«Как змея, – удивленно глядя на внука, подумала Вера Абрамовна, – которая сбрасывает кожу времени. Или как ящерица, которая отбрасывает хвост. Еще немного, и они отбросят хвосты. Я стану старой и буду держать в руке мертвый хвост. Настанет их весна, а я буду стоять с мертвым хвостом в руке в мире, который уже перестану понимать. Они будут скользить все дальше в глубину падающего на них времени».

– Потому что снова скоро зима, – сказала она внукам. – И потому что еще немного – и мы отпустим вас навстречу будущему. Не потому, что нам так хочется; просто у нас не будет выбора. Я не знаю, как вам это объяснить. Наверное, когда придет время, вы почувствуете это сами. На самом деле я хотела сказать вам нечто очень простое. Мы голодали, нищенствовали, работали днем и ночью, считали граммы блокадного хлеба, считали квадраты, по которым на Ленинград падали немецкие бомбы, ждали звуки черных воронков; но мы оставляем вам страну, которая, наверное, простоит еще сотни лет. Ваши родители избалованы сытостью, а им кажется, что они голодны и обделены. Иногда мне становится страшно за то, что они могут натворить. Мне хочется, чтобы хотя бы вы о нас помнили.

Арине показалось, будто она снова на той дальней временной даче на Выборгском заливе, где они и пробыли только пару месяцев, так полностью и не ставшей знакомой, с долгой дорогой до нее, в лодке, ползущей в тумане, среди камышей и водяных лилий, плывущей невидимыми низкими скалистыми берегами; она слышала плеск воды, падающей с пластиковых кончиков весел, вокруг лежал туман, а водой из протоки лодку сносило все дальше от безлюдных необитаемых шхер и песчаных отмелей.

– Мне стало страшно, – сказала ей Арина. – Почему ты никогда нам об этом не рассказывала?

– О чем? – спросила бабушка.

– Обо всем этом, – сказал Митя. – Ну обо всем том, о чем ты говорила сегодня. О войне. О прошлом. О будущем. Обо всем. Ты же понимаешь.

– О времени, – уточнила Арина. – О тумане, о лилиях, о ящерицах, о змеях, о том, как бывает страшно.

– Бывает очень страшно, – согласилась бабушка. – Но это не главное.

– А что главное?

– Была такая старая еврейская песня, – ответила она. – «Мир – это очень узкий мост. И главное – ничего не бояться». Но так не бывает.

« 9 »

Обивка казалась чуть потертой, а доски пола уходили из тени в свет; взгляд скользил вдоль них сквозь открытую дверь веранды, обрываясь на невидимых ступенях и продолжаясь вдоль садовой дорожки. Почти вся посуда, стоявшая перед ним, была простой и, по сравнению с домашней, удивительно белой; а в центре стола находился большой заварочный чайник, прикрытый кухонным полотенцем. Солнце стояло высоко, и стол почти полностью прятался в тени. Дальше же, за спинами сидевших напротив, все светилось, солнечные блики наполняли лакированные доски пола. Митя подумал, что было бы хорошо взять еще одну конфету, а потом, наверное, еще одну; вкус шоколада сладко держался на языке. Он сложил фантик пополам, потом еще пополам и осторожно положил под блюдце; то же самое он сделал еще с тремя фантиками, лежавшими рядом. Теперь они были почти незаметны, и можно было попытаться добраться до следующей конфеты, но мама посмотрела на него так, что он отдернул руку.

– Которая по счету? – спросила она, глядя на Митю пристально и с нескрываемым неодобрением.

Московские бабушки никогда бы так не поступили. «Митенька, ты хочешь еще конфет? – мысленно спросил он сам себя, с нежностью посмотрел на воображаемую бабушку Аню и бабушку Иду и для убедительности добавил: – К ужину, маленький, я принесу еще. У нас за углом очень хорошая булочная». «Булошная», – мысленно повторил Митя по-московски, зачарованный воспоминанием о знакомом, но одновременно и чужом, великом городе. Он еще раз с обидой посмотрел на конфетницу, но время было очевидно неподходящим. «У твоей мамы по утрам всегда плохое настроение», – как-то объяснил ему папа. Впрочем, сейчас папа не мог ничего объяснить и даже, по видимости, не заметил их молчаливого спора вокруг конфетницы, потому что был всецело погружен в разговор. Он сидел, откинувшись на спинку, упираясь ладонями в столешницу и глядя чуть поверх их голов; а дядя Валера, наоборот, ссутулился, нагнувшись над столом и глядя папе прямо в лицо.

– Тебе, – говорил дядя Валера, – всегда и всюду мерещится ветер перемен. Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь. Какой ветер, куда, зачем. Что было, то и будет. Не один, так другой, что ты от них хочешь. Это как Союз писателей. Хороший бюрократ, плохой бюрократ. О чем ты вообще говоришь.

– Так не может продолжаться, – ответил папа. – Все же все знают, производство падает, стагнация мысли, стагнация искусства, стагнация чувств. Общество, которое не создает нового, разрушает сами основы своего существования.

– В этой стране ничего не может измениться, – упрямо возражал дядя Валера. – Ты посмотри на их пыжиковые шапки, посмотри на все это быдло перед ларьками и экранами телевизоров. И это от них ты ждешь понимания? От них ждешь изменений?

– Вы можете не при детях? – вмешалась мама с нарастающим раздражением.

– Что не при детях? – спросил ее папа. – Что воруют всё, до чего удается дотянуться, а эта война, похоже, никогда не кончится? Ты думаешь, к детям это не имеет отношения? Что они будут жить на другой планете?

– Пока что к детям имеет отношение в основном то, что ваши бессмертные мысли они будут пересказывать в школе, – ответила мама. – Хорошо, тогда уйдем мы.

– Ирина Натановна, что вы, – с опозданием заторопился дядя Валера. – Мы в любом случае как раз собирались пойти на залив. И можем взять с собой детей. То есть что я говорю. Как раз не можем взять с собой детей, потому что там сегодня ветрено и дети могут простудиться.

– Нам кажется, что время стоит на месте, – продолжал говорить папа, поднимаясь. – Но это не так. Я вспоминаю, как все было десять лет назад, и это было по-другому. А теперь и вообще многое станет явным. В переменах есть внутренняя необходимость, которой невозможно противопоставить ни индивидуальную, ни коллективную волю. Но от нас зависит то, куда они будут направлены.

– От нас не зависит ничего, – ответил дядя Валера, неожиданно остановившись на самом пороге веранды. – Что зависит от тебя? Что зависит от меня? Ты обманываешь себя, потому что тебе легче так думать. О какой исторической необходимости ты говоришь? Это же чистый марксизм. А правда в том, чтобы признать свое историческое бессилие и жить достойно вопреки истории. Все остальное самообман. Мы не можем выбрать историю, но можем выбрать себя в истории.

– И это не самообман? – закричал папа, почти выталкивая дядю Валеру из как-то неожиданно сжавшегося раструба двери веранды. – Звучит как все эти разговоры про богочеловека.

– Не вижу ничего нелепого в разговорах о богочеловеке, – ответил дядя Валера. – Наоборот, из всех возможных разговоров они мне кажутся едва ли не самыми разумными. По крайней мере, гораздо более разумными, чем разговоры про то, что все вокруг неожиданно превратится в земной рай.

– В рай земной не превратится никакая страна, – донесся уже от самой калитки удаляющийся ухающий голос папы.

– Кстати, – вдруг сказал дядя Валера, на несколько секунд задержавшись у забора, – ты помнишь ту странную древнееврейскую рукопись, которую мы тогда нашли? Я почти случайно выяснил, откуда был взят этот текст.

– Правда? – удивленно спросил папа. – Честно говоря, я уже и думать про нее забыл.

Потом они услышали негромкий деревянный стук и чуть дрожащее металлическое позвякивание.

« 10 »

Мама выпила еще глоток, чуть слышно поставила чашку на блюдце и с показным вниманием посмотрела на них с Ариной.

– Ну? – заметила она все тем же «отсутствующим» утренним голосом.

– Мы пойдем, – сказала Арина.

– Идите, – ответила мама. – Только на участке, хорошо?

– Хорошо, – согласился Митя.

Они спустились с веранды и быстро отбежали вглубь зелени. Здесь между соснами была подвешена доска качелей, и Арина стразу же на ней устроилась. Пахло густой хвоей и ранним летом. Мите ничего не оставалось, кроме как усесться на мох и прислониться к стволу сосны.

– Почему ты сказал «хорошо»? – спросила она.

– А почему я не должен был говорить «хорошо»? – возмутился Митя.

– А почему ты должен говорить «хорошо»? – снова спросила Арина, раскачиваясь все сильнее. – Вот взяли бы велики и поехали, – добавила она.

– Мама бы все равно тебя не отпустила.

– Почему это? – усмехнулась Арина.

– Потому что ты маленькая, – ответил Митя наставительно.

Арина с презрением посмотрела на него и продолжила раскачиваться. Верхушки сосен зашелестели, стихли, зашелестели снова.

– И куда бы мы поехали? – вдруг спросил он.

Арина зашелестела ногами по земле, веревки качелей прогнулись, она почти остановилась и посмотрела на Митю сверху вниз.

– Куда бы мы поехали… – повторила она, задумавшись; но потом снова засветилась. – Мы бы поехали к Анне Андреевне.

– Мама не любит, когда ты так говоришь, – ответил Митя. – Анна Андреевна умерла. Это могила. Ты не можешь так говорить о могиле. Кроме того, ты никогда ее не видела. И вообще, если мы туда поедем, мама отправит нас в магазин, потому что это «по дороге».

– Ты ее тоже никогда не видел, – победоносно парировала Арина и продолжила, перебивая саму себя: – Я видела фотографии. Она такая красивая. И еще папа нам ее читал. А в магазин я все равно не пойду. Ни за что. Ну хорошо, тогда бы мы поехали на залив.

Теперь настала Митина очередь почувствовать себя правым.

– На залив мама бы нас точно не отпустила, – победно сказал он. – Потому что она не хочет, чтобы мы слушали, о чем говорят папа и дядя Валера.

– Она никогда не хочет, – ответила Арина. – Это наша семейная тайна, а она не хочет, чтобы мы ее знали. Я знаю, что не хочет. Но мы все равно все узнаем. Обязательно узнаем, правда?

Она оттолкнулась ногой от земли и снова начала раскачиваться. Здесь, наверху, пахло неожиданно подступившим ветром с залива.

– Ты слышала, как папа сказал, что теперь многое станет ясным? – вдруг спросил Митя; Арина подумала и кивнула.

– А дядя Валера про этого богочеловека, – добавила она, немножко подумав. – Это, наверное, как снежный человек, только такой особый, от Бога?

– Дедушка Илья говорит, что никакого Бога нет, – ответил Митя.

– А дедушка Натан говорит, что это нас самих нет, а Бог – он как раз и есть. Хотя как это так – нас нет? Как это может быть, чтобы нас не было? Ты лучше скажи, почему это дедушки бывают такие разные?

Митя задумался.

– Но мы все равно все узнаем, – повторила Арина. – Или папа нам расскажет. Он же сказал, что теперь все всё узнают. Я думаю, что нам он расскажет первым. Если ему мама не запретит.

Мама спустилась с веранды и подошла к ним.

– Как это тебе не надоедает качаться, – с неодобрением сказала она.

– Я хочу к Ленке. – Арина старалась говорить капризным и обиженным голосом. – Она нас вчера приглашала, а ты нас не отпускаешь. У них вот такой, – она раскинула руки, чуть не упав с качелей, – ньюфаундленд.

– Ты сейчас упадешь и сломаешь шею, – сказала мама. – Но к Лене идите, всяко лучше, чем шататься от ворот до забора.

Боясь, что она передумает, они выбежали из дома, быстрым шагом прошли вдоль по улице, свернули направо, огляделись, еще раз повернули направо, по тропинке пересекли железную дорогу, прошли мимо яблонь, цветущих необыкновенным влекущим светом на даче композитора Соловьева-Седова, миновали еще несколько домов и даже тот большой двухэтажный деревянный дом, на который родители всегда показывали с особым почтением, потому что там когда-то жил сам Шостакович, которого они ходили слушать в филармонию и который был у них на пластинках. Свернули направо еще раз и, как в глубокую южную воду, нырнули в сосновый северный лес.

– Мы можем спуститься к заливу лесом, – объяснил Митя. – И здесь нас никто не увидит.

Арина побежала по тропинке, медленно спускающейся под гору. Лес был почти без подлеска, и ей вдруг захотелось бежать без оглядки, направо, налево, бегать кругами по уютному земляному ковру; а в просветах между соснами светилось яркое небо, под которым – по ту сторону узкого песчаного пляжа со старыми лодками – лежала мелкая вода залива. Ей вдруг стало казаться, что где-то там внизу, под этим неожиданно синим небом и находится то время, о котором говорил папа, когда все станет ясным, время, которое уже близко и которое мама почему-то хочет от них спрятать. Арине показалось, что и она сама вся наполняется тем неясным безадресным предчувствием нового и значимого, которое охватывает детей – или, точнее, которое происходит с детьми, вдруг отрывающимися от детства, чтобы, как им продолжают повторять и как они верят сами, начать дорогу к знанию и любви, но на самом деле – чтобы начать свое долгое падение в пустоту смертного времени.

Комната Арины находилась на втором этаже, и перед сном, когда дом уже затих, затихли соседние дома и даже во многих дальних окнах погас свет, она тихо открыла окно, прижалась к подоконнику и, не зная, как назвать это чувство счастья, ожидания, предчувствия и полноты, погружаясь в прозрачный обморок чувств, долго вдыхала запах сада и летних звезд.

Митя уже спал, и ему снилось, что где-то там, за могилой Анны Андреевны, за Щучьим озером и озером под названием Красавица, даже за поселком Симагино и военной базой, куда им категорически запрещалось ездить на велосипедах, где-то за дальними карельскими болотами в темноте появляются люди. Один за одним, они поднимались, выпрямлялись, как-то странно потягивались и начинали идти, привлеченные дальним запахом света. Во сне ночь была почти беззвездной, а серая луна висела совсем низко над вершинами елей. Небо у них за спинами было высвечено совсем тускло, но даже этого тусклого света было достаточно для того, чтобы очертить эти черные, бессветные, медленно движущиеся фигуры. Скрытые становились явными. Их было много, они были и ближе, и дальше; оказываясь на полянах и прогалинах, выступали отчетливее, высвечиваясь почти до самой земли темными силуэтами; другие же почти полностью пропадали в темноте подлеска. Они шли медленно, но твердо, упрямо и неотступно; Мите стало казаться, что земля постепенно наклоняется и опрокидывается ему навстречу. Ему показалось, что еще немного – и елки, и подлесок, и подступающие темные фигуры покатятся навстречу; но этого не произошло, они лишь подходили все ближе, все четче вырисовывались в просветах лунного неба. И тут кто-то закричал. То ли это кричали бессветные люди, то ли он сам не выдержал и стал кричать в своем сне. Митя проснулся; но время, сделав свой первый ход, так больше никогда не согласилось остановиться.

Часть третья
ВЕСНА

Действительность создается лишь в памяти.

Пруст

« 1 »

Теплая галька в ладонях; Арина переворачивала камни, чуть-чуть их сжимая, откладывала в сторону. Приблизила камень к глазам, широко раскрыла ладонь, вблизи мелкие точки на поверхности камня стали разноцветными. Она замерла и тотчас же услышала, как шумит море, негромко, но широко и чуть торжественно. Воздух был пропитан густым и счастливым запахом теплого моря, а от той гальки, что лежала поближе к косогору, подальше от кромки прибоя, пахло тиной. Несколько лет подряд они снимали здесь дачу между морем и подножием гор, в густой прибрежной зелени, рядом с городком под названием Алупка. Точнее, как объяснила ей мама, дачу снимал дедушка Илья, но как раз он-то бывал здесь наездами. То приедет на целую неделю, привезет множество подарков, а то надолго исчезнет, и на все вопросы, когда он вернется, ей будут отвечать недовольно и туманно: «У него много работы». А как-то дедушка приехал и на следующий же день уехал в Форос, дальше по берегу; уехал утром, а вернулся вечером, расстроенный и озабоченный. Из аэропорта в Ялту ходил троллейбус, настоящий городской троллейбус, точно такой же, как к метро «Политехническая», но здесь он шел между горами, вздрагивал на поворотах и постепенно спускался к морю. Это было удивительно и странно. Из Ялты до Алупки они уже добирались обычным автобусом. В то лето они жили здесь все – и Митя, и Поля, и Лева, и мама, и тетя Лена, и бабушка Аня, и даже дядя Женя приехал и остался с ними на целый месяц. А вот папа не поехал с ними вовсе; уехал то ли копать, то ли реставрировать, то ли и то и другое, какой-то свой монастырь, и за это Арина на него немного обиделась.

Когда они приехали, море было еще холодным, конечно, не таким, как дома, но все равно, прыгая в него, приходилось на несколько секунд задерживать дыхание, а потом оно стало теплым, почти как ванна. А еще море было глубоким. По нему было невозможно подолгу брести по щиколотку в воде, как на даче; Арина делала несколько шагов вперед, и вода начинала быстро касаться плеч, потом она чувствовала, как ноги отрываются ото дна, выпрямлялась и начинала плыть, стараясь вытягивать ступни и правильно дышать, как ее когда-то учили в бассейне. Но плавать до буйка ей не разрешали, а вот Мите и Поле разрешали; это было несправедливо и обидно, плавала она лучше их обоих. Теплыми стали и вечера, эти странные крымские вечера, наступавшие рано и быстро, как будто кто-то просто выключал свет. Арина подумала о том, что, когда они уезжали, за окном было так светло, что если проснуться посреди ночи, то в сероватом свете были видны и соседние дома, и земля, и небо. А здесь по вечерам вдоль окруженной желтым светом фонарей дорожки стояли черные тени кипарисов, высокие, острые, почти что и не похожие на деревья, а в уже невидимых кустах стрекотали цикады. В черном небе горели удивительно яркие и близкие звезды, а тетя Лена учила их правильно называть созвездия. Завтракали на террасе. Вечером к ступенькам террасы приходили ежи; Арина это заметила и начала оставлять им молоко в блюдце, постепенно приучая заходить все дальше в дом. По деревянному настилу террасы ежики топали удивительно громко. Она лежала, вглядываясь в теплую крымскую темноту, вслушиваясь сквозь открытое окно в близкое топанье ежей и дальний стрекот цикад, стараясь не уснуть, но все равно засыпала.

А еще здесь было необыкновенно много времени, и дни казались бесконечными. Митя подружился с окрестными детьми, с некоторыми еще в прошлом или позапрошлом году, а вот Арине с большинством из них было скучно; совсем не так, как с книгами. С книгами, как с ежиками, ей не было скучно никогда. Она начинала читать, и шаг за шагом перед ней приоткрывались огромные незнакомые миры, чужие края и страны, джунгли и степи, дни и ночи, прошлое и будущее. Эти миры вспыхивали, наполнялись жизнью и движением. Иногда она погружалась в книги с разбегу, как в море, как тогда, когда они только приехали и оно еще было холодным, задерживая дыхание, а иногда, наоборот, заходила в книгу осторожно, мелкими шажками, почти на цыпочках. Были дни, когда Арина читала и на берегу, под всем своим телом чувствуя выпуклости гальки, упираясь в нее локтями, стараясь устроиться поудобнее, а потом о ней забывая, и до самой ночи, до бабушкиного ласкового «Дети, пора спать» и маминого чуть раздраженного «Сколько тебе надо повторять, отложи книгу, я сейчас выключу свет». Она проживала множество жизней, бывала и мужчинами, и женщинами, и девчонками, и мальчишками, и всякими удивительными зверями, и даже всевозможными существами, о которых дедушка Илья говорил, что их не существует, вроде хоббитов или эльфов, и она тоже знала, что их, разумеется, не существует, но они были более ясными, насыщенными, полными жизнью и смыслом, дышащими, более настоящими, чем то, что дедушка называл настоящим. Она видела их перед глазами и, казалось, могла потрогать за руки.

Арина бродила по этим мирам, наполнялась их чувствами и дыханием, ожиданиями и страхами; их небольшая крытая терраса почти исчезала, раскрываясь огромными окнами в удивительные, захватывающие пространства. Она попыталась поделиться этими переживаниями с мамой, и мама рассказала ей про воображение; но Арина ничего не поняла. Много позже, вспоминая этот разговор, она подумала о том, что никакого воображения от нее и не требовалось, ни тогда, ни потом, только внимание и способность идти вперед, не уставая и не теряя восторженного интереса. Ее тело оставалось с книгой, в потрепанном кресле террасы, на пляже или в постели, но она забывала об этом застывшем в почти полной неподвижности теле, отрываясь от него, оставляя его позади, и с головой уходила все дальше в эти удивительные переживания, в прекрасное дальнее, оказавшееся близким, незнакомое, страница за страницей становящееся ощутимым и телесным, наполненное смыслом и чувствами.

А еще Арина чувствовала в этих книгах что-то такое, чего в окружающем ее мире не было или, по крайней мере, что она не была способна увидеть и ощутить. Это чувство захватывало, даже наполняло восторгом, но чем же это было, она не могла себе объяснить, да никогда себя об этом и не спрашивала. Чем-то неясным и неуловимым книги напоминали ей о том, что она пережила в филармонии тогда, осенью. Иногда она откладывала книгу и продолжала представлять себя там, среди происходящего; она была собой и была другими, теми, о которых она читала, и это было одновременно. А в один из особенно длинных дней она уговорила Митю и Полю и других окрестных детей устроить свой театр, отгородив кусок сада простыней, повешенной на бельевой веревке. На этой импровизированной сцене они начали играть то, о чем она читала, и с этого дня ей стало с ними интересно. Это было как фоно, но без мучившей ее учительницы музыки, и этим фоно были они все, а музыкой – и берег, и море, и барашки на воде, и кипарисы, и дальние скалистые горы, и весь мир вокруг.

« 2 »

Несмотря на постоянное присутствие взрослых, большую часть времени они были предоставлены самим себе. Точнее, не совсем так. Уходить далеко в одиночку Арине не разрешали, так что ее головокружительное и, как говорил дядя Женя, «запойное» чтение было обусловлено еще и этим. А вот вместе с Митей и Полей им разрешали ходить почти что куда угодно. Они бродили по извилистому черноморскому берегу и по узким деревенским улицам, много купались и даже залезали на скалистые, покрытые лесом горные склоны, иногда по узким тропам, а иногда и без них. Как-то в один из раннеавгустовских дней они устроились на берегу, на самом краю галечного пляжа. Это был один из тех дней, когда, как всегда неожиданно, приехал дедушка Илья и попросил разрешения присоединиться к ним на берегу. Он сел спиной к дому, прислонившись к валуну, а они устроились вокруг него, расположившись неправильным полукругом. Несмотря на его жесткий характер, деда Илью Арина любила, но в тот день ей хотелось вернуться к книге, так что в разговор она начала вслушиваться не сразу.

– А почему все такое разное? – вдруг спросила она.

Дед удивленно на нее посмотрел. Митя и Поля тоже, но и чуть раздраженно; было похоже, что она прервала разговор, который их занимал.

– В каком смысле разное?

– Когда я смотрю на море, – сказала Арина. – Оно совсем не такое, как горы, или как наш дом, или дорожка с кипарисами, а когда я смотрю на небо, оно совсем другое, и еще не такое, как у нас.

– Потому что вокруг все разное, – нетерпеливо объяснил ей Митя.

Она была умнее его, и ее раздражало, когда он начинал говорить с ней как с ребенком.

А вот дед неожиданно задумался; замолчал. Огляделся вокруг.

– Ты знаешь, – ответил он, – древние евреи думали, что мир обращается к нам разными сторонами. И что эти стороны с нами как будто говорят. Евреи называли их сферами. Они считали, что существуют, например, сфера любви и сфера справедливости. И что мы можем увидеть одну из них. Или несколько.

– И мы всегда их видим? – спросил Митя, неожиданно заинтересовавшись.

– Нет, конечно.

– Так что же нужно сделать, чтобы их увидеть? – вмешалась Поля.

Дедушка улыбнулся. Покачал головой.

– Ничего, – ответил он. – Я же вам сказал, это сказка. Но когда-то евреи в нее верили. И верили, что мир полон этих сфер. Или их сияния. Точнее, что мир из них как бы состоит.

О чем-то задумался. Но Арине показалось, что она его поняла.

– Значит, весь мир вокруг нас, – переспросила она, – и море, и горы, и даже наши ежики – это такие сферы? А почему?

Дед снова покачал головой:

– Нет, не совсем. Точнее, совсем нет. Древние евреи верили, что сферы – это Бог. Нет, скорее наоборот. Что иногда Бог обращается к человеку напрямую, а иногда людям открываются только сферы, и эти сферы тоже бесконечны, как Бог, но они не часть Бога. В каждой из них Бог присутствует весь, а вот нам видна только одна его сторона. Евреям вообще было очень важно, что Бог всегда один.

– И их видно? – вмешался Митя. – Как созвездия ночью? У них тоже есть имена?

– Почти, – как-то неохотно и неуверенно ответил дед.

– Почему почти? – спросила Арина.

– Потому что часто в мире бывает так темно, что сфер почти не видно. Или не видно совсем.

– А почему бывает темно? – снова спросила Арина.

– Те древние евреи думали, что прекрасный сотворенный мир разбился, а человеческие души, как искры, похоронены под его руинами. Они называли это другой стороной.

Дед оборвал себя на полуслове. Задумался опять. Потом все же продолжил:

– На самом деле я никогда этого не понимал. Отец – да, отец читал такие книги. Тайно. Он же был комбригом. В детстве мне казалось, что он немного сходит с ума, когда их читает. Я начинал его бояться, хотя он был очень хорошим человеком. И он рано умер.

– А зачем он их читал? – спросила Поля.

– Сложно сказать. Я не знаю. Может быть, так было принято в его семье. Его отец, мой дед, вроде бы оставил письмо с описанием одной из таких сфер. Так что отец верил, что у его семьи есть особая связь с этой сферой. Не знаю, почему он так решил. Но он в это очень верил. Что с этой сферой связано какое-то особое семейное предназначение.

– У нашей семьи? – уточнила Арина.

– Аря, – с легким беспокойством ответил ей дед; было похоже, что ее вопрос вернул его к реальности, – я же вам сказал, это сказка.

– А с какой? – спросила его Поля.

Он покачал головой:

– Хватит. На сегодня хватит.

– Ну пожалуйста, – повторила Поля. – Дедушка, милый, ты только скажи с какой, и я сразу от тебя отстану.

Было видно, что он колеблется. Арина знала, что Полю дед очень любит.

– Обещаю.

– Хорошо. Евреи называли ее сфера Гевура. Не знаю, как это правильно перевести. Сфера силы. Нет, не то. Сфера мужества. Сфера героизма. Но это напыщенное слово. Да это и не об этом. Я не знаю. Сфера стойкости. Наверное. Наверное, сфера стойкости.

Арина попыталась себе ее представить, но окружавшие ее небо, море и горы ни во что такое не складывались. Она вообще не знала, как эту стойкость следует представлять. Начала думать о чем-то таком из Жюля Верна и Майн Рида и вдруг услышала, как Поля спрашивает:

– И у нас всех есть с ней связь?

– Поленька, я же тебе уже говорил, что это сказка. Со сказкой не может быть связи.

– А папа, – вмешался Митя, – говорил, что во время раскопок они нашли что-то такое на древнем еврейском про Сферу стойкости.

Дедушка Илья заметно вздрогнул.

– Ты выдумываешь.

Дед вопросительно посмотрел на Арю, но она ничего такого не помнила, и ему снова ответил Митя:

– Не выдумываю. Дедушка Натан тогда еще сказал, что нашел кого-то, кто умеет читать по-древнееврейски.

– И что там было написано?

– Я не помню. Что-то про дорогу, и море, и про гору, на которую можно подняться. А еще про выбор.

– Странно, Андрей ничего такого не говорил, – медленно сказал дед, и его лицо стало еще жестче и тяжелее, как будто он пытался что-то им неизвестное то ли вспомнить, то ли забыть.

– А папа знает про эту сферу? – спросил его Митя.

– Не думаю. – Дедушка снова покачал головой. – Хватит того, что он забивает себе голову древнерусскими байками. Один пришел с толпой хулиганов, сжег и ограбил соседа, потом пришел другой и сжег первого. Вон он и сейчас там что-то такое копает. Никогда не понимал этой страсти. Еще древнееврейских историй вашему папе не хватает.

Сначала Арина обиделась за папу, но потом вспомнила, что и сама на него за это обижена.

– Дедушка, – спросила она, – я поняла, что про семейное предназначение – это выдумка. Но то, что Бог состоит из этих сфер, – это правда?

Он удивленно на нее посмотрел.

– Бога не существует, – ответил он. – Тебе в школе еще не успели это объяснить?

– А дедушка Натан говорит, что Бог существует.

Поля хмыкнула так громко, как будто встретила живого крокодила.

– Ваш дедушка ошибается, – коротко ответил дедушка Илья.

Они увидели, что по песчаной дорожке к ним на пляж спускается тетя Лена. Со стороны моря дул легкий предсумеречный ветер, и ее сарафан с широкими лямками на плечах чуть колебался.

– Пора ужинать, – сказала она, подходя. – Чем это вы здесь столько времени занимались?

– Легендами и мифами, – своим обычным спокойным и твердым голосом ответил дед, но Арине почему-то показалось, что ему немного неловко.

– Молодцы. Теперь будете знать больше о тех, в чью честь названы звезды. Завтра проверим, что вы запомнили.

– Леночка, – ответил дед, – мы говорили не о древнегреческих, а о древнееврейских мифах.

Она удивленно посмотрела на деда, но ничего не сказала. По уже остывающей гальке они пересекли пляж, все еще босиком, потом обулись и начали подниматься по дорожке. Арина шла последней. Она оглянулась на море и постаралась увидеть их невидимую Сферу стойкости. Начинало темнеть.

« 3 »

В школу они поступили как все, по блату. Так что, в отличие от большинства детей из соседних домов, ходивших на уроки только что не в домашних тапочках и уж явно не успев проснуться, им приходилось некоторое время добираться до школы. Сначала их отвозили родители, потом ездили сами. Раздевались и переобувались в гардеробе, поднимались по высоким лестницам, расходились по широким коридорам. Портретов Ленина было довольно много, с его доброй улыбкой и светлыми глазами, но именно в силу их будничности к ним быстро привыкали и переставали замечать, как, наверное, привыкают к доброму домовому. «Витальская Арина Андреевна» – неуклюжим квадратным почерком, так часто раздражавшим учителей, выводила Арина на обложках тетрадей и сама себе начинала казаться взрослее. Школьные дни часто были бесконечными, даже за один урок столько всего успевало произойти, а уж тем более за целый день. Да и после школьного дня оставался еще один почти настоящий день, совсем другой, непохожий на школьный, за который можно было столько всего успеть, хотя в основном уже в сумерках. Когда они немного подросли и обычно в день было по шесть уроков, часто так и получалось: из дома выходили затемно, при рассыпающемся в воздухе коротком свете желтых ленинградских фонарей, и возвращались тоже в сумерках, которые поближе к Новому году становились все более похожими на поздний вечер. А вот школьные годы, наоборот, оказывались короткими; известное однообразие дней собирало их воедино, и, неожиданно оказавшись в мае, они обнаруживали, что прошел целый год и из школы они выходят в яркий день, а не в счастливый сумеречный вечер. Школьный год кончался, и начинались белые ночи.