то, что он открылся тебе, как и ты открылся Ему. Малыш проснулся. С первым мгновений, он понял, что в доме царит звенящая атмосфера умиротворения и равновесия. Тишина. Сашенька не сразу заметил маму, сидящую на скамье возле окна. Не сразу, потому что мама не издала ни звука, когда он скинул с себя одеяло, свесив ножки вниз. С пугающим равнодушием мама смотрела в пустое окно, за которым где-то там, далеко за ломаным горизонтом полей зарождался новый день. Если бы мама не качалась из стороны в сторону, как кукла-неваляшка, Сашенька подумал бы, что она спит с открытыми глазами. На ней уже не было вчерашней серой кофты и смятой чёрной юбки, поверх которой ещё с утра повязался рабочий передник. На ногах не было резиновых калош, стоящих обычно за дверью, и даже шерстяных вязаных носков, подобно тем, что сушились на печи. Мама была одета в чистую одежду, по всей видимости, свежевыглаженную, потому что в доме витал запах тлеющих углей, которыми питался тяжёлый старый утюг. Непоколебимый образ матери дополняли чистые волосы, сплетённые в косу наперевес, и волевой взгляд коричневых глаз, разве что немного грустных или больше задумчивых. С кухни повеяло запахом стираного белья и хозяйственного мыла. В топке без надобности трещали свежие дрова – сердце огромного кирпичного корабля, на плите стояло железное ведро, в котором грелась вода для бытовых нужд. Рядом у основания печи кто-то оставил вымазанный чем-то красным фартук и пару испачканных полотенец. Тоже красным. В углу Сашенька увидел деревянную рукоять топора, торчащую из ведра с бардовой, как малиновое варение, водой. Малыш не стал ни о чём спрашивать маму, дабы не хотел прервать кажущийся ему естественный ход событий. Пусть всё останется так, как есть сейчас. Пусть навсегда останется в душе эта странная утренняя радость, эта парящая лёгкость мысли и чувство защищённости. Пусть останется мама наедине со своими думами, пока алые утренние лучи не постучаться в окно, ознаменовав начало нового дня. Пусть это утро длится, как можно дольше. Очень хорошее утро, и оно было бы ещё лучше, если бы бабушка была рядом.