Читать книгу: «Шторм Z. У вас нет других нас», страница 3

VI

Был у меня в колонии очень хороший товарищ.

Назову его так, как его звали: Андрей Владимирович.

Андрей Владимирович занимался вопросами коммунального хозяйства в одном хорошем городе Свердловской области.

Андрей Владимирович имел с кем-то неразрешимый хозяйственный спор и по итогам его отправился на 5,5 года лишения свободы в исправительную колонию общего режима.

Поэтому мы с Андреем Владимировичем были коллеги и входили в клуб «159-чиков».

Все «159-чики» на любой зоне представляют собой некий особый клуб, со своими неформальными, термитными связями.

Даже если «159-чики» не общаются друг с другом, то они всё равно друг друга знают.

– Известен ли вам сэр Арчибальд?

– Да, конечно. Мы не знакомы лично с сэром Арчибальдом, но я знаю, что он достопочтенный джентльмен.

Изредка в этот клуб пытается пробиться шпана, осуждённая за «здравствуйте, я сотрудник службы безопасности…».

Но такие люди в клуб не допускаются.

В клуб вход открыт только с ч. 3 и выше.

И конечно, никаких «сотрудников службы безопасности Сбербанка».

Серьёзные люди, с серьёзными сроками, с многомиллионными ущербами и желательно с серьёзными терпилами.

Пенсионеры с выпотрошенными карточками – с такими терпилами в клуб «159-чиков» не пускают.

Ну и конечно, надо иметь отношение к бизнесу или госслужбе.

Наврать не получится.

«159-чики» пробивают друг друга до седьмого колена.

И если вдруг выяснится, что за бизнесмена выдаёт себя рядовой фармазон, а в реальности его знать никто не знает, то ворота клуба перед этим человеком закрываются наглухо.

Ну и конечно, в этой среде есть условные пароли и коды. Грубо говоря, есть некий условный Иван Иванович или Сергей Сергеевич, немедийная фигура, но лпр. И если ты не знаешь его или хотя бы кого-то из его окружения, то какой ты, к черту, «159-чик»? Ты – обычный мошенник, а не уважаемый человек, павший в неравной битве с коррумпированными чиновниками и продажными копами. Тебе не место среди джентльменов.

Ну так вот.

Я соответствовал всем критериям настоящего «159-чика» и был в клубе.

Но в клубе этом я был самой-самой несолидной персоной. Вот прямо где-то у входа.

А Андрей Владимирович был патриархом этого клуба, его негласным председателем, вождём и авторитетом всего сообщества.

Даже старший брат стендап-комика Александра Незлобина, тоже член клуба и мой солагерник, бледнел на его фоне.

С Андреем Владимировичем мы сошлись на ниве общей оценки происходящих в стране и в мире событий, одинаковом понимании устройства нашего государства и общества, знании его институтов и механизмов. В том числе и того, в жерновах которого мы оба были. Не много людей в нашем окружении готовы были, пусть даже в приватном разговоре, обозначить реальную роль всего этого «чёрного, людского хода» как одной из ветвей власти империи ГУ ФСИН, управляемой из одного места и подчинённой общим деловым интересам.

Мы не давали оценку этому явлению ни с позиций «хорошо», ни с позиций «плохо».

Такова была реальность, и наше дело было просто её видеть и понимать такой, какая она есть.

И это понимание подтолкнуло нас к одному и тому же выводу: нет никакого иного выхода из сложившейся системы координат, кроме как радикального её разрушения внутри самого себя.

Выход в зону проведения СВО – это больше, чем сокращение срока и досрочное погашение судимости.

Это единственная форма освобождения.

Другой формы системой не предусмотрено.

Мы в одно время поняли с ним, что с колебаниями и сомнениями надо заканчивать.

Что всегда в нашей жизни будет что-то, что будет нам мешать сделать этот шаг в неизвестность.

Всегда найдётся основание отказаться от того, чтобы поставить на кон свою голову.

И никто не осудит.

Андрей Владимирович до того, как стать коммунальным хозяйственником, служил в армии.

Он профессиональный военный, оканчивал училище в Новосибирске.

Проходил службу в ЗГВ.

В каких это всё было годах, я могу сказать лишь навскидку, но прикинуть можно, зная, что ему 58 лет.

Армия отставила на нём неизгладимый отпечаток.

Выправка, стать, чёткие, без блядомудрствований, рассуждения.

Но не был он и гротескным солдафоном из анекдотов. Ему были свойственны широта кругозора, гибкость мышления, способность понимать и выслушивать чужую точку зрения. Именно поэтому он пользовался уважением всех.

Блатные и администрация учреждения, вплоть до Хози включительно, все видели в нём фигуру и все считались с ним.

Андрей Владимирович стал для меня тем небольшим усилием, которое было нужно мне, чтобы я всё-таки решился на тот шаг, который я сделал.

Я был готов, я созрел, я принял решение, но чего-то совсем немного мне не хватало.

И я вздохнул с облегчением, правда, когда однажды, после очередного нашего разговора, что надо ехать, он вдруг сказал твёрдо:

– Ну всё, тогда завтра утром идём к операм.

Всё. Точка была поставлена. Сомнения отброшены, колебания пресечены.

И мы начали ходить к операм.

Вдвоём.

Мы ходили, ходили, ходили, ходили.

Меня одного опера бы, наверное, прогнали на второй раз.

Сказали бы: хватит сюда ходить, сиди и жди, ты в списках.

А в списках у них было к тому времени 108 человек, и они по крупицам отбирали оттуда людей в формирующиеся партии. Я бы, наверное, так и потерялся в этом списке.

Но Андрея Владимировича они прогнать не могли. Не тот был человек. Не та фигура.

И мы ходили, ходили, ходили…

И так было до того дня, пока сам начальник оперов, встретив нас на лестнице в штабе, не сказал нам: вы в списке, и вы едете однозначно.

И Андрей Владимирович каким-то своим чутьём уловил, что это так.

Мы возвращались на швейку, шёл дождь.

Я шёл нахохлившись, как злобный воробушек, а он… А с него будто лет десять слетело. Он прямо воспрянул духом. Это был совсем другой человек. Не уставший, старый зэк с потухшим взглядом, а снова тот бравый капитан из ЗГВ.

Я скептично сказал: да болтает он, Андрей. Нет ему веры. А он сказал: «Нет. Я его глаза видел. Он со мной не как с зэком говорил, а как с офицером».

Вот прямо так и сказал.

Я махнул рукой. Эк тебя понесло, Владимирович.

А через три дня нас и ещё троих дёрнули в оперчасть, снова переписали наши данные и сказали: готовьтесь. Вы едете с июльской партией.

А потом мы сидели в курилке на промке, и я смотрел на окружающие меня цеха, кучи досок, горы опила и поверить не мог, что это все на самом деле не сегодня, так завтра станет перевёрнутой страницей.

– Самое страшное в моей жизни уже случилось, – сказал Андрей Владимирович.

Я отвлёкся от своих мыслей и повернул к нему голову.

– В 1997-м. У нас с Наташей был один-единственный сын…

Он никогда не рассказывал мне о детях.

И сейчас не смог.

Просто чуть-чуть приоткрыл что-то.

А потом пришёл день, когда дневальные по всем баракам, где были добровольцы, скомандовали «С вещами в штаб».

И мы поехали.

И Андрея Владимировича по особому указанию из управления по Свердловской области сняли с этапа, когда он поставил уже ногу на подножку автозака.

Кто-то из «друзей» постарался.

Чьей-то липкой, грязной заднице очень не хотелось, чтобы Андрей Владимирович вернулся домой в январе.

Потому что, вернувшись в январе, он бы с очень многих спросил за всё, что пережил с 2017 года. Его же то закрывали, то отпускали. Ломали бизнес, убивали нервы, не давали нормально жить и работать. Мучили посредством его мытарств жену.

Я уехал, а он остался.

Наши дороги разошлись.

Но его супруга звонила моей, узнавала для него информацию обо мне.

Уже в сентябре, когда я был в городе Т., он сам позвонил мне.

Узнал, как дела, посоветовался, что надо брать с собой.

Сказал, что не сдастся, что всё равно вырвется.

И вырвался.

В октябре его супруга написала мне, что Андрей Владимирович всё-таки уехал на войну, пусть и по новым правилам.

Его восстановили в звании, дали роту.

Где он сейчас, на каком направлении, я не знаю.

Больше мне не удалось связаться ни с его женой, и сам он мне не позвонил. Но я надеюсь, у него всёхорошо.

Больше меня поразило и тронуло то, с каким достоинством и гордостью написала мне его супруга: «Андрей Владимирович вернулся на работу».

Пожилая женщина, которая с 2017 года тащит на себе остатки его бизнеса, которая бесконечно устала, которая переживает и, конечно же, боится за своего мужа, она всё равно будто сама обрела вторую молодость, когда снова стала женой офицера, когда перестала быть женой зэка.

Я надеюсь, судьба исчерпала свои удары ей.

Я надеюсь, им доведётся провести остатки своих дней вместе и всё будет хорошо.

Ну а то, что он мне не написал…

Ну, видимо, занят человек.

Нет времени для лирики.

Он же вернулся.

На работу.

VII

Стальное хищное тело бронетранспортера, почему-то напоминающее мне щуку, летит по разбитой дороге вдоль полосы деревьев. Мы, сидя на броне, периодически прижимаемся к его холодному телу, чтобы не зацепило ветками.

Руки зябнут от прикосновения к металлическим частям, за которые надо держаться. А держаться необходимо: любая сильная встряска может смести тебя на землю.

Я держусь обеими руками, периодически оглядываясь по сторонам.

В прежние времена, опиши мне всё происходящее со мной сейчас в красках и задай вопрос, какая бы была моя реакция, я бы честно ответил, что впал бы в ступор, поплыл бы.

Но в реальности всё было совсем не так.

Даже мысленно попрощавшись с жизнью, я не потерял интерес и любопытство ко всему вокруг.

И когда БТР стремительно выскочил на поле из лесополки, набрав скорость, я не смог сдержать совершенно идиотский всплеск восхищения от открывшейся мне эпической картины, одной из самых ярких из того, что мне когда-то довелось пережить…

По нам открыли огонь практически мгновенно. До точки высадки оставалось не менее двух километров, а мы уже летели по голому полю под обстрелом.

С брони я вживую, впервые так ярко и откровенно, наблюдал совершенно кинематографические разрывы снарядов.

До этого все артобстрелы я пережидал или в укрытии, или уткнувшись в землю.

А здесь, верхом на броне, некуда было прятаться и оставалось лишь смотреть на клубы чёрного дыма на месте разрывов.

Стреляли они, конечно, не прицельно, разброс был совершенно дикий – справа, слева, по ходу, сзади – и достаточно далеко от нас.

Рёв двигателя заглушал свист прилёта и разбрасываемых осколков. Лишь один раз до моего товарища по левую руку долетели комья земли.

БТР то набирал скорость, то сбрасывал.

Периодически, на ухабах, подбрасывало так, что ёкало и без того сильно бьющееся сердце.

Господи, это же всё по правде…

Это происходит сейчас со мной. Это я сижу на броне БТРа с отбитой от тряски жопой, промерзшей от холода. Это мои руки синеют от холода и напряжения, вцепиявшись в… Нет, хоть убей не вспомню, за что я там держался.

БТР резко заложил вправо и набрал скорость, поле кончалось, впереди замаячила какая-то лесополоса.

Скоро спешка… скоро БТР тормознёт и даст три сигнала, и нам надо будет прыгать с его брони.

Что нас там ждёт? Сколько стволов будет по нам стрелять? Сколько из нас преодолеет пространство от БТР до бруствера, сумеет заскочить туда, в траншею? Что будет там?

А если пуля попадет прямо в голову, я успею на какие-то доли секунды осознать свою смерть или просто неожиданно погаснет картинка и всё исчезнет? Как это происходит?

Нам сказали, что у хохлов там какие-то пенсионеры, дедушки с пузиками. Мол, с дрона их видели. И что, когда БТР, подлетая, даст очередь по окопу, дедушки разбегутся, попрячутся кто куда…

Мы, конечно, не верим в это.

Но воображение все равно рисует доброго дедушку с пузиком, в надвинутой на глаза каске и то, как дедушка с пузиком успеет вскинуть автомат и выстрелить мне в голову.

У Ремарка, во «Время жить и время умирать», главного героя застрелил дедушка. И он успел увидеть красную вспышку.

Но откуда Ремарку знать про вспышку? Он это придумал всё. Это литературный ход. На самом деле никто не знает, как это.

Он вообще пиздобол, этот Эрих Мария Ремарк. Всю жизнь писал про страдания и рефлексии, а сам до восьмидесяти лет прожил на вилле в Швейцарии и трахал красивых женщин под кальвадос.

…Резкий грохот, и БТР просто замирает как вкопанный. Двое по правую руку слетают с брони, как мешки с песком. Я вижу, как один, упав, тут же вскакивает, а второй падает всем телом на спину…

Я теряюсь. Я делаю совершенно глупые вещи. Я продолжаю сидеть на броне и кричу не кому-то конкретно, а всём: «Что, слезаем?»

Нет, блядь, сидим на подбитом БТР посреди чистого поля и ждём развития ситуации!

Ну, это мне сейчас очевидна нелепость своих слов, а тогда вот была такая реакция…

Спрыгивать я не решаюсь, сползаю по корпусу вниз и, лишь когда жопа касается края машины, неуклюже отталкиваюсь и приземляюсь на землю.

Всё на мне: автомат, рюкзак, «шайтан-труба». Тот, кто держал в руках оружие, остался без него.

– Где мой автомат? – кричит товарищ с другой стороны БТРа.

Командир между тем орет:

– Отходим к лесополосе!

Цепочкой, друг за другом, бежим в сторону деревьев.

Экипаж БТР уходит с нами. Они без брони, без касок, без оружия. У одного лицо разбито в кровь.

Я бегу и думаю о главном: не сбить дыхание. Дышать ровно. Главное – не сбить дыхалку.

Во мне 63 кг. На мне бронежилет, каска, рюкзак, забитый медикаментами, пачками патронов, батареями для «азарта», автомат и «шайтан-труба». Грубо говоря, полменя.

Все это надо тащить бегом, не останавливаясь, по возможности дальше, дальше от БТРа.

Что с ним случилось, я не понимаю. Попадание? Не похоже. Мина? Вроде не было характерного взрыва. Это я потом узнаю, что мы на полном ходу влетели в противотанковый ров.

А сейчас я бегу к лесополке.

Все мы бежим к лесополке, а по нам уже работает миномёт.

Кто в лесу? Чей он? Кто там?

Я ничего этого не знаю. Должен знать командир, но я не уверен. Может, и он не знает.

Но на открытом месте нельзя стоять. Значит, вариантов нет, кроме как туда, под прикрытие деревьев, где, впрочем, может быть всё заминировано.

Тем не менее на душе мне легчает.

Странно говорить такое, но дедушки в окопах, очевидно, отменяются.

Человек больше всего боится неизведанной угрозы, а текущая мне понятна, я её проходил много раз: под прикрытием лесополки выйти из зоны обстрела в относительно безопасное место.

Выйдем, даст Бог. Главное, чтобы в лесополке не было дедушек с пузиками.

Мы бежим по дороге, вьющейся между деревьями.

Мины ложатся по правую руку, достаточно далеко. Я уже обстрелян к этому времени настолько, что по звуку понимаю, что можно не пригибаться, не достанет.

Меня обгоняет мехвод. Здоровый мужик в красной, росгвардейской тельняшке. Это плохо.

Хохлы не носят тельняшки, это орочья, мордорская одежда, непременный атрибут их пропагандистских роликов, где в них одеты грязные, пьяные, вонючие на вид кацапы, которым полуразложившаяся панночка из «Вия» серпом режет горло, бормоча что-то на мове…

Мехвод неожиданно тормозит, поворачивается влево, кричит кому-то:

– У тебя есть связь?

Идёт в лесополку.

Слава Богу, в лесополке наши.

– С Н.Н. можно через тобой связаться?

Значит, только миномётный обстрел таит для нас угрозу. Но это ничего, ничего, ничего….

Не теряя темп, чтобы не сбить дыхалку, я бегу дальше.

Пробегаю метров пятнадцать и слышу сзади две автоматные очереди.

Слышу топот за спиной.

Истошный, надрывистый крик:

– Хохлы!!!! Уходим!!!!

Не наши в лесополке. Не у наших мехвод запросил связь с Н.Н. – крупный чин, позывной которого совпадает с названием большого российского города.

Услышав его, хохол сказал: «Щас я тебе покажу Н.Н.» – и метнулся к оружию.

Двое наших, замыкающих, стали свидетелями этой сцены, выйдя из-за кустов, и убили его. Но сами не ушли. Один за другим полегли там от огня его побратимов.

Я узнал это позже, от оператора дрона соседней части, который видел всё происходящее. Тогда я не знал, что с ними произошло. И про убитого хохла я не знал.

А мехвод улизнул, успел убежать. Обогнал меня на дороге, всё так же крича:

– Хохлы, хохлы!!

Сейчас я понимаю, что, если бы он не свернул в лес, а, не заметив хохла, прошёл дальше, тот вышел бы прямо на меня и, увидев на мне белые ленты, расстрелял бы меня сбоку. Я бы даже ничего не успел предпринять, скорее всего.

А так я ушёл далеко вперёд.

Но теперь это уже мало что меняет. Вся лесополка будто зашевелилась. По нам открывают огонь с двух сторон.

Будто вши по гаснику, отовсюду ползут хохлы. Так нам кажется. Будто их сотни, тысячи, миллионы. Они кругом. Они везде.

Мы бежим.

В кино пули свистят, издавая характерный, эффектный звук. Я всю жизнь представлял себе, что и в реальности оно так.

Но киношный свист пуль вообще никакого отношения к реальности не имеет.

Пули не свистят. Они издают неприятный стук, воспроизвести который, описать мне сейчас очень сложно. Но его надо один раз услышать, и больше его ни с чем не спутаешь.

Я перебегаю открытые пространства с той же скоростью, что и бегу под защитой деревьев. Всё, уже мне не изменить темп, несмотря на смертельную опасность. Я бегу так, как бегу, ровной, равномерной рысцой, уповая только на Божью защиту. Малейшее изменение темпа – и я задохнусь, и потом мне не восстановить дыхание. Упаду, сяду, остановлюсь. А это смерть.

Между деревьями мелькает крыша дома.

Резко, как из-под земли, всплывает покорёженный, прострелянный дорожный указатель «Н-ка».

Прохожу мимо него, всматриваясь в название, не зная ещё, насколько важным в моей жизни станет этот населённый пункт.

Не знаю я и того, что в эти секунды жизнь моя и моих товарищей висит на самом тонком волоске за всю эту историю.

Что мы все на мушке своих же, русских солдат, строго проинструктированных уничтожать всех идущих с севера, потому что там наших нет.

Доли секунды отделяют нас от гибели. Спасают белые ленты на руках и ногах. Спасает колебание наших, нежелание убивать, пока нет железной уверенности, что перед тобой враг (нежелание, характерное для многих наших воинов, заплативших за него жизнью, заколебавшихся там, где надо уверенно и без рефлексий стрелять).

Спасает нарушение чёткого приказа во имя каких-то более высоких, что ли, ценностей.

Так или иначе, но они подпускают нас, и вот я уже вижу, как наши встречаются с нашими. Как изнеможённо падает один из моих товарищей на землю. Вижу незнакомых солдат, окруживших наших бойцов.

Сам бегу к ним, сам опускаюсь на землю, потому что налитые свинцом ноги не могут уже держать ни мой вес, ни всё, что на мне.

И буквально через минуту этот сраный стук.

И все бросаются кто куда: солдаты на позиции, а нашим командир кричит:

– Уходим!

Вся сволочь, расшевеленная нами в лесополке, выползает, как болотная нечисть, следом за нами сюда, на окраину села.

Начинается перестрелка.

Я из последних сил поднимаюсь с земли, бегу за своими и…

…оказываюсь в начале одного из своих более ранних рассказов.

Широкая улица. Я на углу дома. Мои на той стороне, бегут под прикрытием домов и деревьев вниз, отстреливаясь на ходу.

А я смотрю то на фонтанчики пуль на дороге, то на их удаляющиеся фигуры.

Мне кажется, вечность я смотрю на это.

Но по факту решение принимается очень быстро: мне не перебежать улицу, слишком плотный огонь по ней.

Я откатываюсь назад, падаю за крыльцо дома. Скидываю с плеч рюкзак.

Один из солдат, местных, оборачивается ко мне:

– Что со своими не ушёл?

– Отсекли, – коротко отвечаю ему, занимая позицию.

Тот кивает, всё понимая.

Я выпускаю первую, короткую очередь в сторону лесополки, где засели хохлы.

Начинается моя «н-кая эпопея», одна из самых ярких, насыщенных и эмоциональных страниц моей жизни длиной в трое суток…