Читать книгу: «Не та дочь», страница 6

12
Элинор Ледбери

Элинор слышит, как внизу собираются люди, и у нее в животе хлопают крыльями тысячи бабочек. Она задумывается, получится ли симулировать болезнь и остаться у себя в комнате.

Хит стучит в дверь, проскальзывает внутрь и улыбается сестре. На ней платье, которое выбрал дядя Роберт. Плотный темно-синий бархат облегает стройную фигуру и подчеркивает цвет глаз. Хит впивается в Элинор взглядом, пробегая по эффектному разрезу, открывающему длинные ноги, и не может вымолвить ни слова.

– Ну как? – поторапливает его Элинор.

– Потрясающе.

Она улыбается, хотя всё еще зла на него за то, что он провоцировал дядю и постоянно бросал ее ради Софии. Но все-таки она рада, что Хит сегодня здесь, и нехотя произносит:

– И ты неплохо выглядишь.

Дорогой темно-серый костюм хорошо сидит на нем. Брат классически красив: такие лица высекали из мрамора греческие скульпторы. Элинор и Хит встречаются взглядами в зеркале. Ее коварный, дерзкий, лживый брат, которого она всегда любила. Которого она может простить: в конце концов, сегодня вечером он с ней, а не с Софией.

* * *

Элинор никогда не видела столько людей. Ей кажется, что они вращаются вокруг нее, сужая круги и подбираясь всё ближе и ближе. Она тонет в море бриллиантов, ароматов духов и незнакомых лиц. В животе поднимается паника, и Элинор невольно тянется к брату. Он успокаивающе обнимает ее за талию.

Ледбери-холл сверкает. В каждой комнате гирлянды золотистых огоньков и свечи. Свечные конусы в медных подсвечниках; маленькие свечки, плавающие в стеклянных сосудах с водой; цилиндрические свечи в бутылках. Воздух наполнен приторно-сладким ароматом цветов, они повсюду – в хрустальных чашах и вазах. В библиотеке устроили бар, а в холле играет струнный квартет. Элинор делает глубокий вдох и закрывает глаза, но Хит увлекает ее за собой. Она ожидала, что он раздобудет бутылку виски и они вдвоем поскорее сбегут наверх, но Хит переходит от одной группки людей к другой, как будто он устроил эту вечеринку. Опытный светский лев. Он само очарование, гости тянутся к нему. Элинор ловит себя на том, что щурится от его ослепительной харизмы. Даже дядя Роберт впечатлен. Он стоит, сияя от гордости, пока Хит обсуждает второй закон термодинамики с поджарым джентльменом в ярком галстуке. И хотя Элинор тоже могла бы внести свою лепту в дискуссию по данному вопросу, слова застревают в горле, прилипая к нёбу, как ириски. Только сейчас она видит зияющую пропасть между собой и братом. Он провел в этом мире гораздо больше времени, чем она, и это заметно. Он дарит незнакомым людям белоснежную улыбку и остроумие, пока она стоит рядом и молчит.

Она изо всех сил старается включиться в разговор. Дядя Роберт отошел, но вместо него к их группке присоединились еще четверо. Это напоминает Элинор мифическую гидру: стоит отрубить одну голову, и на ее месте вырастают две новые. А ей просто хочется побыть наедине с братом.

– Лучшие брауни – в кафе «Ном» в Вустере²⁰, – заявляет Хит своей свите.

– Я слышала про него, – отвечает дама в красном платье с привлекательной улыбкой. – Это скрытая жемчужина.

– Брауни, – усмехается толстяк рядом с ней. – Боже, Анна, да кто ест брауни?

– Я, – улыбается Хит.

– Ты никогда не водил меня туда, – вступает в беседу Элинор, удивляясь самой себе.

– Что ж, если мой муж не хочет есть со мной брауни, может быть, мы с вами сами туда съездим, – усмехается Анна, пристально глядя на Хита. Она по меньшей мере на пятнадцать лет старше его, но смотрит как влюбленная школьница. Элинор решает, что эта женщина ей не нравится.

– Дядя нас ищет, – Элинор берет Хита под руку, и они начинают пробираться сквозь толпу. Когда они отходят подальше, она спрашивает: – Ты правда бывал в том кафе в Вустере?

– Да.

Она пристально смотрит на него:

– Когда?

Он пожимает плечами, берет у проходящего мимо официанта два бокала и протягивает ей один. У Элинор вода, у Хита вино. Она морщит нос.

– Ты еще недостаточно взрослая, чтобы пить, – напоминает брат.

– Но мы всегда пьем вместе.

– Не на людях.

Она потягивает воду, жалея, что это не мартини с маракуйей. Ее брат готовит лучшие коктейли. А потом возвращается к теме, от которой Хит старательно увиливает:

– И когда же ты ездил в Вустер есть торт?

– Не торт, – поправляет он. – Брауни. Когда я ездил в Вустер, то пробовал брауни.

– Когда? – в третий раз спрашивает Элинор.

– Пару недель назад.

– Ты просто случайно туда поехал, а потом просто случайно наткнулся на скрытую жемчужину, где продают лучшие брауни в Вустере? – недоверчиво уточняет она.

Хит не отвечает, только слегка загадочно улыбается.

– Почему меня не позвал? – Но Элинор тут же понимает: потому что Хит позвал Софию. Она злится на брата, но у нее не хватает смелости признаться, в чем причина этой злости. И тогда она огрызается: – Я думала, ты не хотел эту вечеринку, а теперь ты само очарование.

– Потому что ты меня попросила, – он гладит ее по длинным волосам. – У тебя больше власти надо мной, чем ты думаешь.

Она не успевает ответить, как к Хиту подходит дядя Роберт с коллегой. Они уводят брата в бар. Элинор плетется за ними, но дядя Роберт оборачивается.

– Иди и общайся с гостями, Элинор, – тихо приказывает он. – Ты не его верная собачонка.

Вспыхнув от унижения, она хватает бокал с вином у другого официанта и, прежде чем он успевает ее остановить, осушает залпом. Несчастье накатывает на нее словно волна, и Элинор отправляется на поиски новой выпивки.

Потом она стоит в углу, пытаясь слиться со стеной, но на нее постоянно пялятся незнакомые мужчины, которые слишком стары для таких взглядов. Она ищет брата, но так и не находит и отвлекается на разговоры вокруг, прислушиваясь то к одному, то другому, словно переключая радио.

– Должен признать, Энтони, вечеринка впечатляет, – заключает мужчина с густыми усами и тяжелыми, дорогими на вид часами.

Его собеседник выгибает бровь:

– Но хватит ли этого, чтобы завоевать расположение совета директоров?

– На должность операционного директора им нужен человек, который поможет создать новый имидж, ориентированный на семейные ценности. Думаю, Роберт доказал, что он подходит. Он заботился о сиротах, вырастил их.

– Правление также хочет денег. Того, кто может инвестировать и иметь дело с соответствующими клиентами. Наверняка это Джонатан Джонс?

– Посмотрите вокруг, – усатый обводит рукой Ледбери-холл. – Роберт весьма состоятелен.

– Я слышал, он только опекун, а не владелец поместья, – надменно парирует Энтони. – Это не его деньги.

– Если только не прикончит детей.

Мужчины смеются.

– Если он потеряет работу, – мрачно отвечает Энтони, – то может просто покончить с собой.

– Совет директоров четко дал понять: после слияния есть только одна вакансия операционного директора.

– Роберт Брент, Джонатан Джонс, – Энтони пожимает плечами. – Что тот, что другой – жестокие ублюдки.

– Но один из них должен уйти.

Мужчины переглядываются.

Элинор решает, что услышала достаточно, и ускользает прочь. Хит прав: сегодня вечером у них двоих действительно есть власть над дядей Робертом. Ему нужно, чтобы они были паиньками – поддержать его образ семьянина. Тогда дядя сможет завоевать расположение совета директоров и сохранить должность. Он проработал в компании двадцать пять лет. Это вся его жизнь.

Элинор идет искать Хита. Она еще не решила, хочет или нет рассказать ему то, о чем узнала. Хит уверяет, что у Элинор есть власть над ним. Но он вряд ли упустит возможность напакостить дяде Роберту. Поэтому нужно сделать всё, чтобы не допустить стычку между ними. К тому же Элинор нравится знать то, чего не знает брат.

Она пробирается сквозь толпу в поисках Хита, но его нигде нет. Музыка, люди заставляют ее сердце биться чаще. Ей приходит в голову, что брат, наверное, ждет наверху с бутылкой виски. Но, толкнув дверь его спальни, Элинор тонет в разочаровании, как камень в воде. Хита здесь нет. Она меряет шагами комнату: мысль о том, что придется спускаться вниз в одиночку, пугает. В панике Элинор распахивает окно. И видит брата.

Хит стоит на гравийной дорожке в янтарном свете. Он не один. С ним София. На ней черное кружевное платье в пол. Она одета для вечеринки. Зачем брату звать свою тайную подружку в Ледбери-холл, если он даже ни разу не сказал о ней Элинор?

Девушка складывает руки на груди и качает головой, глядя себе под ноги. Даже из окна видно, что они спорят. Хит берет ее за плечи, но София вырывается и идет прочь. Хит хватает ее за руку, разворачивает лицом к себе и целует. София не сопротивляется. Она – глина в его умелых руках, она поддается, а он ее лепит. Ревность – горсть твердых зеленых камешков во рту Элинор, которые грозят сломать ей зубы. Она отворачивается от окна, спускается и снова присоединяется к зажигательной вечеринке.

13
Кейтлин Арден

Дом на Блоссом-Хилл стоит особняком. Задняя калитка выходит в узкий переулок. Пройдя через него, мы оказываемся на небольшом поле, принадлежащем нашим соседям Рэю и Эйлин Батлерам. Это частные владения, но Батлеры всегда разрешали нашей семье пользоваться ими. Когда мы были маленькими, поле выглядело идеально – на ухоженном газоне в больших деревянных ящиках-клумбах выращивали фрукты и овощи. Теперь, когда соседи состарились, всё пришло в упадок. Кругом трава по щиколотку, клумбы не засеяны, сарай в дальнем углу разваливается, зеленая краска на нем потрескалась и облупилась.

Держа меня за руку, Оливия шагает по полю. Солнце палит безжалостно, от жары моя кожа краснеет, капельки пота выступают на верхней губе, скапливаются в ложбинке на шее и в ямочках под коленями.

Мы оказываемся на опушке леса – дикого, темного, густого, изрытого ямами. Однажды, совсем маленькими, мы заблудились в нем, и с тех пор я не осмеливалась сюда заходить. Деревья растут почти вплотную, их кроны из толстых ветвей не пропускают свет даже в самые солнечные дни, так что ориентироваться в лесу трудно.

– Оливия, я не знаю, как добраться отсюда до города.

Ее губы кривятся в улыбке.

– Я знаю.

Но меня не убеждают ее слова. Почувствовав мое сомнение, она подходит ближе. Я смотрю сестре в глаза: в них – ледниковые озера и летнее небо, незабудки и лепестки колокольчиков.

– Ты не веришь мне, Кейт?

* * *

Лес такой же темный, каким я его помню. Пробивающийся сквозь листву слабый золотистый солнечный свет поблескивает на шелковистых волосах Оливии. Мы протискиваемся между стволами, кора деревьев царапает голые руки, а сучки – щеки. Но здесь хотя бы прохладно. Я вдыхаю влажный запах земли. Слышен только звук нашего дыхания и хруст веток под ногами. Мы как будто за миллион миль от дома, хотя вышли из него всего двадцать минут назад. Кто здесь услышит наши крики? Страх проникает под кожу от мыслей о человеке в маске. Полиция сказала, что если он проник в дом через черный ход, значит, он шел через лес и поле. Впервые мне приходит в голову: скорее всего, это тот самый путь, которым он вел Оливию в ночь похищения. Я представляю, как она, спотыкаясь, семенит рядом с ним; его окровавленные пальцы; острое лезвие у ее горла. Представляю острые камни и сучки, которые впиваются в ее босые ступни, стук ее сердца, отдающийся в ушах; лесной мрак, который скрывает всё вокруг, как повязка на глазах. Я так накручиваю себя, что уже чувствую похитителя совсем рядом, за спиной. Резко оборачиваюсь, сердце скачет галопом. Но вокруг только деревья, земля и какое-то маленькое лесное существо, снующее в зарослях папоротника.

– Откуда ты так хорошо знаешь дорогу через лес? – спрашиваю я, чтобы отвлечься.

– Мы с Флоренс иногда бывали здесь. Собирали цветы и листья, чтобы делать из них духи, а когда посмотрели «Колдовство»²¹, то еще и зелье. Чаще всего – приворотное зелье. Флоренс постоянно влюблялась. Ты никогда не заблудишься, если знаешь ориентиры. Смотри, – Оливия ускоряет шаг, и мы выходим на полянку, на которой еле-еле стоит маленький сарай – развалюха еще хуже, чем у Батлеров. Выглядит так, будто его бросили в спешке, одной стены нет совсем. Крыша провалилась и покрылась толстым слоем мха, оставшиеся доски потрескались и прохудились от непогоды. По углам ползут виноградные лозы. У двери – пустая ржавая банка из-под красной краски. Оливия уверенно и торжествующе улыбается:

– Сарай означает, что мы недалеко от цели.

Так и есть: скоро мы выбираемся из леса и оказываемся на улице.

– Ну вот, – Оливия ослепительно улыбается. – Где твоя машина?

* * *

Бат переполнен туристами. Навьюченные фотокамерами, рюкзаками, покупками, они еле тащатся по главной улице, предвкушая и останавливаясь на каждом шагу, чтобы запечатлеть очередное красивое здание. Я беспокоюсь, что Оливии станет плохо в такой толпе, но она просто кипит от возбуждения.

Я боялась, что сестру тут же узнают: ее лицо повсюду – в новостях, на сайтах, в блогах, социальных сетях, в газетах. Сразу по приезде в Бат я заскочила в супермаркет и купила ей большую шляпу от солнца и темные очки. Люди, в основном мужчины, всё равно обращают на Оливию внимание, но не потому, что она та самая пропавшая Арден, а потому, что она красива. Красива той красотой, которую вы заметите даже на другой стороне улицы и которая запоминается надолго.

В первом же магазине Оливия набирает ворох шелка, льна и кружев – на ее высокой стройной фигуре всё сидит отлично. Сменив мамину одежду на ту, которую выбрала сама, она стала увереннее и счастливее. Пока я тянусь за кредиткой, стараясь не краснеть из-за внушительного счета, Оливия изящным движением достает из сумки на плече карточку и показывает мне. На лицевой стороне тиснение: Майлз Грегори Арден. Откуда у Оливии отцовская кредитка? Она вводит ПИН-код – транзакция завершена. Вскоре мы выходим на улицу с тремя глянцевыми пакетами на толстых веревочных ручках. Я сразу начинаю тосковать по кондиционеру: от тротуара поднимается липкий и густой жар.

– Я собиралась заплатить, – говорю я.

Она улыбается:

– Не нужно.

– Поверить не могу, что он дал тебе свою карту, – я изо всех сил пытаюсь представить, как мой благоразумный и экономный папа протягивает Оливии кредитку и предлагает пойти вразнос.

– Но ведь за последние шестнадцать лет я не стоила ему ни пенса, правда? – Она дразняще выгибает бровь. – Завидуешь?

– Нет. – Это неправда, но я не могу заставить себя признаться, что так и есть. Дело не в том, что я хочу родительских денег или нуждаюсь в них. А в том, что даже если бы я попросила, отец никогда бы не дал мне свою карту.

– Умираю с голоду, – заявляет Оливия, пока мы лавируем в толпе на оживленной улице. – Шопинг – это как работа, вызывает аппетит.

Поскольку мама еще занята добыванием чизкейка, у нас есть время перекусить, прежде чем ехать домой.

– Как насчет тайской кухни? – предлагает Оливия. – Или итальянской? Никогда не откажусь от пиццы.

Я улыбаюсь, уже точно зная, куда мы пойдем. В один из тех ресторанов, который мы с Оскаром выбираем для особых случаев: высокие потолки, мраморные столешницы, стулья с высокими спинками, сверкающие полы из темного дерева. Обычно здесь нужно бронировать столик за несколько недель, но управляющий – родитель моего ученика, и он лично впускает нас.

– Какое шикарное место, – шепчет Оливия. – Часто сюда ходишь?

Я киваю:

– У них бесподобные десерты.

– У них всё бесподобно, – она оглядывается по сторонам. В последний раз она была в ресторане в наше последнее совместное лето. Я мысленно возвращаюсь назад, пытаясь вспомнить: ничего круче «Макдоналдса» или, в крайнем случае, «Пиццы Экспресс». Приятно, что теперь мне удалось отвести сестру в чудесное место, где она никогда не бывала.

Оливия заказывает мартини с маракуйей. Поскольку я за рулем, то предпочитаю воду из тяжелого стеклянного графина. Пока сестра потягивает коктейль, я задумываюсь: может, она впервые пробует алкоголь? Наблюдаю за ней, но она пьет коктейль непринужденно, словно сок.

Приносят общее блюдо: твердый сыр, мясное ассорти, свежий хлеб. Я впиваюсь в самый дорогой хлебный мякиш из всех, которые я когда-нибудь покупала, и тут меня осеняет: это похоже на наш с Оливией пикник на лугу накануне ее похищения. Я столько лет была уверена, что больше ее не увижу. Что она никогда не вернется. И благодарна судьбе за то, что ошиблась. Это первый день за десять с лишним лет, когда меня не захлестывают бурные волны одиночества. Сидя напротив сестры, я чувствую счастье – такое отчетливое, отполированное до блеска.

– Просто не верится, как ты повзрослела, – продолжает Оливия, намазывая на хлеб оливковое масло. – Мама сказала, ты учительница.

Я киваю:

– В начальной школе.

– И как тебе?

Я избегаю ее пристального заинтересованного взгляда, намазывая масло на хлебный мякиш и аккуратно водружая сверху сыр бри.

– Да особо нечего рассказывать, – беспечно говорю я. – Знаешь поговорку: «Кто ничего не умеет делать, тот учит»?

Сестра кладет хлеб на стол:

– Преподавание не приносит тебе радости.

Это утверждение, а не вопрос, но я всё равно отвечаю:

– Нет, это…

Нет, это не так. Во время учебного года каждое воскресенье – что-то вроде чистилища, страх снедает меня изнутри. И сладкое, неистовое облегчение в последний день каждого семестра, когда я знаю: если не считать нескольких часов подготовительной работы, у меня несколько недель передышки.

– Врешь, – заявляет Оливия. Вот так – просто и смело.

Она права. Не знаю, зачем я соврала ей. Наверное, с годами привыкла говорить или делать то, что, по моему мнению, понравится другим. Особенно родителям. Я годами переступала через себя, чтобы угождать им, соответствовать их желаниям, их планам, их представлениям о том, кем я должна быть. Но Оливия не мама. И не папа. Она моя сестра. И я не хочу ее обманывать.

– Преподавание – это не то, чем я хотела заниматься.

– Тогда почему занимаешься?

– Ради мамы. Они с бабушкой были учительницами, помнишь?

– Но мама больше не учительница.

– Да, но только потому, что ей стало трудно находиться среди стольких твоих ровесниц, когда тебя похитили, – я пожимаю плечами. – В любом случае она всё равно бы очень расстроилась, если бы никто из нас не пошел по ее стопам.

– И когда меня не стало, осталась только ты, – извинительно произносит Оливия, и я чувствую укол вины. Не мне жаловаться. У Оливии украли всю ее жизнь. Отняли возможность выбирать. Из нас двоих мне повезло больше.

– И как бы ты хотела изменить жизнь?

Я делаю глоток воды и качаю головой:

– Да неважно.

– Я хочу знать, иначе бы не спрашивала. Всё хорошо, правда? Теперь я вернулась, – она накрывает мою руку ладонями. – Я хочу узнать тебя, Кейт. Хочу узнать свою сестру.

Она говорит так искренне, что мне ничего не остается, кроме как быть честной. Честнее, чем я осмеливаюсь быть с кем-то еще.

– Я хочу путешествовать, рисовать, объездить весь мир.

Оливия напрягается, мрачнеет, отдергивает руку и наливает нам воды.

– Что такое?

– Ничего.

– Ничего?

Она ставит графин на стол с таким стуком, что на нас оборачиваются из-за соседних столиков.

– Я только что вернулась домой, а ты говоришь, что хочешь уехать.

– Нет, Оливия. Это не так… Я никуда не уеду.

Секунду она изучающе всматривается мне в лицо и, кажется, немного успокаивается.

– Мы могли бы путешествовать вместе, – думаю я вслух. – Танцевать под уличную музыку в Новом Орлеане, плавать с черепахами на Бали, исследовать Лувр в Париже…

Я думала, Оливия обрадуется, но она смотрит недоверчиво и мрачнеет:

– Только ты и я?

Я киваю.

– А Оскар?

Я качаю головой:

– Он постоянно путешествовал во время каникул. И хотел бы еще, но он единственный ребенок в семье, его родителям будет тяжело, если он станет пропадать месяцами. Он такой заботливый.

– Ладно, – беззаботно отвечает сестра, но ее взгляд стекленеет. – Хотя на самом деле он думает только о своей семье. Не о тебе. Не о том, чего хочешь ты.

– Ну, я имею в виду… – я замолкаю, удивленная ее отношением к моему жениху.

– Он знает, что ты хочешь путешествовать, но для него важнее собственная семья, правда?

– Ну, с этой точки зрения, наверное, ты права, – усмехаюсь я.

– А есть другая точка зрения?

Я открываю рот. Снова закрываю. Меня гложет сомнение, потому что в словах Оливии есть резон. Однажды, примерно год назад, на волне успеха своего канала «Страсть к путешествиям в картинках» меня охватила жажда странствий. И я рискнула спросить Оскара, не согласится ли он хотя бы на несколько месяцев отправиться в путешествие. Он отказался, напирая на то, что нельзя взять и уехать от ипотеки и наших родителей: это безответственно и эгоистично. И всё же я с трудом подбираю слова, чтобы сейчас защитить его:

– Он нужен родителям.

– Они старые? – Оливия наклоняет голову набок. – Больные? Зависят от него материально?

Я надкусываю виноградину, она лопается во рту и горчит.

– Нет, ничего подобного, просто… – Я вспоминаю его родителей. Как они с ним нянчатся. Даже душат его. Говорят о нем как о ценном племенном жеребце, которого мне дали взаймы с одной целью – ради разведения. Настаивают, чтобы мы обедали у них по воскресеньям каждую неделю, даже летом, и мы никогда не отказываемся от приглашения, потому что они внесли задаток за наш дом. Без всяких условий. И в промежутке между йоркширским пудингом и жареным картофелем его мать бросает что-нибудь вроде:

– Из Оскара выйдет чудесный отец. Будет ужасно обидно, если ему никогда не представится такого шанса.

Как будто исключительно из-за меня у них под ногами не копошится целый выводок любящих внуков. На самом деле Оскара не интересуют дети. Он шарахается от младенцев, как от автомобилей со взрывчаткой, – вплоть до того, что в ресторане пересаживается за другой столик, если мы оказываемся рядом с каким-нибудь малышом. Конечно, он не признается в этом родителям, потому что не хочет их подвести. Я уверена: если они начнут слишком наседать (как и мои родители), Оскар сделает всё, чтобы успокоить их. Даже покривив душой. Может, это должно волновать меня сильнее, но пока мысли о детях и режиме дня редко приходят в голову.

– Просто – что? – поторапливает Оливия.

– Просто Оскар близок со своими родными. Им не понравится, если он исчезнет даже на несколько месяцев.

– Тебе было бы тяжело оказаться вдалеке от мамы и папы?

– Не знаю. Хочется думать, что если бы у меня были и любимое дело, и любимый человек, я бы справилась, – я пожимаю плечами, скрывая горькое разочарование. – Но у всех по-разному, правда?

Парочка за соседним столиком громко хохочет, не переставая держаться за руки. Оливия замечает их, смотрит на обручальные кольца. Судя по тому, как они прилипли друг к другу, это молодожены. Они так не похожи на те молчаливые пары, которым после многих совместных лет не о чем говорить.

– Почему ты до сих пор не замужем за Оскаром?

– Что? – Поперхнувшись глотком воды, я едва не захлебываюсь.

– Да ладно, Кейт. Почему?

Мы встречаемся взглядами. Оливия смотрит пронзительно, в упор, словно читает мои мысли с такой же легкостью, как слова на странице.

– Мне казалось неправильным устраивать пышную свадьбу и выходить замуж без тебя.

Она молчит, ее лицо непроницаемо.

– Понимаю, – осторожно произносит она тем же успокаивающим тоном, какой психотерапевт использует для особо трудных пациентов. – В этом был резон. Но теперь я здесь. Значит, вы скоро поженитесь?

Я молчу, как следует обдумывая вопрос. Я всегда убеждала себя, что не спешу к алтарю только из-за исчезновения Оливии. И это не ложь. Тогда я верила в это. Но вот Оливия вернулась, а у меня по-прежнему не появилось жгучего желания заводить свадебную доску на «Пинтерест»²² или тратить часы на выбор идеальных приглашений. И не потому, что я не люблю Оскара. Люблю. Правда люблю. И не в том смысле, который вкладывает в это слово кое-кто из моих друзей, чьи отношения напоминают старый изношенный свитер. Но они его не выбрасывают, потому что в нем удобно. Потому что проще цепляться за поношенное, чем искать новое, даже если оно может оказаться лучше. Оскар по-прежнему волнует меня. Он именно тот, кого я хочу. И всё же я чувствую, что с замужеством придет конец мечтам о путешествиях, потому что у женатых людей есть корни, они – одно дерево, а не два. Они неподвижны, и это придает им силы.

– Вряд ли я готова к браку.

Оливия слегка пожимает худенькими плечикоми:

– Может, он просто не тот, кто тебе нужен.

– Нет, тот, – настаиваю я, чувствуя свою правоту.

– Думаю, я могла бы найти тебе подходящего мужа, – улыбается она, отправляя в рот последнюю виноградину.

Официантка убирает пустые тарелки. Лицо Оливии сияет.

– Закажем десерт?

Меня охватывает чувство предвкушения, которое испытываешь, когда ты приготовила самый лучший подарок и не можешь дождаться, когда его откроют. Официантка тут же возвращается с десертом, который я незаметно заказала, когда мы пришли, и ставит перед нами.

Оливия улыбается во весь рот:

– Кейт, это то, о чем я думаю?

Я киваю:

– Ты хотела…

Она в нетерпении хватает ложечку:

– Поверить не могу, что ты сделала это для меня.

– Это всего лишь крем-брюле.

– Нет. – Ее глаза блестят. – Нет, это гораздо больше. Ты единственная, кто по-настоящему меня слушает. Я думала о тебе каждый день. Каждый. День. – Выражение ее лица становится жестким и даже грубым. – Мы больше никогда не расстанемся, – искренне продолжает она. – Обещаю.

И я ей верю.

Я предлагаю начать трапезу. Оливия погружает ложечку в крем-брюле, сминая верхушку. Мы улыбаемся друг другу и принимаемся за дело. Съев пару ложек, я вспоминаю, почему никогда не заказываю крем-брюле.

– Это то, о чем ты мечтала? – интересуюсь я.

Она прикусывает губу, в голубых глазах смешинки.

– На вкус как застывший заварной крем и жженый сахар.

– Это и есть застывший заварной крем и жженый сахар.

Мы отказываемся от крем-брюле и заказываем вместо него шоколадную помадку – густую, сочную, темную. Я оплачиваю счет и оставляю большие чаевые. Если бы месяц назад кто-нибудь сказал мне, что я буду радостно обедать с сестрой в прекрасном ресторане в Бате, я бы решила, что он бредит.

Воздух снаружи неподвижен и горяч, и я отчаянно хочу оказаться в «фиате» с кондиционером. Мы уже направляемся к стоянке, когда Оливия тянет меня в другой магазин.

– Нам пора возвращаться, – говорю я, но перестаю протестовать, как только прохладный поток воздуха от вентилятора успокаивает разгоряченную кожу. Через секунду до меня доходит: мы в свадебном бутике. Здесь всё белое: ковер, стены, платья… И даже картины на стенах – в разных оттенках белого. Так много белого, что, если прикрыть глаза, можно представить: мы среди заснеженных равнин Аляски.

– Зачем мы здесь? – резко шепчу я.

Оливия в ответ озорно улыбается. Чересчур надушенная высокая кудрявая брюнетка приветствует нас.

Я разворачиваюсь к выходу, но Оливия опускает руку мне на плечо:

– Моя сестра выходит замуж. Мы бы с удовольствием что-нибудь посмотрели.

– Оливия…

Она поворачивается ко мне, умоляюще глядя своими огромными глазищами:

– Прошу…

Сказать ей «нет» немыслимо – всё равно что пнуть щенка. Я смотрю на часы:

– Только двадцать минут.

Она сияет.

Нам вручают бокалы с шампанским и выносят поднос с роскошными шоколадными трюфелями и маленькими пирожными.

Мы перебираем тюль и кружева, шелк и шифон, бархат и атлас. Некоторые платья прекрасны, некоторые кошмарны. Я снимаю с вешалки уродство в перьях, и глаза Оливии округляются от ужаса.

Я перебираю платья, тщетно пытаясь представить себя в каком-то из них идущей по проходу к алтарю. И тут замечаю Оливию и продавщицу: они несут в примерочную несколько платьев. Внутри меня раздается сигнал тревоги, я бросаюсь к Оливии и шепчу:

– Ты что творишь?

– Ты должна померить хоть одно.

– Нет, я не хочу. Правда не хочу.

– Кейт, – в ее голосе смесь повелительного тона и отчаянной мольбы, – я пропустила так много в твоей жизни. Столько важных событий. Когда я видела тебя в последний раз, ты только-только сняла стабилизаторы со своего велосипеда, а теперь водишь машину. – Она берет мои ладони в свои. – Ты выходишь замуж, и я хочу участвовать. Пожалуйста, примерь. Ради меня, а?

Как можно отказать ей? Что я за человек и что за сестра, если позволю какому-то непонятному беспокойству при мысли о браке помешать Оливии почувствовать себя желанной в моей жизни?

Надеваю первое платье, и сердце неожиданно начинает бешено колотиться в предвкушении. Я никогда раньше не видела себя в свадебном платье. Я нервничаю: мне так хочется выглядеть невестой, прекрасной с головы до ног, даже если я не собираюсь становиться ею в ближайшем будущем. И оказываюсь крайне разочарованой. Выходя из примерочной, я уже понимаю: это никуда не годится.

Оливия ждет на бархатной кушетке со вторым пузырящимся бокалом и при виде меня прикусывает губу, чтобы не прыснуть от смеха.

– Кошмар, – говорю я.

– Всё не так уж плохо.

Я одергиваю пышную юбку. Она просто огромная. Такая огромная, что под чересчур блестящим атласом легко поместится многодетная семья.

Сестра морщит нос:

– Как называются эти штуки для хранения туалетной бумаги?

Я сверкаю глазами:

– Туалетные тележки – как у Нэн в ванной?

– Да! Вот так ты выглядишь.

– Боже, с меня хватит.

Оливия со смехом встает:

– Еще одно. Пожалуйста.

В ожидании следующего платья я решаю, что ненавижу свадебные платья в принципе, и клянусь выйти замуж за Оскара в самой удобной пижаме. Как собираешься продолжать, с того и начинай. Ведь не собирается же он каждый день приходить домой и заставать меня за стиркой в халате из малбери²³ за 3000 фунтов стерлингов, правда? Оливия отодвигает шторку примерочной и проскальзывает внутрь, держа в руках полоску ткани цвета слоновой кости. Я тянусь к ней, но сестра прячет ее за спину.

– Закрой глаза, – говорит она.

Я открываю рот, чтобы возразить.

– Закрой, – приказывает она уже тверже.

Чтобы поскорее вернуться в машину, я подчиняюсь. Оливия помогает мне одеться. Касания ее мягких рук успокаивают. Она стоит сзади, совсем близко. Я вдыхаю ее сладкий цветочный аромат. Оливия выводит меня из примерочной, тяжелая шторка задевает плечо. Сестра разворачивает меня, и я представляю, что стою лицом к зеркалу во весь рост.

– Готова? – шепчет она.

Сердце трепещет в груди, я открываю глаза, смотрю на отражение и делаю глубокий вдох.

– Оливия… – слышу я собственный удивленный голос.

– Великолепно.

Платье сидит идеально – как хрустальная туфелька на Золушке. У него глубокий V-образный вырез и прозрачные развевающиеся ангельские рукава²⁴, изящная вышивка из листьев и виноградных лоз по лифу до талии. Я поворачиваюсь к зеркалу и восхищаюсь вырезом на спине. Крошечные красивые пуговки спускаются до небольшого шлейфа, тоже расшитого листьями и вьющимися виноградными лозами. Романтично, эффектно и очень мне идет.