Читать книгу: «Вдовье счастье», страница 3

Глава пятая

Значит, это мой муж в гробу, и у меня на этот счет никакой скорби. Возможно, без него мое положение будет лучше, чем при нем, как минимум я ни с кем не буду обсуждать никакие свои решения. Например, это.

– Нечего детям делать на похоро… на поклоне, – мотнула я головой, вовремя прикусив язык. С местной лексикой нужно быть осторожнее. – А люди пусть болтают всякое.

Я жестом потребовала подать мне тарелочку с кашкой, попробовала варево – без молока, но это и ожидаемо, раз молочнику я должна и у меня нет даже каких-то копеек, чтобы с ним расплатиться, и принялась кормить малыша с ложечки. Вот теперь я познала все тяготы материнства! Ребенок вырывался, ревел, ни в какую не хотел есть пресную кашу, и я его понимала, но поделать ничего не могла, другой еды в доме не было.

Это было пренеприятнейшее известие, но без проблем преодолеваемое посредством продажи имеющихся вещей. После поклона я займусь выяснением своего материального положения.

– Мед есть? – я перевела дыхание и утерла очередной плевок кашей с щеки. Малыш с силой выхватил у меня ложку и отшвырнул ее в сторону. – И ложку принеси. Да не эту, дура! Чистую!

Лукея скривила губы, смерила меня исподлобья тяжелым взглядом и, как специально выводя меня из себя, обтерла ложку о юбку.

– А ну дай сюда, – я протянула руку, подозревая, что вредная баба особо заморачиваться не станет и только сделает вид, что ходила на кухню, ну или специально не станет ложку менять. Ложку я так же нарочно снова бросила на пол. – Неси чистую.

– А чего меду не быть? – равнодушно пожала плечами Лукея. – Вот мед, то еда крестьянская.

– Вот ее и неси.

В дверях противная баба столкнулась с растрепанной Палашкой, и хотя уже совсем рассвело, город ожил и заголосил – и надо сказать, он был на удивление громким! – та с утра была такая же неопрятная, как и вечером.

– Барыня, там барин прибыли, – доложила Палашка и застыла. Может, барыню в истерике или не в разуме, как вчера, она видела не однажды и даже по щекам получала от нее, но перемазанная кашей хозяйка с грудничком на руках произвела на нее неизгладимое впечатление. – Ба… ба… ба?..

Я закусила губу, подвинулась на скамеечке, взяла ложку у Мишеньки, зачерпнула немного меда с его тарелочки и дала малышу – ура! Он сперва остолбенел, широко раскрыл глазки, потом вцепился в ложку и начал ее облизывать… я догадалась, что отнимать ложку будет себе дороже.

Если с утра притащился молочник требовать долг, велика вероятность, что и баре за тем же потянулись. Возможно, это первая ласточка, после похорон их будет египетская тьма, и я, конечно, обговорю с ними условия… Сукин сын у Веры был муж, долги все-таки есть.

– Что за барин?

– Брат барина покойного, – пролепетала наконец справившаяся с собой Палашка. – Ой, барыня, матушка, обмыться бы вам…

– Пусть ждет.

С выходом в свет я не торопилась, хотя Палашка металась, словно я ее пришпорила. Меня эта суета раздражала, я рявкнула на нее пару раз, но особого эффекта не возымело, она как носилась туда-сюда, так и продолжила. Я же закончила кормить малыша, вытащила из ящика игрушки, немного позанималась с детьми, хотя, признаться, я не заметила, чтобы детей заинтересовали потрепанная лошадь-качалка и грубые деревянные куклы, изображавшие непонятно кого. Палашка, пробегая мимо с грязной посудой, поставила перед Лизонькой маленькую фарфоровую чашку, и я коршуном налетела и отобрала чашку. Малышка надула губки, глазки налились слезами, но она не заплакала, лишь проводила чашку мученическим взглядом.

– Ой, барыня, то все что осталось, прочие побила она, – отмахнулась Палашка, и я закрутила головой в поисках нормальных игрушек. А ничего нет.

– Нет, солнышко, это опасная игрушка, – сказала я Лизе и пересадила малыша – я так и не знала его имя! – на другую руку. Оставался самый нижний ящик комода, и с ребенком на руках я умудрилась присесть и не потерять равновесие. Я угадала, в ящике действительно были игрушки, да какие! – Вот, смотри! – и я, усиленно засовывая в себя ругательства, потому что было мне крайне неудобно, принялась вытаскивать из ящика роскошную куклу в деревянной коробке. Потом я смекнула: – Сережа, достань-ка куклу сестре! А вот тут еще солдатики!

Ну, солдатики – не то, во что я бы дала играть детям, но на безрыбье…

– Ай, барыня! Да гляди, гляди, чего барчонок тащит! – завопила Лукея, за каким-то чертом опять поднявшаяся в детскую. – То ж самим амператором, храни Всевидящая, подарено! А положьте, барин, взад!

Вот теперь Лиза, напуганная старухой, заревела, и я, не без труда поднявшись, выхватила у Лукеи коробку и сунула сыну.

– Отдай Лизе, Сереженька, и сам можешь поиграть, – проговорила я, снова стараясь, чтобы никакие лишние слова в моей речи не проскользнули. – Я приеду, и мы посмотрим, с чем еще можете играть, хорошо? Лизонька, милая, не плачь, смотри, какая кукла красивая! Давайте она будет принцессой? Вот, конь уже есть, а вот и охрана, куда поедет наша принцесса?

– Замуж! – восторженно крикнула Лиза, хватая куклу и младшего брата за руку. – А Гришенька жених! А Миша доктор!

М-да. Дети у меня развиты не по годам, и не сказала бы, что я восторге от ключевой идеи их игр. Но Лукея уже нахохлилась, я сообразила, что она пришла капать мне на мозги по поводу визита брата усопшего и какого-то там поклона. Я не ошиблась.

– Барыня, – прокудахтала Лукея, – на поклон бы собраться. И барин ждет, негоже.

Я приказала ей оставаться с детьми, позволить им играть со всем, с чем они захотят, только ни в коем случае не давать то, чем они могут пораниться. Детский сервизик, то, что уцелело, я унесла.

Я успела кое-как обтереться от каши, но вид у меня все равно был почти непристойный – я бросила взгляд в зеркало, пока шла, и отметила две вещи. Первая: да, переодеться нужно из элементарной вежливости, это же неглиже, второе: да я красавица!

Даже сейчас, измотанная, с болью во всем теле и в легких, с синяками под глазами, с растрепанными волосами, в перепачканном платье. И если бы не молоко, я засомневалась бы, сама ли Вера рожала, настолько у нее сногсшибательная фигура. В прошлой жизни… – вот я и произнесла эти слова! – в прошлой жизни я не была особенно привлекательной, что не мешало мне ни крутить романы, ни дважды побывать замужем, но видеть, насколько ты красива, приятно, черт побери.

В спальне, где то ли Лукея, то ли Палашка уже прибрались, я рассмотрела себя получше. Огромные карие глаза, ресницы такие, словно в это время уже существовали лешмейкеры, брови сделают больно любой постоянной клиентке лучшего мастера, губы, кожа, копна волос, стать и осанка – вчера мне было не до того, чтобы беззастенчиво на себя любоваться. Сейчас же, пока Палашка крутилась, то надевая на меня рубаху, то подвязывая чулки, то зашнуровывая тяжелое темно-вишневое платье, я диву давалась.

Я хороша! Нет, это невыразимо. Я само совершенство. И приятно втройне, что моя красота уже принадлежит лишь мне и детям. А статус вдовы оградит меня от назойливых кавалеров, всегда можно сослаться на траур…

– Шубу, барыня, подать? – всхлипнула Палашка. – Али ждать, пока на поклон пойдете?

– Вот дура, зачем мне в доме шуба? – пробормотала я, поправляя чересчур сильно стянутые в пучок волосы. Прическа сбилась, но мне стало удобнее. Юбка длинная, зато свободное платье, ведь дышать в тугом корсете тяжело, а как в нем есть, страшно представить. – Подай завтрак, пока я с барином говорить буду.

Я направилась к дверям, держа спину пугающе прямо. Палашка снова шмыгнула носом:

– Какой завтрак, барыня?

Я обернулась. Может быть, здесь ничего не едят, пока в доме покойник? Но плевать, если я останусь голодная, пропадет молоко.

– Обычный завтрак. Я кормлю ребенка, мне нужно хорошо питаться.

Палашка стала такой бледной, что цвет лица ее слился с не слишком-то чистым воротничком.

– Так… разве репа осталась, барыня! Ужели барину репу подать? А больше и нет ничего…

Я дернула плечом, давая однозначно понять – мне безразлично, что по поводу репы подумает барин. Его не звали сюда харчеваться, а что до меня, то мне по вкусу здоровая пища, хотя Лукея и назвала ее презрительно крестьянской подачкой.

Над тем, что отец моего слуги присылает мне еду, впрочем, стоит задуматься, и даже не потому что он может иметь свой интерес, а потому что у меня, возможно, дела совсем плохи… Я вошла в комнату с гробом, учтиво кивнув пастырю, который уже не играл на ксилофоне, а сидел и перебирал что-то похожее на четки с перьями. Гроб был закрыт крышкой и полностью покрыт красной тканью, и впервые я подумала – от чего умер мой муж? Я совсем молода, вряд ли больше двадцати пяти лет, а вчера я была не в том состоянии, чтобы рассматривать чужих мне покойников.

Я вернулась уже из дверей, ведущих из комнаты, и вопросительно посмотрела на пастыря. Я не знала, как правильно к нему обратиться, и криво, неуверенно улыбнулась, надеясь, что он поймет.

– Попрощаться хотите, Вера Андреевна? – произнес он, и меня опять накрыло неприятное ощущение чужого могущества. Пастырь был невысокий, тощенький, с ухоженной редкой бородкой, напоминал доброго гнома из сказки, но казалось – он злой волшебник, который только и ждет, пока я скажу или сделаю что-то не так. И дальше произошло невообразимое.

Если бы мой покойный супруг поднялся из гроба, я была шокирована меньше, но пастырь сперва стащил с домовины красную ткань, затем повел рукой, и крышка поднялась, подвластная его жесту, и неторопливо опустилась на пол подле стола. На лице пастыря была благостная, спокойная улыбка, я же была готова грохнуться в обморок и схватилась за стол, чтобы не упасть. Боже… Я сглотнула, но пастырь принял мое состояние за естественную реакцию вдовы.

– Полно, Вера Андреевна, голубка, полно. Всякому свой час придет, – успокаивающе, мягко утешал меня пастырь, я пыталась прийти в себя и посмотреть на лицо мужа. – Знаю, что о любви вашей как о сказке наяву говорили, знаю, что против воли родительской под шатер пошли, знаю, что несправедливостью полагаете кончину Григория Дмитриевича, все знаю. Но каким благом наградила вас Всевидящая! – он, все так же улыбаясь, указал пальцем наверх, подразумевая детскую, и я наконец отмерла.

– Да… вы правы… – я сделала шаг, рассматривая супруга.

Молод. Старше меня нынешней, но моложе, чем я была прежде, лет тридцать пять. Может, даже красив, хотя не в моем вкусе. Лицо надменное, ухоженное, спокойное, умер он не в муках, но от чего? Задать этот вопрос пастырю я не могла, он и так сообщил мне немало.

Я вышла замуж по любви и любила мужа до его последнего часа. Для Веры его смерть была ударом, потому и Лукея крыла меня последними словами, полагая, что я – Вера – не выдержала, но Лукея была справедлива, ставя в приоритет не унылую вдовью долю, а детей. Может, она не так и плоха, по-своему любит моих малышей, пусть и необходимо эту любовь направить детям во благо. Но это мелочи, с этим я справлюсь…

– Скоро на поклон ехать, Вера Андреевна, – напомнил пастырь, и я кивнула, развернулась и вышла.

Вера вышла замуж против воли родителей, интересно почему. Хотя логично, что с такими прекрасными внешними данными Вера могла претендовать на мужа с огромными капиталами и титулом, или все не так просто, как мне, непосвященной, кажется?

Я вышла в столовую, которую пробегала вчера, и сейчас там были отдернуты шторы и серый день играл на богатом золоченом сервизе. Вся посуда была пуста, как в музее, за столом сидел очаровательный молодой человек и при виде меня поднялся.

– Вера Андреевна, милая сестра, – он подошел ко мне, взял мою руку и притворился, будто целует пальцы. То ли так было положено – сделать вид, то ли он по какой-то причине целовать руку мне брезговал. – Что случилось, не миновать того было, не корите себя.

Я мужественно приняла и это известие, понимая, что оно не последнее и не единственное из дерьма, которое меня ждет впереди. Как бы то ни было, Лукея права, вся моя жизнь отныне подчинена детям, и об этом я не должна забывать – и не забуду.

– Прошу, брат любезный, – громко и нарочито сказала я, как на сцене. Бейджики бы на вас понавешать, я ведь забуду, кто есть кто. – Добра в доме немного, но завтракать сейчас принесут.

Молодой красавец джентльменским жестом подвинул мне стул, о чем я тут же пожалела. Официанты в моем прежнем мире были куда более ловкими, я же не носила такие длинные юбки, а деверь в попытке мне угодить сначала придавил ножкой стула платье, затем я уже сама больно ударилась косточкой о перекладину. Мое скисшее лицо он истрактовал по-своему.

– Я не оставлю вас, сестра, – уверенно пообещал он, садясь напротив меня, что я тоже списала на местные обычаи, но хоть в тарелку мне смотреть не будет. – Вам придется… нелегко на поклоне.

– У меня дети, брат, – возразила я и выдернула наконец юбку из-под ножки. Стул подпрыгнул, брови деверя тоже. – Ради детей я буду держаться. Я попрощалась с ним… я была счастлива, разве не так? И отныне мой долг перед мужем сделать детей счастливыми.

Несколько коротких предложений дались мне сложнее, чем выступление перед публикой на часовой презентации. Я не знала, что и как говорить, но молчание могло быть истолковано еще хуже, чем истерика вчера прислугой.

– Подумайте о себе, Вера Андреевна, – нахмурясь, посоветовал деверь, и в это время появилась Палашка, торжественно неся на золоченом подносе репу и горшок с медом.

У деверя вытянулось лицо, я же прижала ладонь к губам, скрывая не вовремя вылезшую ухмылку: Палашка с таким достоинством поставила на стол нехитрое кушание, что я подумала – повысить ей жалование. Было бы за чей счет. Палашка ловко порезала репу, положила ее мне и гостю, полила щедро медом и удалилась, я взялась за приборы, деверь застыл, но потом замотал головой, на тарелку даже не глядя.

– Милая Вера Андреевна, положение у вас скверное, – заговорил он горячо, чуть наклоняясь вперед и понизив голос. – Знаю, что князь Вышеградский уже готовится предъявить векселя. Купец Парамонов – та еще скотина, простите, милая сестра, за грубое слово, но иначе не назовешь. Я опасаюсь, что экипаж ваш он заберет, не успеете вы с поклона вернуться. И прочие…

Он замолчал, я безразлично жевала репу. Вкусная, отлично приготовленная, наверное, в печи, сочная и нежная. Князь, купец… какие еще новости ты мне расскажешь?

– Мой совет, Вера Андреевна: возвращайтесь ко двору, поклонитесь ее величеству. Повинитесь, у нее сердце доброе, она вас простит. Вас произвели в статс-дамы, так хотя бы сейчас не кочевряжьтесь…

Последнее слово он проговорил явно с издевкой. Я, проглотив кусок репы, уставилась на него.

– Вера Андреевна, выбора у вас нет, – продолжал деверь. – Детей отправьте к родителям, знаю, они вам отказали от дома, но внуков же не покинут! Что их сейчас ждет? Брат мой покойный, дай ему Всевидящая легкую дорогу, оставил вас в положении затруднительном. – И он указал на репу, лежащую на тарелке в медовой луже. – Послушайте меня, подумайте!

Мне не понравилось, как он произнес опять же последнее слово, будто для Веры подумать было все равно что для меня сесть на шпагат. Что я узнала, кроме имен двух кредиторов? Вера была статс-дамой, но отчего-то сбежала от двора и прогневала императрицу. Судя по тому, что деверь надеется, что прощение она все-таки вымолит, как минимум она не пыталась совратить императора.

Она не пыталась, а вот он – может быть. У красоты свои недостатки, особенно если к ней не приложены мозги. Где-то недалеко звякнул колокольчик, раздались шаги, открылась дверь, зазвучали приглушенные голоса – принесла кого-то нелегкая, надеюсь, не за деньгами. Но нет, входная дверь закрылась, шаги удалились в глубину дома, можно было выдохнуть… ненадолго.

Я изучала одежду деверя. Мужская мода уже приобрела первые черты знакомой мне, то есть не вычурной и относительно удобной. Фрак с длинными полами, белый шарф, который – я готова была поставить пару тысяч долларов, если бы они у меня были – мои современники заляпали бы едой. Светлые штаны, светлый жилет, все из отличного сукна и прекрасного кроя, мой родственник наверняка не в таком бедственном положении, как я, хотя, если посмотреть на мой дом и мою одежду, легко впасть в приятное заблуждение.

– Мой супруг и ваш брат еще в этом доме, – заметила я неприязненно, – а вы, брат, толкаете меня на пренебрежение долгом матери и на забвение памяти мужа. Поговорим после поклона, – и я поднялась. К репе деверь не притронулся, то ли был не голоден, то ли предпочел бы умереть, но не употреблять пищу, дворянина недостойную.

В мое время появилась меткая фраза – «сидел с лицом лица». Иначе я не могла охарактеризовать выражение физиономии деверя. Но он опомнился, вскочил и проворно, я не успела даже шагу сделать, обежал стол.

– Я попробую договориться с купцом, Вера Андреевна, – сказал он настолько тихо, что я его едва расслышала. – Дайте мне полтину, я поеду, попытаюсь отсрочить долг. Как вы пойдете от поклона пешком?

Благородно, но совершенно бессмысленно.

– Так и пойду.

Если бы у меня нашлась эта проклятая полтина, последнее, на что бы я ее стала тратить, это на экипаж. У меня четверо детей и шаром покати в доме, молочнику платить нечем, и после поклона, который, как я понимаю, здесь вместо похорон, я займусь тем, чем должна.

В двери, ведущей в комнаты, замаячила Палашка с шубой, а за ней – пастырь. Пришла пора ехать на поклон. Видеть, как пастырь будет магией поднимать гроб и проносить его по всему дому, я не хотела, поэтому позволила накинуть себе на плечи шубу и собралась выходить.

– Барыня, – шепотом позвала Палашка, – там Ефимка вот, передал, то по вашу милость прислали, – и она незаметно для пастыря и деверя сунула мне в руку какую-то записку.

Глава шестая

– Смиритесь, матушка, сердце мое, – слезливо проговорила полная пожилая дама, приятная во всех отношениях. Она теребила в пухлых ручках белоснежный платочек, старательно надувала губки, поднимала бровки домиком – умело изображала безутешную скорбь. – Григория Дмитриевича не вернешь, а с прочим как-нибудь образуется.

Возле дома собралось не так много людей, но все на своих экипажах, и в узеньком проулочке стало тесно. Я считала, кто явился проводить моего мужа в последний путь: артистичная дама с платочком; мужчина примерно ее лет, солидный, сухощавый, в пенсне; вертлявый как шимпанзе молодой человек и всевозможная прислуга. Я уже научилась различать слуг по одежде – более простой, более удобной. Ефимка запряг в мой экипаж доходяжку-лошаденку, и контраст между шикарной коляской на полозьях и кобылкой, которой жизнь была не мила, впечатлял.

Снег, снег, снег… серые тучи лизали крыши домов и сыпалась с неба мелкая холодная крошка. Она падала, таяла, оставляя на лице и одежде крохотные льдистые капли, и не верилось, что зима здесь бывает богатая, вьюжная, величавая. Сугробы на задний план будто прилепила демоверсия нейросети, не заботясь о правдоподобии. Не было видно ни катафалка, ни дрог, и я подумала с ужасом, не придется ли мне всю дорогу до кладбища наблюдать, как пастырь несет гроб по воздуху. Зрелище, для местных привычное, но меня присутствие рядом со мной неведомых сил пугало.

Я обернулась к даме. Она могла мне что-то рассказать о причине смерти моего мужа, и не то чтобы я считала эту смерть чем-то из ряда вон выходящим, в эту эпоху нетрудно умереть от пневмонии, банального сепсиса, неудачного падения с лошади, а многие болезни и вовсе никто не мог распознать…

Лукея говорила, что я должна и докторам, стало быть, смерть мужа не внезапная, его лечили или хотя бы делали вид, что деньги берут не зря. Вера должна была знать об этом все, пастырь утверждал, что мужа она любила, так мне как быть, с чего начать, чтобы себя не выдать?

– Я смирюсь, – пообещала я, краем глаза наблюдая, что тем временем происходит на крыльце. Вот вышел деверь, открылись двери словно сами по себе, Ефимка подошел и придержал створку, деверь него шикнул. – Пройдет время, и я смирюсь. Но это будет не сегодня.

Дама взяла меня цепкой ручкой в перчатке за запястье, я пока что стерпела. Может, мои слова она поняла примерно так же, как и Лукея – происшествие с заслонкой, и закономерно опасалась, что я что-нибудь выкину.

– Послушайте, что я скажу вам, Вера Андреевна, – затараторила она негромко и на первый взгляд убедительно. – Детей мы с Петром Аркадьевичем не оставим, все внучатые племянники. Мальчиков, как подрастут, в корпус определим, а Лизоньку – в пансион. Не пропадут.

Я зыркнула на нее. На лице сострадание и готовность облегчить мою участь, в глазах непонятный мне пока алчный огонь. Я боялась задавать вопросы, боялась, что скажу что-то, что Вере должно быть очевидно, но дама была готова болтать без умолку на мое счастье, главное, чтобы не вовремя не вынесли гроб.

– Ох, милая Вера Андреевна! – дама отцепилась от меня, но лишь для того, чтобы горестно всплеснуть руками и бережно промокнуть уголки сухих глаз. – Вы только Петру Аркадьевичу три тысячи должны. С прошлого марта не отдаете, как после Гришенькиного рождения первое платье для выхода в свет пошили.

Я осталась внешне бесстрастна.

Мне попадались разные занимательные статьи, и я, естественно, не знала, насколько допустимо им верить. Раскольников убил старушку-процентщицу из-за трехсот семнадцати рублей или трехсот двадцати тысяч на современные мне деньги. Хлестаков получил от городничего взятку, равную двумстам тысячам – не те масштабы коррупции были в уездном городке, ой не те. Левша заработал восемьсот тысяч – что было более чем справедливо, Герман мог выиграть два с половиной миллиарда рублей… не свезло. Прочие цифры я не помнила, да и мир этот – не наше прошлое, но порядок цен я представить могла. Грубо взять один рубль к тысяче, и можно осесть в снег, потому что Вера должна три миллиона рублей. Впрочем, паниковать преждевременно, если учесть, сколько добра в доме можно выставить на торги.

Каких-нибудь пару дней назад я отправляла эти три миллиона, увидев объявление благотворительного фонда, и закрывала своим переводом сбор средств на операцию ребенку. Для меня эта сумма была неощутима. А теперь?

Три миллиона на платье. Дура.

– Решайте, милая, – добавила моя нежданная доброжелательница с угрозой в голосе. – Я у смертного одра Григория вам говорила, или обитель, или двор.

А вот про двор она упоминала уже не первая, и если она имела в виду двор императорский, как деверь, а не барский, как Лукея, то самое время потеряться в догадках: почему Вера отвергала этот вариант? Статс-дамам платили неплохо. Да, я не смогу быть рядом с детьми, но у меня появятся деньги, чтобы оплачивать им няню, кормить их достойно и постепенно выплачивать долг. Придется пожертвовать либо благополучием детей, либо чувством собственной важности как образцовой матери, но выбор однозначен. Черт, я брала кредиты на развитие бизнеса в банке и в долг у братвы, но я отвечала за свои действия, сейчас же на мне повисли невообразимые суммы, спущенные на сущую ерунду.

Кроме двора и обители, какие еще есть возможности выкрутиться?

Муж должен оставить наследство, и если все работает так же, как в нашем мире, я могу его не принимать, и кредиторы будут решать свои вопросы за счет вырученных от продажи имущества средств. Если я не единственная наследница, если жена в этом мире вообще ничего не наследует, а только дети – а вот тогда объяснимо желание приятной во всех отношениях дамы отправить меня в монастырь, а детей забрать под свое крыло, пока маленькие, а потом просто избавиться от них.

Нет, моя дорогая, шиш.

– Я знаю, что есть и другие варианты, – отозвалась я с прохладцей и сознательно соврала: – Мне о них уже говорили. Я над ними подумаю.

– Кто говорил! – дама опять захлопала крыльями. – Леонидушка? – И она выразительно стрельнула глазками в сторону моего деверя, который так и стоял у распахнутых дверей и усиленно делал вид, что его ничто происходящее не касается. – Милая, не связывайтесь вы с ним, он вас загонит в долговую яму!

Ах, значит, долговая яма на данном этапе мне еще не грозит? Это потрясающая новость, но улыбаться, Вера, когда в дверях показался гроб с телом твоего бесконечно любимого мужа, не стоит.

Пастырь изящным движением отправил гроб прямиком на мою коляску. Лошаденка оглянулась на домовину и коротко заржала, жалуясь, что судьба ее и без похоронных процессий не фунт изюму. Все присутствующие, кроме лошади, тут же почему-то обернулись ко мне, и я растерялась.

– Вера Андреевна! – окликнула меня дама. – Где дети, ехать пора, да вон местечко для вас еще осталось!

– Дети… не поедут, – выдавила я, догадываясь, что решение мое не брать их на похороны было правильным. Местечко, на которое указала моя чрезмерно заботливая родственница, подразумевалось на моей коляске. Детям же, по моему глубокому убеждению, соседствовать даже с самым горячо любимым ими покойником абсолютно ни к чему.

Кем бы ушедший в мир иной человек детям ни приходился, им не стоит знакомиться со смертью так рано. Тем более что, и я это помнила четко, мои дети ни разу не спросили, где их отец.

К лучшему, несомненно, это все к лучшему. То, что родители относились к детям с традиционной для этого века прохладцей, что все их общество – грубая небрежная нянька, что матери они стеснялись, дичились и называли ее на «вы», а отца хорошо если узнавали в лицо. Легче начинать все сначала, а кое-что можно удачно обойти, как смерть моего мужа.

Моя бабушка завоевала мою любовь, хотя ей было сложнее. Я знала родителей, любила их, была к ним привязана. У меня отличный учитель, главное – вспомнить ее уроки. Шаг за шагом, слово за словом, день за днем, и мои дети забудут, что когда-то их мать требовала от них беспрекословного повиновения, тишины, подчинения даже для взрослых абсурдным правилам. Я стану, должна, обязана стать для них человеком, который всегда будет на их стороне.

Я понаблюдала, как открывает ротик дама – совсем как рыбка, уткнувшаяся в аквариумное стекло, запахнула шубу и пошла к коляске.

– Да что вы! Как можно, Вера Андреевна? – опомнившись, закудахтала мне вслед дама, я посмотрела на пастыря – как он расценит мое решение? – но ему формальности были безразличны, он не спеша побрел в авангард похоронной процессии. Я заключила, что присутствие детей, несмотря на предупреждение Лукеи и квохтанье дамы, выдуманная людьми дурная традиция. Никто не грозился объявить моих детей байстрюками, кроме досужей молвы – а на нее мне плевать.

Я, проклиная неудобное платье и тяжелую шубу, без посторонней помощи взобралась на свободное место рядом с гробом – пастырь разместил домовину одним концом на сложенном капюшоне, другим она заходила на место кучера, и Ефимке я посочувствовала больше, чем себе. Мне пришлось забиться между гробом и бортиком, но места хватило. Холодно будет сидеть на открытом ветру, но если поднять воротник и спрятать руки в широких рукавах шубы, не критично.

Все обрадованно засуетились, как это обычно бывает на похоронах, где до покойного никому откровенно нет дела. Дама и ее муж сели в одну коляску, мой деверь – в свою, стоявшую дальше всех, вертлявый юноша – в третью. Пастырь взмахнул руками, подошел Ефимка, взял поводья моей понурой лошади, и мы тронулись. По свежевыпавшему, но уже поплывшему снегу, под странное мерцание воздуха над головой пастыря я провожала в последний путь человека, которого по крайней мере кто-то один беззаветно любил.

Могут ли люди в таких вещах ошибаться? Могло ли быть так, что между мужем и Верой были не самые лучшие отношения, или играть, чтобы все были уверены, что это любовь до гроба… – ха-ха, пусть нет ничего смешного – ни у кого не достанет умения?

И я должна рыдать и убиваться? Я не смогу. Что бы от Веры ни ждали.

Я сидела с каменным лицом и рассматривала серые, расчерченные стволами и длинными ветками деревьев улицы города.

Летом здесь, наверное, очень красиво, сейчас казалось, что каменные и деревянные дома зарешечены. Сугробы в половину моего роста, люди и сани, неторопливо ползущие черт знает куда. Дамы поднимали длинные юбки, месили кашу под ногами, мужчины рангом пониже скакали через лужи, господа поважнее загребали носками сапогов подтаявший снег, и штаны у них были мокрые, как и подолы пальто и шуб.

Но было теплее, чем у нас зимой. А может, тело Веры привыкло, в отличие от меня. Да, сомнений быть не может, она закалена и приучена к холоду, мне терпимо даже на полуголодный желудок, когда до сих пор болят легкие и тело, а изнеженный человек моего времени уже обрывал бы телефон скорой помощи или семейного врача. Я не только без особых последствий пережила вчерашнее происшествие… или не пережила, ведь если допустить невероятное, то в тот момент, когда я погибла в своем времени, Вера умерла здесь, и я оказалась в ее теле. Она, выходит, в моем? Тогда обречено все, чего я за свою жизнь успела добиться, но эти опасения отдавали уже серьезным психиатрическим диагнозом…

На нас смотрели. Аристократы поворачивали головы, простолюдины указывали пальцем и подолгу разглядывали. Я старалась придать лицу несчастное, потерянное выражение, и мысли о долгах способствовали.

Итак, тетка, или кем она мне приходится, по-родственному напомнила о долге. Возможно, она знает не все суммы, которые то ли мой муж, то ли Вера успешно занимали у их семьи. Леонид сказал о купце и каком-то графе, эти тоже наверняка…

Записка! Обстоятельства ее передачи намекали на скрытность и осторожность, которые и мне необходимо соблюсти. Я сунула ее в рукав, и у меня до этого момента не было возможности ее прочитать. Не потеряла?..