Читать книгу: «Территория памяти», страница 3

Смотри, вышла, теперь есть материальное доказательство моих многолетних мучений, Ясперс игриво улыбается, он только что вбежал в квартиру и захлопнул за собой дверь, его каштановые волосы, как обычно зачесанные назад, растрепаны, ей нравится, когда он выглядит немного неряшливо, поскольку такое ему не свойственно, он держит в руках небольшую книжку в синем переплете с золотыми буквами, Dr. Karl Jaspers, Allgemeine Psychopathologie⁹, из правого кармана пиджака, светло-серого, как на фотографии, торчат обрывки почтовой упаковочной бумаги.

Из Берлина прислали, Ясперс кивает, на почте столько народу, и ужасно душно, дышать нечем, и очередь, Гертруда давно не видела его настолько счастливым, она стоит в прихожей, скрепив перед собой руки в замок, опершись правым плечом о стену, Ясперс по-детски вертит в руках книгу, листает, изучает титул, корешок, тихо приговаривает, мне, правда, казалось, будет потолще, но все равно выглядит внушительно.

Они сидят за столом, едят тушеную свинину с печеным картофелем, над тарелками вьется пар, я запекла в кожуре, потом добавила масла, как ты любишь, но почти не солила, книга лежит в центре стола, между ними, они о чем-то разговаривают, увлеченно, весело, периодически он оставляет вилку на тарелке и берет ее за руку.

Я, в сущности, не выдвигаю тут никаких оригинальных идей, ничего революционного, он ходит взад-вперед по комнате, он всегда ходит по комнате, когда размышляет о работе вслух, скорее обобщаю знания, она сидит в кресле, нога на ногу, смотрит на него, не прекращая улыбаться, но ты же предлагаешь метод, Ясперс бросает на нее краткий взгляд, я предлагаю метод на основе уже разработанных концепций, то есть я изучил, что написано на тему, сделал выводы и предложил своего рода метод, ради него и затевалась работа.

Уверена, твой метод заинтересует, он останавливается, стоит с руками в карманах, по-прежнему чрезвычайно доволен, ты так говоришь, потому что меня любишь, произнося это, он слегка наклоняет голову влево, я так говорю, потому что знаю, какими талантами обладает мой умный муж, и потом, я уже четвертый год слушаю твои рассуждения, я, можно сказать, имею самое прямое отношение к этой книге.

Напишу в Берлин, попрошу поставить твое имя рядом с моим на обложке, смеется Ясперс, уж пожалуйста, напиши, иначе я стану с тобой судиться, он садится на подлокотник, прислоняется к спинке, обнимает Гертруду, она прижимается к нему, у тебя опять вся одежда пахнет табачным дымом, мне кажется, ты слишком много куришь.

Вебер сидит на деревянном стуле, облокотившись о спинку, безучастно смотрит куда-то в сторону, сквозь окружающих, Лукач о чем-то сбивчиво рассказывает, Ясперс ловит себя на мысли, что в какой-то момент упустил ход разговора, отвлекся на пару минут, задумавшись, сколько человек единовременно может вместить помещение трактира.

Так вот он мне сказал, что пишет грандиозную книгу, великий немецкий роман, что-то по-настоящему значимое, и я там якобы есть, то есть присутствует персонаж, списанный с меня, мне это, конечно, чрезвычайно льстит, даже если он напишет про меня какую-то несправедливую пакость, хотя сомневаюсь, что он на это способен, при любом раскладе мне приятно, делает глоток, ну, что я невольно проник в литературу, хотя мне бы больше хотелось к Толлеру, в виде какой-нибудь абстракции, политической аллегории.

Вебер, воспользовавшись внезапной паузой, все так же безучастно глядя в сторону, я вам говорил, что моя мать из французских гугенотов, Ясперс качает головой, Лукач улыбается, то есть вы унаследовали строгость не от немцев, а от французов, глоток, звучит весьма любопытно.

А кальвинистам свойственна обостренная рациональность, даже некоторая зацикленность, Вебер лениво изучает пустой бокал, наливает вина, роняет несколько темных капель на бежевую скатерть, наверно, поэтому я почти всегда сторонился излишней эмоциональности, чтобы смотреть холодным взглядом, так ведь больше пользы, но и заблуждения неизбежны, Лукач улыбается, я ведь поначалу поддерживал это безумие, Вебер говорит, символически указывая себе за спину, хотя там ничего нет, кроме двери в подсобное помещение, Ясперс понимает, о чем он, но из соображений вежливости делает удивленный вид.

Добровольно напросился на фронт, считал своим долгом, они изучили бумаги, из-за возраста записали в резерв, я, конечно, изрядно сопротивлялся, размахивал руками, говорил про гражданский долг, при этом, конечно, поддерживал исключительно рационально, с прагматичной точки зрения, на лбу и висках у него поблескивает испарина, в помещении душно, Ясперс ощущает, как у него по спине сползает капля за каплей, мол, экспансия была неизбежной, полностью обоснованной, вынужденные действия, на которые непременно следовало пойти, меня тогда оставили здесь, в тылу, а понимание реальной ситуации пришло постепенно, потом, пока кайзер творил черт знает что, я однажды очнулся, по-другому взглянул на ситуацию.

С прагматичной точки зрения, Лукач задает вопрос, слегка склонившись над столом, Вебер смотрит ему в глаза, пожалуй, с прагматичной, как-никак это в крови, но и с этической тоже, впрочем, здесь интересно другое, я был уверен, что всегда исходил из целесообразности, но сейчас все чаще мне представляется, что, сам того не сознавая, я руководствовался преимущественно эмоциями, Вебер замолкает, повисает пауза, что скажете, Ясперс, Вебер внезапно смотрит на него, это можно отнести к психическим патологиям.

Ясперс улыбается, мы с вами обитаем внутри хаоса, многие решения спонтанны, не думаю, что всякое заблуждение следует относить к патологиям, он произносит это с нарочито легкомысленной интонацией, ему кажется, что собеседники заметили, Ясперс чувствует, как, наплывая с затылка, к нему возвращается утренняя мигрень.

Ясперс стоит на трамвайной остановке, под навесом, на нем светло-серый плащ, шляпа на два оттенка темнее, черные брюки, портфель в правой руке, намокшая газета под мышкой, поблизости никого нет, несколько сутулясь, он смотрит перед собой, его лицо ничего не выражает.

Не хочу иметь с ним ничего общего, теперь везде говорят, что у людей расходятся мнения, какие тут могут быть мнения, он рассеянно окидывает взглядом предметы, говорит сбивчиво, запинаясь, делая ненужные паузы, он никогда не повышает голоса, он чувствует, что с каждой фразой говорит громче, как можно допускать мысль, как можно хотя бы теоретически, это та же евгеника, они называют это расовой гигиеной, расовые различия структуры нижней челюсти, он взмахивает правой рукой, хотя ему несвойственна излишняя жестикуляция, ты же понимаешь, к чему все это ведет, а он уже в партии, и риторика у него такая же, как у них, мне все равно, что он там себе на самом деле думает, это ему кажется, что надо перетерпеть, и потом он сможет дальше копаться в своем Ницше, писать великомудрые труды, преподавать, ну да, смахивает со лба пот, сейчас присягнет нужным людям, не побрезгует пропагандой, а потом это будет повсюду преследовать, мне противно даже говорить о нем, стыдно, не предполагал, что мне будет стыдно, они ведь неспроста его назначили ректором, он, быть может, не рад, но это не имеет никакого значения, ты же понимаешь.

Ясперс останавливается, тяжело дыша, всматривается в черное окно, молчит, потом продолжает, тише, охрипшим голосом, это ведь никакое не совпадение, он увольняет людей, они говорят про сокращение штата, но очевидно же, почему это делается, расовая гигиена и чтобы избавиться от неудобных, так всегда начинается.

Одиннадцатый трамвай подъезжает к остановке с характерным грохотом-звоном, двери распахиваются, навстречу Ясперсу выходит женщина с полупустой кожаной сумкой, пропустив ее, он поднимается на ступеньку, иду в депо, машинист, пятидесятилетний лысеющий мужчина с окурком в зубах, даже не поворачивает головы, Ясперс пятится, машинист дергает за рычаг, двери захлопываются, Ясперс встает обратно под навес.

Гертруда смотрит на него снизу вверх, она сидит на кровати, опершись локтями о колени, она чувствует себя парализованной, называют частичным, увольнения у них тоже частичные, частичные меры, все всегда такое отрешенное, канцелярское, как будто терминологией можно защититься от сути, как будто если назвать по-другому, сразу изменится значение, опять смотрит в окно, и всегда все неоднозначно, у них теперь на все случаи есть списки, меры, нормативы, получат новое распоряжение, собирают совещание, обсуждают, что можно, что нельзя, пауза, некоторые стали уезжать.

Но мы же никуда не поедем, она проговаривает фразу неуверенно, с вопросительной интонацией, как будто случайно произнося мысли вслух, Ясперс смотрит на нее, сосредоточенно, долго, молчит, потом снова смотрит в окно, не поедем, пока.

Очередной одиннадцатый, Ясперс поднимается на ступеньку, двери захлопываются за его спиной, в салоне никого.

Интересно, почему поезда не могут проехать весь путь с одинаковой скоростью, Ясперс сидит у окна, густые облака, зависшие в воздухе над темно-зеленым лугом, серые горы в прозрачной дымке на фоне, пейзаж кажется размытым, как расфокусное фотоизображение, не хватает зернистости, поезд замедляется, незаметно останавливается.

Ему нравится перемещаться на поездах, в особенности по Швейцарии, состав периодически заходит в короткий тоннель, выныривает по другую сторону горы, всякий раз пейзаж меняется, пасмурно, солнечно, накрапывает дождь, облака, расстеленные по склонам, как снег, облака, нависающие низко над плоскостью, как сейчас, облака, разбросанные пятнами по рельефу, облака, рассредоточенные по небу, облака, собранные в концентрированный туман, в основном его завораживают облака, после каждого тоннеля они выглядят по-разному, даже на коротком расстоянии от Базеля до Цюриха, где толком нет гор, изображение постоянно меняется.

Коллективное значит ничейное, он видит себя в пустой аудитории, как бы со стороны, обобщая то или иное понятие, мы лишаем его конкретного смысла, что-то в этом роде, нет, каждый по отдельности, не все вместе, хотя и это тоже, но каждый по отдельности, мне труднее всего принять эту мысль, он видит себя с разных ракурсов, как если бы снимали с нескольких камер, с так называемых голландских углов, говоря, он обращается к отсутствующей публике, то ли проговаривая мысли вслух, то ли репетируя подобие публичной речи.

Коллективное никого не касается, мы все повинны, но суд вершится индивидуально, поэтому по отдельности, в том числе наедине с собой, различная система, одним уготовлен военный, дру-гим гражданский суд, третьим моральный, наконец, суд совести, при всей умозрительности.

Поезд трогается, лениво набирает скорость, если не обращать внимания на мелькающие столбы, картинка не движется, как будто поезд едет по кругу, игрушечный, в детстве он мечтал об игрушечной железной дороге, Ясперс смотрит на облака, поезд заходит в тоннель с приглушенным грохотом, будто ныряет под воду.

Эти процессы вершатся параллельно, я говорю об этом изнутри, я был там все эти годы, меня лишили звания профессора, я даже не хочу вспоминать, что мне говорили о Гертруде, я писал в стол, разумеется, ничего не поддерживал, я несу моральную ответственность за поступки, которые совершаю, я несу ответственность за любые свои действия, я понимаю, что мной будут брезговать, потому что я там родился, потому что не уехал оттуда, хотя меня накажет совесть, наконец, метафизическая виновность, совершенное во время моего пребывания поблизости, пока я спал, пока заваривал чай, пока гладил рубашку, я не сделал того, на что теоретически был способен, даже если я живу в то же самое время, когда это происходит, Diese Schandtaten, Meine Schuld¹⁰, я смотрел ему в глаза, на фотографии, они ничего не выражали, просто были вынужденно перемещены в сторону объектива, его существование тоже оказалось вброшенным в ситуацию, которую я наблюдал со стороны, ракурсы незначительно разнятся, движения его губ не всегда совпадают с произносимыми словами, монтажные склейки создают эффект прыжка во времени, кадр постоянно перескакивает, существование обнаруживает себя во враждебном мире, не им выбранном, существование заброшено в мир, за который неизбежно приходится нести ответственность, поскольку человек прямо или косвенно примиряется, разумеется, у него нет и не может быть иного выбора, я понимаю, что происходит, но продолжаю заваривать чай и гладить брюки, я допускаю происходящее своим бытием, крупным планом лицо, отдельно глаза, отдельно губы, движение губ не совпадает с произносимыми фразами, затем кадры чередуются, я косвенно, невольно, ничего существенного не делая, допускаю ситуацию, значит, я принимаю условия, значит, это делает меня виновным, должно повлечь за собой раскаяние, разумеется.

Поезд замедляется, в поле зрения вплывает бетонная платформа с невысоким заборчиком позади, затем редкие фигуры людей, расставленные наподобие столбов или деревьев, Ясперс не успевает прочесть название станции, не сказать, что ему интересно, как называется станция, до конечной тридцать четыре минуты, когда поезд останавливается, он видит в окне женщину с потертой коричневой сумкой в левой руке, правой она держит за руку маленькую девочку, прежде чем пара сворачивает в сторону дверей, девочка на несколько секунд встречается с ним взглядом, через пару минут после того, как поезд трогается, к нему заглядывает кондуктор, смотрит на него, бормочет шепотом, у вас я уже проверял, исчезает, Ясперс по-прежнему один в купе.

Я не хочу нести ответственность, я не хочу осматриваться, стыдиться себя, я не способен перечеркнуть того, что произошло, в том числе от моего имени, иногда движения его губ совпадают с произносимым, я вынужден буду принять во всей полноте, пожалуй, так, я буду заново учиться смотреть в глаза, мы не отдельны, мы не по Штирнеру, как ни прискорбно, глаза крупным планом, на самом деле то, что я говорю, звучит убедительно, на самом деле я толком не знаю, как теперь быть, очевидно, что не все вели себя одинаково, что когда началось сокращение штатов, списки, рекомендательные меры, воспитательные беседы, когда потом я никуда больше не отпускал Гертруду, когда повсюду была эта риторика, что по-другому было нельзя, что вынужденные меры, и мы косвенно согласились, стали опять ходить на работу, с работы, пить чай, гладить рубашку.

Всякий раз, когда поезд заходит в тоннель, резко гаснет свет, зрение привыкает не сразу, и на несколько секунд кажется, что примерно так выглядит слепота, потом также внезапно в окне повисает новый пейзаж, все это время, в том числе внутри тоннеля, Ясперс, не переводя взгляда, смотрит сквозь стекло, ему нравится, когда темнота резко сменяется цветным кадром.

Ясперс стоит посреди пустой аудитории, ряды ступенями уходят вверх, кажется, будто над ним нет потолка, скамьи бесконечны, ему не видно ни задней стены, ни окошка с проектором, он молчит, тяжело дыша, не двигаясь.

Господин Ясперс, здравствуйте, я из газеты, вы не могли бы прокомментировать, он отворачивается, не желая дослушивать вопрос, он не знает этого человека, ему не интересно ничего комментировать, кажется, мужчина что-то сбивчиво, как пишущая машинка, тараторит ему вслед.

Ясперс сидит у себя в кабинете на Плёк, шестьдесят шесть, вертит в руках пожелтевшую листовку, потом снимает очки, кладет на стол, трет пальцами переносицу, веки, он слышит, как на кухне Гертруда гремит посудой, дверцами шкафчиков, ему нравится домашний звук.

Понимаешь, им вроде как все равно, говорит ей Ясперс, он снова нервно ходит по гостиной из стороны в сторону, все закончилось, и они не желают больше ни о чем думать, будто ничего, он закашливается, будто ничего не было, он молчит и выжидательно на нее смотрит, надеясь, что она что-то возразит, ты же понимал, прерывает молчание Гертруда, что твои лекции расценят как оскорбление невинных, которые не совершали никаких преступлений, она делает паузу, потом добавляет, либо проигнорируют, и неизвестно, что в нашем случае лучше.

Но ведь и мы с тобой, перебивает Ясперс, имеем самое непосредственное отношение, хотя, казалось бы, жертвы, я не отрицаю причастности, то есть я в первую очередь в таком случае оскорбляю сам себя, он останавливается, стоит молча посреди комнаты, в тишине стучат настенные часы, студентов раздражают мои лекции, продолжает он, и, кажется, преподавателей тоже, мы как будто с тобой по-прежнему в опасности, как будто ничего на самом деле не закончилось или снова повторяется сначала.

Они болтают про меня всякое за спиной, говорит Ясперс Ханне по телефону, коммунисты обвиняют в нацизме, обозленные неудачники зовут предателем, она слушает его молча, не перебивая, я ведь рассуждаю в первую очередь о самом себе, хотя мы с Гертрудой были в списках на депортацию, мы даже думали о совместном, я знаю, перебивает Ханна, я до сих пор, продолжает Ясперс, не понимаю, как нам удалось выжить, но все равно исхожу в первую очередь из себя, я не отгораживаюсь, мы все в той или иной степени имеем отношение, он молчит, что вы будете делать, спрашивает Ханна, после короткой паузы, уезжать, вздыхает Ясперс, все-таки, наверно, на этот раз уезжать.

Он стоит, сунув руки в карманы, у окна, смотрит, как под проливным дождем по улице проходят редкие фигуры с зонтиками, на нем серое пальто и серая шляпа, я готова, он оборачивается, Гертруда, тоже в пальто, стоит возле чемоданов в прихожей, она очень красива.

Ясперс сидит в кресле на Аусштрассе, сто двадцать шесть, на фоне кое-как сваленных на комоде книг, надев очки, немного склонившись, он внимательно вчитывается в список продуктов, которые Гертруда попросила его купить, он силится разобрать ее почерк, кое-где она явно спешила, и слова превратились в кардиограммы.

На фотографии шестьдесят восьмого года Гертруда смеется на фоне книжных полок, задорно приоткрыв рот, глядя немного поверх кадра, ее глаза сощурены, волосы собраны в хвост, слегка растрепаны, на ней черное платье с блестящими пуговицами и белым воротничком, она сидит на краю кушетки, опершись левой рукой о покрывало, ее лицо светится радостью.

Ясперс в темно-сером костюме-тройке лежит позади, на кушетке, положив голову на подушку, его седые волосы тоже слегка растрепаны, он что-то поправляет левой рукой у себя на груди, из-за движения запястье вышло размытым, он довольно улыбается, смотрит на нее, на фотографа, одновременно на нее и за пределы кадра, над его головой, приблизительно повторяя направление его взгляда, светится закрепленная на полке лампа.

IV. Вико. Заседание. Ясперс наблюдает. Vous les entendez¹¹

Люди кажутся ему похожими, друг на друга, на каких-то других людей, увиденных, встреченных, дававших интервью, на людей, которых он никогда не встречал и не видел, но откуда-то знает.

Люди расставлены по безжизненному пространству улицы, алжирской пустыне, Липарскому острову, Долине смерти, прямоугольной венской Хельденплац, как куклы или иные неодушевленные предметы, согласно прихотливой схеме, умышленной последовательности, с соблюдением определенных интервалов.

Чисто оптическая либо звуковая ситуация, пишет Делёз, оказавшись внутри которой персонаж не понимает, как отвечать, пространства, изъятые из употребления, где он перестает испытывать какие бы то ни было чувства, бездействует.

А что, если есть определенное количество человеческих особей, прототипов, которые бесконечно приумножаются, щепетильно копируя первоисточники, случайно говорю об этом вслух, а собеседник снисходительно улыбается, знаю, насколько наивны эти размышления со стороны, насколько бессвязным может показаться текст.

Ясперс идет по улице сквозь движущихся ему навстречу людей.

Нелепое единение масс, обусловленное территорией, нелепое ощущение ответственности по территориальному признаку, сверка на основании места рождения, нелепая тяга к самоограничению ради умозрительного большинства, между тем ценность остается разве что в пределах культуры в широком смысле, остальное побочно, обеспечивает определенные, благоприятные, но чаще препятствующие условия.

В некоторых случаях единение масс может оказаться менее нелепым, но по-прежнему отвратительно ощущение ответственности по территориальному признаку, пренебрежение культурой, снаряд, разносящий в щепки здание картинной галереи, при любых условиях лишен смысла, несет разрушение, превентивное насилие напоминает ампутацию головы во избежание залысин.

Размышляя под неаполитанским солнцем о разнице между точными и гуманитарными науками, хотя научность последних весьма сомнительна, и последовательно критикуя картезианский рационализм, философ Вико заговорил об истории как о продукте человеческой деятельности.

То есть для анализа того или иного периода полезнее изучать плоды человеческой культуры, закрепленные в поэзии, обычаях, законах, религии, нежели строить исключительно математические модели.

Правда, Вико не обошелся без тройственности, продиктованной подсознательным, ибо что может быть совершеннее тройственности, но важно не это, а пресловутая цикличность, откуда среди прочего вызревает беккетовская мысль о Вико и Джойсе.

Неаполитанец, заразивший тройственностью не слишком близкого Гегеля, выделял три основные ступени развития цивилизации, длящиеся corsi e ricorsi¹², иными словами, вечным коловращением одних и тех же явлений.

Согласно Вико, всеобщая история развивается циклично и поступательно, все народы и прочее сущее в ней преодолевают некоторый жизненный цикл одинаково и бесконечно.

Вращающиеся боги, герои, человеки.

Мифология и теократия, феодализм и насилие, демократия и только потом всеобъемлющий рационализм Декарта.

Цикл бесконечного взросления от наивно-сказочного детства к взрослому рацио через бунтарский пубертат, переход от одного к другому кажется плавным, но только если находиться на достаточной дистанции.

Процессы corsi e ricorsi бесконечны, поскольку ничего никогда не завершается, но переходит в следующее, и человечество стремится, как запутавшийся Юпитер, к пожиранию самого себя, но не по кругу, по спирали.

Не знаю, насколько такое противоречит модели Вико, но теоретически каждая из трех фаз может замкнуться в локальную спираль, и отдельно взятая цивилизация станет блуждать в одних и тех же траекториях, покорно маршировать по концентрическим, концентрационным, кругам, захлебываясь саморазрушением, беспочвенным представлением о собственном превосходстве.

То есть безапелляционное превосходство становится обусловлено саморазрушением и наоборот, чем вернее я умею разрушать и саморазрушаться, тем скорее мир склонится перед моим величием, ибо что может быть нагляднее, чем руины, сходное состояние в некоторой степени свойственно пубертатной одержимости, но в то же время сродни старению, маразматическому угасанию.

Видел Кумскую Сивиллу в бутылке, дети спрашивали ее, чего тебе надо, Сивилла отвечала, надо помереть.

Она превращается в такой же размноженный эйдос бородатого уитмена, которого нет-нет да и встретишь в произвольном месте, на улице, в метро, на экране транслирующего устройства.

Цивилизация-Сивилла, ее голова и тело скукожились, представляются лица индейских высушенных голов тсантса, никак не может выбраться из спирали, сомнамбулически волочит по кругу ноги либо висит, ухватившись за выступ чистилища.

Или сидит за огромным овальным столом, кряхтя, встает, взбирается на трибуну под торжественную музыку, приглаживает рукой лысину и, поглядывая исподлобья на журналистов и подчиненных, долго говорит, покашливая, в микрофон о своей духовности, о своей нравственности, об исторической справедливости или сидит на неудобном стуле напротив и слушает сама себя, в большом декорированном зале, силясь не уснуть посреди собственного выступления, по очереди прикрывая то один, то другой глаз, переговаривается сама с собой, отпускает язвительные комментарии, едва заметно усмехается в ответ.

Если продолжать о сущности цикличного саморазрушения, следуя тройственным пристрастиям Вико, имеет смысл выделить три причины.

Недоверие к другому, который не сумеет разрушить меня настолько же правильно и основательно, как это сделаю я сам.

Подсознательное стремление во что бы то ни стало прекратить устоявшийся и наскучивший ход событий, пойти ва-банк ради завершения, но не отступая при этом от алгоритмов, подсознательное самоубийство с уверенностью в незавершаемости, и они, выйдя, пошли в стадо свиное, и вот все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде.

Наконец, исключительно родное и генетиче-ски понятное наслаждение страданием, как у Достоевского, замаскированное под основополагающую идею.

Проще говоря, недоверие, обида, страх.

Corsi e ricorsi, снова и снова, даже не могу разглядеть, где именно новая спираль прорастает сквозь старую, уместно ли вообще говорить о прорастании нового-старого, уместно ли вообще говорить.

Ясперс видит кипы заполненных бумаг, слышит слова, добрая часть которых не то чтобы непонятна, избыточна, тяжеловесные фразы, призванные делать речь прозрачной, емкой, основательной, путаются в траекториях, ничего не обозначая, кроме процесса говорения, не нужны никому, только самим себе и правилам умножения, разрастаются подобно раковым опухолям на голосовых связках, но почему-то должно слагать одинаковые письма, открывать одинаковые двери в одинаковых коридорах, отыскивать за ними одинаковые комнаты, одинаковых людей, походящих на кукол, дернул такую, перевернул, повторяет заученное наизусть, толковать с ними, задавать конкретные вопросы, бережно взвешивая каждый слог, опираясь исключительно на логику, обретать расплывчатые ответы, предназначенные для разъяснения, так, пожалуй, устроен порядок, медитативно циркулирующий механизм, запущенный без живого существа, смалывающий в пыль отобранные из соображений тождества громадные булыжники, покорно вверяя себя ему, свидетель свидетеля, экспонат, следящий за экспонатами, устало бредущий наблюдатель, увлекшись самоповторением, пережевывает собственную речь.

Ясперсу мерещится или снится специфический персонаж, он стоит, послушно вытянув руки, беззащитно-затравленно-звериный взгляд, нагое тело, на стульях вокруг сидят они, пристально осматривают его с ног до головы, с любопытством, как некое диковинное животное, с высокомерием, неминуемо сознавая бесспорное над ним превосходство, впрочем, их интерес невелик, дряхлое, тощее, неприглядное тело, обвисшая кожа, смехотворная поза, осунувшееся лицо, восковым чулком натянутое на череп, бледно-серая щетина, сморщенный лоб, редкие зубы.

Персонаж зауряден, потому их интерес иссякает, они принимаются за оживленную беседу, вскоре уже его не замечают, не пренебрегают или брезгуют, именно забывают о нем, а он послушно продолжает дожидаться в той же позе, неподвижно, потом они встают и, весело беседуя, удаляются, он продолжает стоять, уходя, они гасят в помещении свет, он продолжает стоять, не шелохнувшись, в темноте, одна за другой хлопают двери, издалека доносится смех, персонаж не двигается, напрашивается крупный план на его истощенном лице.

Чуть позже люди, похожие на тех, что рассматривали персонажа, собираются в большом деревянном зале за длинным овальным столом с громоздкими креслами по периметру и дополнительными стульями позади, для сопровождающих.

Ясперс видит их будто сверху, из угла, его взгляд, как объектив камеры наблюдения, медленно карабкается по помещению.

Они делятся на тех, чье имя внесено в протокол, и тех, кто будет исполнять прописанные в протоколе поручения, первые ведут непринужденные светские беседы, вторые подобострастно молчат, изредка произнося короткие фразы, кивая в специально отведенных для них паузах, записывают.

Через некоторое время, как всегда с небольшим опозданием, в зал входит остроносый, очки в роговой оправе, от горла тонкий галстук в полоску, он здоровается, пожимает послушные руки, молчаливо разрешает всем занять места, распределенные заранее, согласно системе либо сугубо индивидуальным пристрастиям.

Перед каждым положен протокол, принятые всеми, разумеется единогласно, решения и поручаемые виды работ, сочиненные сопровождающими заблаговременно, перед некоторыми специально заготовленные монологи, предназначенные для прочтения во время заседания либо для приближенного пересказа, ради эффекта произвольной импровизации, очередность выступлений определяется протоколом, регулируется остроносым в очках, последствия выступлений не имеют значения, результат предопределен, обсуждения условны и требуются для воспроизведения нужной атмосферы.

Действие начинается со вступительного слова, развивается по сценарию-протоколу, когда дело доходит до воспроизведения монологов, видно, как некоторые из сопровождающих, сидя позади, полузаметно шевелят губами в унисон говорящим, любопытно было бы представить эту сцену в виде оперы или мюзикла, тогда бы действующим лицам пришлось не произносить, но выпевать заготовленные реплики.

Основным и главным ответственным лицом за соответствующую работу в учреждении является соответствующее ответственное лицо, представляю, как женщина с избыточным макияжем и намертво зафиксированными волнистыми волосами выпевает каждое слово.

Они обсуждают, что допустимо, что нет, извлекают из себя безопасные фразы, заученные аргументы, понимающе соглашаются с новыми запретительными мерами, с ограничениями, соглашаются с чем-угодно, лишь бы их позвали на следующее заседание, и тем временем, как заводные игрушки, бубнящие заведомо сочиненное, сами того не замечая, невольно обретают веру в высокую ценность происходящего, в потребность новых запретительных мер, в допустимость и недопустимость определенных явлений и, что особенно показательно, определенных персоналий.

Сначала таких оставляют за скобками, смущенно обходят в разговоре, вы же сами все прекрасно понимаете, затем включают в списки, а вы видели, что он написал, видели, как он выглядит, затем педантично вычеркивают, давайте-ка не будем лишний раз рисковать, затем, уже ничего не стесняясь, осуждают вслух, значит не надо было так себя вести, одеваться, высказываться, тем более он ничего в этом деле не смыслит, ну и пусть уезжает.

Смотрю на их лица и точно знаю, что думает каждый из них, теоретически могу воспроизвести их мысли на бумаге, знаю, что будет дальше, представляю, как, опоздав на пятнадцать минут, например, из-за пробок на дорогах, в зал тихонько входит Ясперс, аккуратно прикрывает за собой дверь, проходит налево, по заднему ряду, садится на свободный стул возле одного из сопровождающих, извинительно улыбается, тем временем он следит за собой со стороны, будто сверху, из угла, наподобие камеры слежения, на нем серый костюм, зачесанные назад седые волосы, очки, некоторое время от сидит и вроде бы внимательно слушает, как выступающие обмениваются заготовленными репликами, стараются избегать противоречивых вопросов, аккуратно пересмеиваются, стоит кому-то упомянуть неуместного человека, он периодически немного прикрывает глаза, то ли от усталости, то ли от скуки, затем роется в правом внутреннем кармане пиджака, вытаскивает пожелтевшую, сложенную пополам бумагу, разворачивает.