Хроники ржавчины и песка

По-своему Карданик был почти идеальным, но слишком шумным и медленным, чтобы обеспечить комфортное путешествие. Однако даже грохот огромного количества балансиров, противовесов и стабилизаторов не помешал офицерам заснуть: их убаюкал стук ритмично падающих капель где-то в глубине помещения и тиканье часов, висевших над лобовым стеклом мостика. Это были звуки механизмов, которые и служили двигателями Карданика, как сердце служит двигателем кровеносной системы.

Пленники, настоящие пленники, в этой блестящей, обильно смазанной маслом латунной камере. Мы не понимаем принципов работы трех четвертей всех механизмов (и никак не можем ими управлять). Потолок, например, весь усеян трубами – подтекающими, в разводах от осадка и пятнах старой смазки. Я знаю – видел в Академии – у пневмошарнира бак с маслом располагается на крыше. Оттуда топливо спускается в канал, посылая живой импульс поршням и коронным шестеренкам. Но и на уровне пола есть маленькие баки, из которых смазка перекачивается небольшими паровыми насосами и циркулирует по кругу. Если вдруг масло и пар решат не взаимодействовать, мы здесь в буквальном смысле зажаримся. А ведь от этой тюрьмы ключей нет. Мы именно что пленники. ПЛЕННИКИ.

Виктор дотронулся до капли на полу и растер жидкость между пальцами, пытаясь понять, что это. Теплая и вязкая. И ярко-красная. Мороз пробежал у него по коже. Перед глазами промелькнул бледно-розовый цвет шашек и сифонов с паром, темные пятна на трубах над головами.

– Черт подери!

Это просто невозможно. Наверняка есть другое объяснение. От одной мысли о том, чтобы попробовать эту жидкость на вкус, Виктора чуть не вырвало.

– Страж песков! – закричал он. – Глянь сюда.

Гарраско оторвался от записной книжки и посмотрел на помощника:

– Что случилось? Просто труба подтекает.

Виктор снова присел и, еще раз коснувшись пальцем алой жидкости, показал командиру:

– Ты тоже об этом подумал?

Гарраско кивнул, молча уставившись на лужицу, а потом перевел глаза на потолок, пытаясь понять, откуда могла упасть капля. Там, среди труб, кто-то или что-то истекает кровью…

Нужно пораскинуть мозгами. Я приказал Виктору взять себя в руки. Но он впал в истерику и швырнул свои шашки в одну из переборок. Фигурки рассыпались по полу с оглушительным звяканьем. Я так сильно его ударил, что он упал. Теперь сидит в кресле, тупо уставившись в одну точку за панелью из стеклохарда. Мы оба прекрасно понимаем, что между трубами просто физически нет места для тела, из которого может вытечь столько крови. В смысле, для тела целиком. И я, и Виктор боимся, что эта кровь – не животного. И даже не целого человека. Еще мы обнаружили, что и в других частях Карданика трубы подтекают (не так сильно). Если бы только у нас был крюк… На место первой лужицы мы поставили тазик из латуни. Стыдно признаться, но тому парню наверху мы решили дать имя. Если когда-нибудь эти записи прочитают, я хочу сказать, что мы просто пытаемся выжить, и находка, сделанная полчаса назад, совершенно выбила нас из колеи. Поверьте, в первый раз в жизни я ударил товарища. Но мы должны сделать все, чтобы не поддаться панике. Пусть даже какие-то глупости, за которые нас, вполне возможно, будут судить военным трибуналом. Теперь вы понимаете, почему мы дали имя парню, зажатому между труб? Его зовут Гром.

Щелк. Гарраско резко поднял голову от записной книжки. Несколько секунд цилиндр хранил тишину, а потом снова раздалась музыка, но слишком медленная. Что-то опять щелкнуло и с грохотом упало на пол. Второй щелчок означал, что на место предыдущего уже встал новый цилиндр.

– Карданик жив, Карданик поел

Карданик вас накормит, Карданннннннннннн…

Механизм заклинило, и этот цилиндр тоже упал на пол и укатился прочь. Больше пианола не издавала никаких звуков.

Мостик был погружен в густую голубоватую полутьму с тех пор, как панель из стеклохарда опустилась. Они хотели ее поднять, но никакая команда не действовала. Наклонившись, Гарраско подобрал один из цилиндров с дырочками – тот тоже был весь измазан кровью. Виктор наблюдал за ним, сжав кулаки.

Конвейер за спинами снова начал двигаться – сначала рывками, то и дело застревая, но потом набрав скорость. Из-за переборки с дребезжанием выкатились котелки и кружки. На полпути на пол свалилась ложка. Лента, грохоча, ускорялась. Шла все быстрее и быстрее. Вдруг один из роликов вылетел и с грохотом ударился о трубы, которые поднимались к потолку над самой головой Гарраско. Лента разорвалась, встала дыбом; посуда с металлическим бряканьем посыпалась на пол. Под ногами бесформенной лужей разлился красный бульон, в котором плавали бобы, кусочки подгоревшего мяса и, как показалось на первый взгляд, человеческий пенис.

Из пианолы раздался андрогинный голос Карданика, а с потолка полился ослепительный неоновый свет.

– Еда,

еда, еда, еда,

еда, еда, еда, еда, еда, еда,

еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда,

еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, еда, ЕДА и СВЕТ. Перекомпоновка завершена, воду можно пить, температура на борту – 29 градусов по Цельсию.

Лязг, который сопровождал предыдущие фазы трансформации, прекратился, и воцарилась тишина, прерываемая только звуком падающих капель крови Грома в латунный тазик и на пол в других частях Карданика. В холодном свете неоновых ламп обманчиво казалось, что все вокруг покрыто налетом жира разных цветов – от янтарного, как смазочное масло, до темно-коричневого, от черного, как осадок, до бурого, как свернувшаяся кровь. Сухих поверхностей здесь почти не было, если не считать тех, что находились в части помещения, погруженной во тьму – там с трудом можно было что-то разглядеть. Например, сразу за командирскими креслами начинался мрак, из глубины которого доносился звук падающих капель. По всей видимости, туда Грома и засунули – кто-то или что-то. Как бы напряженно офицеры ни всматривались в потолок, они видели только густую тьму, из которой на пол медленно капала темная кровь.

– Хреново. Хотелось бы его вытащить. Или хотя бы посмотреть, кто это, – проговорил Виктор и подошел к тюкам с одеждой. Он надеялся, что где-нибудь здесь найдется крюк или фонарик. Гром вдруг стал его навязчивой идеей; Виктор не мог думать ни о чем другом – ему нужно было разгадать эту тайну, которая скрывала происхождение красных капель, падающих им на головы. В поисках фонарика он начал выбрасывать из тюка все подряд: легкую одежду, постельное белье, рабочие рукавицы, свитер с узором, какие-то слежавшиеся тряпки. Наверно, они припасены для удобства пассажиров, но сейчас пользы от этого барахла не было никакой.

Наконец Виктор нашел, что искал, – динамо-фонарик, – и потными пальцами нажал на переключатель. Фонарик светил тускло и тревожно мигал. Гарраско поворачивался в кресле, отталкиваясь ногами, и следил за лучом, который обшаривал трубы на потолке. К горлу у него подступил комок. Вдруг Виктор вскрикнул и уронил фонарик. Нагнулся, чтобы поднять, но ноги подкосились, и он упал ничком, опрокинув таз с кровью. Лежа щекой в алой луже, через несколько мгновений он услышал шаги сзади и увидел, что фонарик снова направлен на потолок.

– Ни хрена себе!

Это присвистнул Гарраско. И в тот же момент что-то мягкое и мокрое свалилось на Виктора сверху.

У Грома четыре руки и, по крайней мере, столько же ног. Их засунули между труб, и как только Гром прошел решетку между одной трубой и другой, его положили поперек, чтобы он не упал. Конечности выбрали потому, что между трубами можно просунуть только их. Ни туловища, ни головы у Грома нет. Но это не все: из каждой руки и ноги торчит эластичная трубка, которая, изгибаясь углом, соединяется с большой трубой. Та, в свою очередь, ведет к сборному коллектору, скрывающемуся во мраке на потолке. Здесь создана гидравлическая система, которая работает на человеческой крови. Карданик может двигаться и говорить, потому что у него есть кровь Грома. А Гром – это два, а может, и три человека. Того, чья рука свалилась на Виктора, судя по татуировке, звали Спайс. Или он любил какую-то Спайс.

– Н-н-нам н-надо в-выбираться отсюда… – Виктор умоляюще смотрел на стража песков, язык его заплетался от ужаса при мысли о том, что таят в себе тени за спиной Гарраско. Склонившись над помощником, страж песков приложил руку ко лбу. У Виктора был жар. Гарраско подумывал, не привязать ли его к креслу. Боялся, что товарища снова охватит гнев и он, кто знает, набросится на какое-нибудь устройство, которое нанесет ему еще больший вред. «Или отдаст нас Карданику», – подумалось ему. Гарраско не хотелось, чтобы пневмошарнир почувствовал слабость одного из них и еще сильнее уверился в своей невысказанной бредовой идее всемогущества. Больше всего его страшила перспектива остаться с Громом и его товарищами один на один. Виктор прав, нужно выбираться.

Гарраско снова пощупал лоб помощника. Тот покрылся испариной, глаза лихорадочно блестели, а губы дрожали, беззвучно шепча слова молитвы. В таком состоянии он был уже тридцать шесть часов – с того момента, как они обнаружили кровавый свод из изуродованных тел у себя над головами. Гарраско неотрывно наблюдал за Виктором, сидя в кресле рядом и не вставая; ненадолго закрывал глаза и тут же снова просыпался, внимательно оглядывая все вокруг. На коленях у него лежала записная книжка, а в штаны, на уровне бедра, вцепилась горячая рука Виктора – тиски, которые не ослаблялись ни на миг. И он, в плену этих одеревеневших пальцев, читал и перечитывал пропитанные маслом страницы, внимательно изучал рисунки, просматривал список имен, повторял вполголоса обрывки фраз и делал собственные заметки. Почему-то записи в этой книжке напоминали ему хаос мыслей, который иногда бывает в голове по утрам, после беспокойного сна. Пару раз конвейерная лента неловко пыталась начать движение – долго-долго дребезжала, ролики проскальзывали по резине, как по развевающимся лохмотьям мертвой кожи, а шестеренки вращались вхолостую. Стоило котелкам и ложкам появиться из-за перегородки, как они тут же с грохотом падали. По полу разлились лужи из красного бульона с весьма неаппетитными кусками мяса, мелкими металлическими деталями и клочками волос.

Гток.

– Если хочешь выжить, отдай мне Виктора. Он мой.

Сам я забрать его не могу,

ты должен мне помочь.

Тогда выживешь. Виктор слаб, он не оправится.

Ему здесь не нравится, поэтому я начал его убивать.

У меня есть дрррррррр…

Голос заклинило, цилиндр вывалился из пианолы и покатился по полу.

Виктору, видимо, очень плохо. Я искал аптечку, чтобы дать ему антибиотик, но ее нигде нет. Все на Карданике в таком беспорядке – как, наверно, и на любом корабле. Кругом одни механизмы, если не считать валяющейся на полу посуды. Аптечка, если и есть, скорей всего спрятана в отсеках за переборками, но туда можно попасть только через дверцу люка с таймером. Ее поверхность совершенно гладкая и такая скользкая из-за слоя масла, что никаким острым предметом невозможно подцепить. Видимо, она откроется сама, когда придет время. Когда будет нужно. Или когда уже будет поздно. Наверняка есть и другое объяснение беспорядку на Карданике: любая деталь здесь может сдвинуться, переместиться или повернуться вокруг своей оси. В геометрии каждой плоскости, каждого угла, каждой формы есть какая-то дерзкая симметрия. Из-за нее ты теряешь чувство ориентации в пространстве. Мозг постоянно рискует утратить свои точки опоры: на зрение полагаться нельзя – того и гляди обманет. Ощущение, что иногда я хожу вниз головой, и как работает гравитация – непонятно. Мне кажется даже, что кровь Грома не всегда падает вниз. А ведь пол – это единственная поверхность, которую можно отличить от других; остальные же – и стены, и потолок – представляют собой беспорядочное сплетение змеевиков, труб, неоновых ламп и плоских поверхностей. С неожиданными провалами в этом хаосе металла и смазочного масла. Когда что-нибудь начинает двигаться, шестеренки и карданы – вращаться, фланцы и муфты – крутиться, хочется только лечь и ждать, пока все это закончится.

Гарраско смотрел, как Виктор мечется в бреду, обливается потом и бормочет что-то несвязное. По его штанам расползлось темное пятно. Под глазами обозначились темные круги.

Страж песков подобрал с пола металлический цилиндр и повертел в руках. Внимательно его разглядывая, он терялся в догадках, откуда взялись эти дырочки для воспроизведения голоса. Хоть доказательств у Гарраско и не было, он не сомневался: на борту Карданика кроме них с Виктором никого больше нет. Ему даже пришла в голову мысль, а не сделан ли этот цилиндр намного раньше, не придумана ли вся история их плена еще до того, как они покинули Робредо. Бегство от неприятельского корабля, записная книжка, музыкальные цилиндры, список имен – что, если все это – часть плана, разработанного много недель назад, плана, который в последние несколько часов так эффективно воплощается в жизнь. Безумие! Это просто невозможно.

Их судьба, выгравированная в золотистом металле внутри пневмошарнира; выжженная в этой тюрьме из блестящих от крови деталей и смазочного масла.

Нет, это невозможно. Бред какой-то. Их одиночество, Гром, медленно умирающий Виктор, который, полузакрыв глаза, смотрел на то, что Гарраско видеть было не дано. Пока не дано. Может, Карданик и прав, может, он должен заплатить, чтобы все узнать, пожертвовать чем-то. Отдать ему Виктора.

Гарраско поднялся. Решение принято. В конце концов, его товарищ все равно умрет. Что сказал цилиндр? «Я начал его убивать». Виктору уже не поможешь. А он хотя бы попытается во всем разобраться. Да, это его долг перед товарищем. Гарраско прокашлялся и посмотрел прямо перед собой.

– Ладно. Я отдам тебе Виктора. Но ты должен сказать, кто все это придумал, – его дрожащий голос отражался от покрытых маслом стен. – Ты дашь мне дописать конец истории.

За спиной что-то со звяканьем покатилось. Потом Карданик погрузился в тишину. Виктор перестал бредить; в его потухшем взгляде теперь чувствовалось успокоение, словно он получил ответы на все свои вопросы. Гарраско опустился в кресло. Наклонился над товарищем и увидел, что предплечье Виктора пронзила длинная тонкая игла. Она высовывалась из крошечного шприца, который торчал из подлокотника. Тот, кто это сделал, даже не позаботился о том, чтобы вернуть шприц на место.

Гарраско инстинктивно проверил обе ручки собственного кресла. Не нашел ни одного клапана, который мог открыться. Он сел в правильное кресло. Это судьба. А может быть, вовсе не судьба заставила его сделать этот выбор. Виктор был мертв. Гарраско проверил пульс и, вытянув руку, бережно прикрыл ему веки. Он бы отдал его Карданику. Но не знал, как и где.

– ТЫ ЕГО УБИЛ, – в ярости прокричал Гарраско. – ЧЕРТОВА СКОТИНА!

Над головой раздался звук, которого он еще ни разу не слышал. Металлический, издевающийся хохот шестеренок.

За спиной Гарраско заскрипели плохо смазанные петли: открылась дверца сантиметров семидесяти в высоту, из-за нее лился бледный голубой свет. Подойдя ближе, страж песков внимательно ее осмотрел: с этой стороны на дверце не было ни ручек, ни выступов, за которые можно ухватиться. Края так плотно подогнаны к стене, что в щели невозможно просунуть даже тонкое лезвие. Сделанную из точно такого же металла, как и переборки, гладкую, без запоров, дверцу можно было обнаружить лишь случайно. Гарраско понял это теперь, когда она открылась. Перешагнув через тюки с одеждой, он вошел внутрь и очутился в очень маленькой комнатке; в центре стоял большой резервуар цилиндрической формы с клубком трубочек на крышке. В верхней части емкости находился иллюминатор, через который голубое сияние разливалось вокруг. Страж песков провел пальцами по металлу: как и все остальное в пневмошарнире, чан был смазан маслом. Отходящие от крышки трубочки поднимались к потолку, извивались всевозможными способами и разветвлялись во все стороны, становясь тоньше и тоньше. Под иллюминатором Гарраско заметил выгравированную надпись. Буквы трудно было разобрать из-за масляного налета. Он вытер поверхность рукой. И, прочитав, вздрогнул.

«Виктор Галиндез, помощник капитана Робредо».

Гарраско отступил и присел на корточки. Как такое возможно? Карданик просил принести сюда товарища. Точнее, приказывал. Именно здесь было его место, его могила. Гарраско должен опустить тело в чан, наполненный люминесцирующей голубой жидкостью. Теперь ему казалось, что резервуар специально сделан по размерам человека: иллюминатор как раз на уровне лица, надгробная надпись – на уровне сердца. Он перечитал мелкие буквы: «Виктор Галиндез, помощник капитана Робредо. Мясо на пути мяса. По-прежнему у штурвала».

Я отнесу Виктора в резервуар. Дело, конечно, не (только) в приказе Карданика, а в том, что сейчас это единственное разумное решение. Раз там место Виктора, то я, разумеется, должен его туда принести. И тогда я буду ближе к Карданику и к разгадке. Но сначала пару часов посплю. Я очень устал. Не знаю, сколько в таком состоянии смогу выносить одиночество. Может, помолиться? Нужно ли снять с Виктора рубашку и штаны? Тогда от него останется хоть что-то, что можно отдать семье. Тело, наверно, они не получат. Или сделать это прямо сейчас? Хватит ли у Карданика терпения подождать, пока я проснусь? Плевать. Но если Виктор не попадет на свое место… Что написано на резервуаре? «Мясо на пути мяса. По-прежнему у штурвала». А на обложке записной книжки? Так. «БОРТОВОЙ ЖУРНАЛ (МОДУЛЯ) ПОЖИРАТЕЛЯ МЯСА». Я устал. Потолок кружится. Надо лечь.

Гарраско был на борту уже сорок два часа. Все это время он не спал, лишь на несколько минут забывался беспокойным сном и просыпался с раскалывающейся головой, держа на коленях раскрытый бортовой журнал. И ничего не ел, кроме таблетки сухого какао. Выпил только пару стаканов воды, от которой воняло хлоркой.

Впервые с последней ночи на Робредо Гарраско крепко заснул.

Виктор стоит перед закрытым люком. Руки висят по бокам, лицо пустое, словно маска. Кожа лоснится. С манжет рубашки что-то стекает – это точно не пот. Да, руки и лицо у него в смазочном масле. Виктор надолго застыл перед переборкой, на которой едва угадываются очертания дверцы. Кажется, его неподвижное тело выжимает из своих пор вонючее масло, оставляющее на рубашке большие черные пятна. Дверца медленно открывается. Гарраско видит пар, заполняющий отсек, и льющийся оттуда голубой свет. Виктор перешагивает через порог, тает в облаке люминесцентного тумана, и дверь так же медленно закрывается.

Гарраско резко сел. Почувствовал горечь во рту и масло на губах. Должно быть, пока он спал, несколько капель упало с потолка. Страж песков провел ладонью по губам и посмотрел на пальцы, проверяя, нет ли следов крови. Нет, это просто масло: Гром милостив. Если верить Карданику, он проспал почти пять часов. Температура снизилась на пару градусов. Гарраско озяб. Попытался встать, но голова закружилась, и он снова лег. Пол тоже стал холодным. Очень осторожно Гарраско уперся локтями, перекатился на бок и опустился на колени. Увидел тазик, наполненный до краев: надо бы его вылить. Гром будет благодарен. Он встал и посмотрел вокруг. Снова это ощущение, что он не ориентируется в пространстве, не может разобраться, где верх, где низ, где право, где лево. Гарраско потер глаза. Он словно внутри яйца, хотя в Карданике углы не просто есть – их миллионы. Однако что-то стало не так. Гарраско чувствовал. Снова открыв глаза, он еще раз огляделся по сторонам. Четыре стены вроде бы поменялись местами. А сверху Гром, зажатый между трубами, кажется, переместился ближе к левой переборке. Тазик, похоже, тоже передвинулся, съехав по полу. Вдруг он понял. И снова закрыл глаза: хотелось дать волю слезам. Пусть они текут по лицу, по щекам, перепачканным черным маслом.

Тела Виктора больше не было. Он остался один.

Больше я, наверно, писать не буду. Может, и эти страницы уничтожу. Я стал писать, думал, что это поможет мне разобраться, что так я дам своему разуму какую-то точку отсчета, точку опоры. Чтобы не сойти с ума, когда буду смотреть вокруг, на все эти поверхности, которые растягиваются и сжимаются, на крутящиеся шестеренки, двигающиеся стены, вращающиеся углы. И все покрыто слоем масла толщиной в ноготь, океаном масла. С волнами и прибоем. Дверца люка опять закрыта. И открыть ее не получается. По крайней мере у меня. Может, люк закрыл Карданик, а может и Виктор. Не знаю. По-моему, здесь все стало по-другому: и стены, и потолок, и кресла на мостике… Мне снилось, что Виктор сам туда пошел. Ему удалось открыть дверцу люка, не знаю как. Он был жив – по крайней мере, сам встал с кресла и подошел к ней. Я оставил дверцу открытой, но во сне она была закрыта. Ее открыл Виктор. И вместо пота у него масло. Теперь он там. Мясо на пути мяса.

Карданик молчит, но он начал активнее работать: постоянно что-то перемещает, передвигает. От лужи с остатками нашего обеда, где плавали куски мяса в соусе из крови, не осталось и следа: кто-то хорошенько здесь все затер. Посуда тоже убрана, конвейер отремонтирован. Сломанный ролик заменен на новый, а поперек резиновой ленты – длинный шов. И есть еще кое-что, мой разум не в состоянии это объяснить. А кожа, видимо, может. Я продрог, здесь очень холодно. А чтобы снизить температуру, нужно много энергии. Именно об этом я и говорю: Карданик проснулся. Раньше он был инертным, а теперь стал сверхактивным. Да, согласен, он молчит. Но дело не в этом (музыкальные цилиндры по-прежнему валяются на полу). Боюсь, их никто не будет подбирать, ведь они больше не нужны: меня пугает мысль, что Карданик может заговорить со мной голосом Виктора. Хотелось бы увидеть, как он лежит, погруженный в этот светящийся голубым чан. Интересно, Виктор в одежде или снял ее и аккуратно сложил штаны на трубу, вделанную в стену. Жаль, что он не оставил одежду по эту сторону люка – тогда я смог бы вернуть его близким что-то кроме этого журнала. Почему я так уверен, что выживу? Я просто верю, вот и все. Да, верю, стараюсь быть оптимистом и надеюсь на лучшее. Раньше этой уверенности у меня не было. И чтобы она появилась, одной энергии, конечно, мало. Нужно что-то еще. Теперь, рассматривая все вокруг, я впервые понимаю, чем, по-моему, на самом деле является Карданик: зверем, огромным зверем, который очнулся после спячки. И впервые за долгое время поглощает пищу. В трубах то и дело что-то грохочет: бульканье, урчание, а потом звук такой, будто кто-то рыгает и пукает. Мясо на пути мяса. По-прежнему у штурвала. Зверь не разговаривает, но живет своей жизнью. Вчера, то есть четыре приема пищи назад, он поднял панель, которая закрывает лобовое стекло, и я увидел пейзаж снаружи – песок, небо, горы. Мы двигаемся быстро. Даже пахнет здесь теперь приятно, пряным табаком.

Я вроде бы начинаю понимать. Журнал, список имен, рисунки… Карданик – это живое существо. Пока пневмошарнир был частью Робредо, он просто спал и видел сны. Наброски, чертежи деталей – это всего лишь сны. Сны животного, которое слышит, как вокруг кипит жизнь, как люди громко кричат друг другу какие-то слова и раздают команды, как что-то грохочет, экипаж переговаривается на койках, а в недрах металлического корпуса раздается скрежет. Карданик все регистрирует, записывает любой обрывок разговора, обращает внимание на каждую мелочь. Знает, что Виктор любит нести вахту в одиночку, что он абсолютно здоров, а я, в случае чего, могу обойтись и без него.

Я привык есть одновременно с Кардаником. Он – через трубы, я – с конвейера (который дожидается, пока я закончу). Карданик, честно говоря, слишком громко чавкает, но меня это не раздражает. Я знаю, что мы получаем из пищи одни и те же вещества: жиры, сахар, углеводы, белки, витамины, минеральные соли, бактерии. Я жую, а Карданик – нет: он питается только кашей и жидкостью. Мы почти одинаково ходим в туалет: он прямо в песок, а я – в наклонный слив или в тазик, который потом забирает какое-нибудь приспособление, чтобы, проскользнув между слоями обшивки, вытащить его наружу и перевернуть. Я делаю заметки, читаю коротенькие рассказы, которые пишет мне Карданик с помощью механической клавиатуры, встроенной в спинку моего кресла, а еще играю в шахматы с гидравлической рукой – она немного поскрипывает. Больше ничем особо не занимаюсь. Разговариваю сам с собой или тренируюсь. Я уже не раз пытался открыть люк, чтобы узнать, как там Виктор в голубом чане. Хотел поблагодарить его через иллюминатор. И посмотреть, что с ним стало – ведь поддерживать функциональность Карданика непросто. Виктор, наверно, пока не хочет говорить со мной, но я уверен: он способен это делать с помощью Карданика. Виктор мне все растолкует, и мы снова сможем работать рядом, хотя и не в буквальном смысле, конечно. Порой мне хочется попросить его открыть дверь и выпустить меня из этого зверя. Конечно, если такая дверь существует. Задний проход, например. Но пока, думаю, слишком рано. Наверняка мы все еще не выбрались из ядовитых песков.

Виктор, кажется, повсюду: у штурвала, в булькающих трубах, на камбузе. Он – энергия, импульс, движущая сила. Текущий ремонт. Я постоянно пишу, что Карданик пашет изо всех сил, чтобы добраться до места назначения, и это правда, но понимаю, что и Виктор нам невероятно помогает. Я это чувствую. В конце концов его тело будет полностью израсходовано, но даже последняя клетка послужит, как хороший офицер. Крови потребуется немало, это уж точно.

Именно Виктор ведет нас по курсу. Лучше него с этим никто не справится, и, если честно, учитывая условия, в которых Виктор сейчас находится, мы не вправе требовать от него большего. А тряску можно и потерпеть. Как там говорит Карданик? Точно: «Мясо на пути мяса». Скоро лента конвейера снова доставит нам ужин. Мясной бульон и тушенное на пару мясо. Кстати, Виктор, тебе не больно, когда мы с Кардаником едим?