Читать книгу: «Вдовье счастье», страница 2

Глава третья

Я встала в дверях, и вид у меня был сумасшедший. На меня, затаив дыхание, смотрела старуха, смотрела девица, а больше прислуги, наверное, в доме и не было. Перепуганная девица прижимала к груди не то плед, не то все ту же злосчастную шубу, старуха, неразборчиво шепча, вытащила что-то из-за пазухи, чиркнула, и в комнату вернулся тревожный свечной полумрак. Девица подошла ко мне и протянула шубу, я кивнула и медленно, отпуская рубаху и обнажаясь, накинула ее себе на плечи.

Девица, трясясь как осиновый лист, отступила подальше, не поворачиваясь ко мне спиной.

Что я сделала, что сделала эта женщина, барыня, мать четверых детей, что слуги то бранят ее, то готовы провалиться на месте? Старуха еще держалась, а в глазах девицы даже в полутьме можно было распознать животный страх.

– Мне нужна ванна, – сказала я ровно, глядя мимо прислуги, мне так легче было осознавать свое критическое положение. – Горячая ванна. Горячий чай с медом или малиной.

Господи, что я могу срочно принять, чтобы не заболеть? Старуха и девица безмолвствовали, внизу запиликал ксилофон и запел в унисон мужичок в красном, меня от этих звуков бросило в липкий холодный пот.

– И переодеться. И… – я обернулась на детскую. – Постелите мне здесь, в этой комнате. Я буду спать рядом с детьми.

– Помилуй нас Всевидящая, – простонала старуха и заплакала – тихо, не меняя выражения лица. Слезы текли из ее глаз обильно, по глубоким морщинам, как по руслу реки, и капали на одежду, и всем видом старуха выражала необычайную покорность судьбе.

Мне стало их жаль, но на мгновение. Меня впору жалеть, но вряд ли кто удосужится.

– Я долго буду ждать? – повысила я голос, и девица, пискнув, убежала так быстро, что старуха не успела руку поднять и вытереть слезы. Что, впрочем, не помешало ей снять маску смирения, и теперь вместо жертвенной голубицы на меня уставилась круглыми хищными глазами сова.

Старуха смачно плюхнула свечу на деревянный столик и зашлепала в детскую – я кинулась наперерез, но старуха меня не пустила, расставила руки, уперла их в косяки, убедилась, что дети спят, не проходя в комнату. После чего она, продолжая закрывать от меня малышей, повернула голову и недобро оскалилась.

– Нет, матушка-барыня, – проскрежетала она, буравя меня желтыми глазами. – Нет, у себя ночевать будешь.

Она, несмотря на лета, все еще очень сильная – я помнила, как она тащила меня на плече, – жилистая, упорная. Если дойдет до прямой схватки, я не смогу одержать над ней верх. Выжидая, старуха прищурилась, став похожей на ядовитую змею. Я же поджала губы куриной гузкой, и старуха снова округлила глаза, сверкнула взглядом. Она охраняла от меня мое же гнездо.

– Я их мать, – напомнила я сквозь зубы. – Я никогда не причиню им зла.

– Как же, как же, – настороженно проскрипела старуха. – Матушка, в спальню ступай. Дети – то моя забота, а твоя – вон, – она неопределенно кивнула, попробуй пойми, что имела в виду, но продолжала она уже спокойным ворчанием. – Барчонка покормила, и будет с тебя. Ступай. Палашка тебе принесет и обмыться, и утереться. Вона, гремит она уже, а ну ступай. Завтра на поклон идти, а ты в немощи. Давай, давай.

Кому, черт побери, мне завтра кланяться? Что-то со всем этим не так… Но я узнала хотя бы одно имя – Палашка, и мне ничто не мешает умыться, переодеться, а затем подняться сюда.

Шла я на уютное бренчание чайника. В стороне осталась комната с домовиной, где пел ксилофон и царствовал безраздельно скромный мужичок в красном.

Босыми ногами я ступала по коврам и натертому до блеска паркету. Где-то я обронила шубу и перешагнула через нее. Эйфория материнства, иррациональный страх перед человеком, стоящим у гроба, необъяснимая перемена настроения прислуги, темный дом и тени, шепчущиеся по углам – я шла по собственному ночному кошмару, но присущее мне здравомыслие понемногу давало о себе знать.

Палашка не теряла времени, не только выла, что я одержима бесами, и требовала пастыря, вынь да положь, но и выполняла свои обязанности – подай, принеси, налей. Угадав, что нужная мне комната вот она, я остановилась у приоткрытой двери, толкнула ее и заглянула.

Эта комната была не проходной – тупиковой, и мне показалась невыносимо тесной, хотя занимала два окна. Здесь было слишком много всего – зеленые тяжелые шторы, зеленая тканая ширма, низкое массивное кресло, узенькая кровать под балдахином в нише, туалетный столик, стул, бюро, комод, умывальник, платяной шкаф, и пестрота и обилие лишней мебели выживали с порога вон. Обстановка в доме была еще аскетична, все познается в сравнении, хозяйка этого будуара – Барби с зацикленностью на меблировке, драпировках, оттенках зеленого и золотого. По всему великолепию скакали пятна от расставленных везде где возможно свечей, и в общем немудрено было в самом деле сойти с ума.

Даже кувшин, которым гремела Палашка, был золоченый.

– Вон, барыня, за ширмой станьте, сейчас платье подам, – всхлипнула она. – А то умоетесь да спать пойдете. Завтра день долгий, трудный.

Я покачала головой, зашла в спальню, закрыла за собой дверь и стащила с плеч рубаху. Палашка чуть не выронила кувшин, и я в два прыжка подскочила к ней и успела его перехватить, прежде чем он рухнул в золоченый же умывальник, загрохотав и разбудив детей.

– Барыня! – взвизгнула Палашка, падая на колени. – Барыня, барыня! Дайте пастыря позову!

Я озадаченно подняла голову. Бедная девка: в зеркале во весь рост отражалась изумительно ненормальная я в грязной рванине, с голой грудью, в кувшином в руке, занесенным над патлами Палашки. Я посмотрела в ее дикие глаза. Да если я сейчас опущу руку, никакой пастырь тебе не понадобится. Но я, разумеется, этого не сказала.

Если пастырь – тот мужичок, который играет на ксилофоне, то нет, он последний, кого я хочу увидеть.

– Зачем пастырь? – спросила я, осторожно отодвигая подсвечник и ставя рядом кувшин. Пламя ехидно облизнулось, я едва успела отдернуть свисавший рукав.

Палашка захлюпала носом.

– Да как, барыня, матушка! – Она замялась, сжалась, будто ожидая удара, потом отползла и медленно, ища в каждом моем жесте подвох, взмолилась: – Ступайте за ширму, барыня?

Я, все еще не понимая, кой черт мне идти за ширму, когда я даже перед пастырем успела засветить свои телеса, а он и ухом не повел, поморщилась и начала окончательно снимать рубаху, как меня осенило: я веду себя совершенно не так как подобает! Я веду себя как… веду, а барыня этого времени?..

А барыня этого времени… Я еле удержалась, чтобы не огреть себя по лбу. Боже мой, и старуха, и Палашка, да и пастырь решили, что я вправду тронулась. Неудивительно после того, как я как ошпаренная пролетела по дому, разоблачаясь на бегу, с безумным взглядом. И, чувствуя себя по-дурацки, я подчинилась дурацким порядкам и зашла за ширму. Пусть так, иначе эти две бабы меня подушкой придушат ночью.

Пуганая – неужели это следствие моего поведения? – Палашка свое дело отлично знала. Она раздела меня, уверенно обтерла теплой мокрой простыней, другой простыней вытерла насухо, затем принесла из комода чистое исподнее. Я с изумлением разглядывала на себе льняные панталоны чуть выше колена, расшитые по краю золотой нитью, льняную же сорочку без рукавов, спустившуюся до середины голени, и скромное, без прикрас, сероватое платье тоже без рукавов, почти до пола, и оно закрывало декольте практически полностью.

Удивлению моему не было конца. Я запомнила слова старухи: куда я оставлю сирот, что их ждет, то ли нищета, то ли бродяжничество, то ли крепость. То, что я видела – дом, интерьеры, одежда – не подтверждали мрачные перспективы. Не шиковать, но существовать без нужды, постепенно продавая все эти лягушачьи шкурки, можно вполне.

В спальне было прохладно, даже слишком, хотя в углу я заприметила печь или что-то на нее очень похожее. Мелькнуло в памяти случайно прочитанное – барыни прежних веков предпочитали холод, чтобы кожа дольше сохраняла свежий вид, а еще клали на лицо парное мясо… Криотерапия, судя по той же старухе, не работала, а доверять портретам гладеньких дам пяти десятков лет от роду я бы стала еще меньше, чем фото в социальных сетях. Хотя, скорее всего, именно эта закалка во имя вечной молодости и красоты помогла мне еще не свалиться с температурой и адским кашлем.

Но горло у меня, кстати, болит. Я ощупала его… что бы я понимала в постановке диагноза. Паршиво, что на умения местных врачей полагаться тоже нельзя.

Палашка составила умывальные принадлежности на поднос, бросила на пол грязные простыни и подошла к кровати.

– Стой, – приказала я. Палашка застыла, но не обернулась, шея бедняжки втянулась в плечи. Неужели хозяйка лупила ее, но синяков вроде бы нет? – Собери одеяло, подушки, я к детям пойду.

Палашка медленно повернулась. Ее снова трясло, глазки бегали, она облизывала губы, и вот теперь рука моя потянулась к кувшину осознанно. Может, этот жест Палашке помог.

– Негде лечь там, барыня, – обрадовалась она, я ухмыльнулась.

– Тогда сюда детей принеси. Только холодно тут, растопи печь, – и я уселась в зеленое кресло, по привычке закинув ногу на ногу, но быстро опомнилась, пока бедная девка не рухнула в обморок. Надо следить за собой и надо во всем разобраться. – Ну, что застыла?

Господи, да на ней вообще лица нет.

– Пошла вон, – прошипела я, и Палашка ретировалась, не успела я подняться.

Сама соберу подушку и одеяло и отнесу в детскую. Старуха, как я понимаю, нянька, значит, она где-то там спит, и пусть убирается куда хочет. Это мой дом, мои дети, правила тоже мои.

Я позволяла себе от стресса то, что никогда в жизни не допускала – унижать тех, кто от меня зависит. Творилось непонятное и с моим телом, и с разумом. Вместо намерения выяснить все и сразу – страх перед пастырем, затмевающая все на свете любовь к детям, привычка к холоду, боль в груди, звериное желание забиться в нору, прибрав поближе малышей… Словно я была уже не только лишь я, что-то осталось во мне от той, чье место я заняла, и где часть ее, где часть меня, я не разбирала. Я сволокла с кровати тяжелое ватное одеяло, успела мимоходом подумать, что под таким и спать в таком холоде, а потом…

Холод. Что сказала старуха? Я чуть было не угорела? И еще – что я удумала?

Я кинула одеяло прямо на пол, туда же полетела подушка. Я подошла к печи – нет, нет, нет, то есть – да, кашель и тошнота действительно признаки отравления угарным газом, но не могла же мать четверых детей…

Я ощупывала печь. Или камин, белый, каменный, под потолок, еще теплый. Старуха упоминала про заслонку. Она винит во всем меня, карга, но какой бы ни была эта барыня дурой, она не могла не знать, что угарный газ опасен для всех, кто находится в доме. Ей безразлична прислуга? Пускай, но ей точно не наплевать на детей. Больше того, она сто процентов не сделала бы то, что сделала я…

Я, зажав рот, чтобы не заорать, схватила впопыхах забытый Палашкой кувшин и щедро вылила воду на вспыхнувшее одеяло, потом выплеснула остатки воды из таза и прикрыла им зияющую черную плешь, чтобы перекрыть поступление кислорода. Черт, но вот барыня, Вера Андреевна – ее и зовут так же, как меня – никогда бы не бросила одеяло рядом с горящей свечой. Она бы до своих лет не дожила, не соблюдая элементарную технику безопасности.

Печь.

Ее недавно топили, но комнату проветрили, потому так и зябко. Я шарила руками по стенкам, вспоминая и книги, и фильмы, и дергая все, что хоть как-то выступало из кладки. Роста мне не хватало, я уже встала на цыпочки. Где же здесь…

Я подхватила неожиданно выпавшую чугунную заслонку обеими руками и, оставив на потом оценку ущерба, присела и положила ее на каменный пол перед печью. Платье отправится в утиль, ковер тоже, он лежит далеко, но ему досталось, и черт с ним, все равно раздражает этот цвет, пара дней, и я начну квакать. Я, не подумав, растерла по своим тонким, бледным рукам золу, не зная, радоваться мне скоропалительным выводам или принять их за логическую ошибку и как можно скорее дать из этого дома деру.

Я тот еще Пуаро, но подходила ли барыня к печи? Могла, она должна знать, как это работает, но спальня только что была идеально чистая, а судя по тому кошмару, что я устроила, за час последствия не устранить. Заслонка тяжелая, выскакивает слишком легко, невысокой изнеженной Вере приходится до нее тянуться, но ей нужно было закрыть заслонку, а не вытащить ее?

Все равно: заслонка держится в пазах на честном слове, с нее летит зола, которая рассеялась бы по полу, оставив хоть какие, но следы. Примем пока, что старуха на хозяйку клевещет, хотя, вероятно, и не со зла, и это безусловно хорошая новость.

Новость скверная – Вера не сама закрыла заслонку. Кто-то пытался ее убить.

Глава четвертая

– Спишь, подлая? – вне себя от злости прошипела я. Кажется, должно быть еще про селедку в ейную харю… Старуха привстала, закрутила головой, подслеповато щурясь в полумрак, я оглянулась на спящих детей и швырнула ей подушку и одеяло. – Постели мне здесь и убирайся!

Девочка тихонько захныкала, я поспешно подошла к кроватке, осторожно коснулась рукой лобика – слава богу, не горячий, ей что-то приснилось или мы потревожили ее сон.

Моя девочка. Моя дочь. Мои дети! Благословение – на одной чаше весов, на другой – все, что на меня навалилось. Я справлюсь! Неясная ярость вцепилась клещами в глотку и придала невероятных сил, скажи мне сейчас кто-то что поперек, и я порву в клочья голыми руками. Нежность к малышам подпитывала этот вулкан, и лава ненависти бурлила и обжигала.

Неизвестная мне тварь пару часов назад попыталась убить их мать, но теперь я их мать, и клянусь, я тебя найду, и ты пожалеешь, что родился на свет.

Поглаживая по шерстке пробудившееся во мне чудовище, я поправила малышке подушечку, натянула на плечи одеяльце, быстро глянула, как остальные дети. В комнате было тепло, малыши глубоко и ровно дышали, но меня то ли черт, то ли здравый смысл дернул проверить пеленки.

Так рождается монстр. И что мне сделать? Заорать, приказать высечь на конюшне ленивую наглую бабу? Самой прямо здесь надавать ей оплеух?

Старуха тем временем уже застелила скамейку и, выпрямившись, таращилась на меня с нахальной ухмылочкой: мол, барыня, ложись почивай на голую-то деревяшку нежными косточками. Мое перекошенное лицо старуха приняла стоически, но, может, ей некуда было от меня удирать.

Я сдержалась. Ради детей, ради себя – мне о себе надо очень сильно заботиться, кроме меня, никто не подумает о малышах. Я даже гримасу превратила в вежливую улыбку.

– Принеси матрасик чистый, простыню, – стараясь не украсить речь крепкими рабочими словцами, которые неоткуда нежной барыньке знать, процедила я. – Одежку детскую принеси чистую да мне чая.

– Чай! – старуха всплеснула руками. – Откель у нас чай? Палашка давеча искала, так нету!

– Одежды и белья тоже нет?

– Да что, барыня, ты ночью удумала? – недоумевающе сопротивлялась старуха, и я не могла понять – это ее нормальное поведение или она действительно не возьмет в толк, что я от нее требую и почему. – До утра барчонок поспит, то ж дите, на него пеленок не напасешься! Чего на тебя нашло-то, матушка, ась?

Я нашла в себе силы перевести дух. Никакого злого умысла, просто старуха, как привыкла, завалилась спать, недовольна моим появлением и тем, что я с какой-то блажи хочу от нее непонятного.

– Неси, Агафья, – гневно повторила я, придумав ей наугад имя, и старуха по-гусиному начала обходить меня по широкой, насколько было возможно в маленькой детской, дуге, негромко ворча:

– Ой скаженная! Лукея я, барыня, а и впрямь тронулась! – она подошла к кроватке, сдернула одеяльце, и я едва не вырвала его и не огрела ее по щекам. – Спать бы шла, завтра поклонный день, пощадила бы себя, барыня-матушка!

Не мытьем, так катаньем старуха стремилась вернуть все на круги своя, но я приподняла малыша, жестом приказала старухе вытащить из кроватки мокрое. Мальчик был тяжелый, старуха без всякого притворства озабоченно начала выговаривать, что мне поднимать его самой негоже, я же повернулась и положила его в кроватку к сестре. Места было достаточно, и плевать, дозволено ли то приличиями и традициями, а если я разбужу ребенка, то вряд ли смогу потом уложить.

Бережно, выверяя каждое свое движение, я сняла с сына мокрые штанишки и дождалась, пока старуха принесет то, что я требовала. Она то ли страдала провалами в памяти, то ли прощупывала пределы моего терпения, но ограничилась только чистым одеяльцем – я погрузилась в дзен и прикинулась, что удовлетворена. Дети от нашей возни не проснулись, немного покряхтела девочка, но, как мне показалось, вдвоем с братиком она стала спать поспокойнее.

Я пощупала грудь. Молока нет, но это, наверное, абсолютно нормально. Хорошие новости – я кормящая, стало быть, с большой вероятностью не беременна пятым. Что я еще о себе знаю? У меня отменное здоровье, родить в эту эпоху четверых, да еще практически подряд, это выигрыш в лотерею. А плохие новости? Я совершенно теряюсь в быте. Я уже чуть не подожгла дом, поэтому я затушила свечу и, прикрыв дверь, легла на узкое жесткое ложе.

Сон не шел. В соседней комнате копошилась старуха и не желала уходить, и, поразмыслив, я не стала подниматься и гнать ее. В конце концов, мое поведение и так ее настораживает, и она пусть спустя рукава, своеобразно, нехотя, но свои обязанности исполняет. Ей приказано нянчить детей, она нянчит, а моя первая практика материнства прошла хорошо…

Мне хотелось встать и положить детей рядом с собой, обнять их, успокоить, утешить, но я сама с трудом помещалась на лавке и не могла повернуться. От родной матери малышей осталось тело – крепкое и молодое, а все остальное теперь это я, Вера Андреевна Логинова, миллиардер, предпринимательница, сэлфмейд, выросшая девочка из глубокой провинции, зубастая, наглая, циничная, хваткая. Отличный тандем уже потому, что я не позволю себя убить. Но кто и зачем все-таки мог пытаться?

Барыня уже легла спать, и некий Ефимка сообразил, что она угорела. Как он это понял? Довольно легко, если ему знакомы симптомы, пусть он не знает, что это за слово; почувствовав, что его тошнит, мутится зрение и пропадает слух, нарушается координация, он по печальному опыту поднял весь дом на уши и вытащил барыню на воздух. Там подоспела старуха – если это она закрыла заслонку, то она отводила от себя подозрения, приводя меня в чувство и надеясь, что в следующий раз уж будет наверняка.

Кто еще мог меня убить? Палашка? Возможно. Какой ей смысл?

Тишина спящего дома снова была разрушена пением и ксилофоном. Может, пастырь решил прикончить барыню? Лучший вариант – продать этот дом как можно скорее или сдать, а самой завтра же перебраться в квартиру, нанять адекватную няньку и ждать, кто и что предпримет дальше. Есть шанс, что когда до меня будет добраться сложнее, попыток убить меня больше не произойдет. Что не исключает того, что я буду искать, кто хотел оставить детей сиротами.

Мне надо выяснить, кто я и что могу. Судя по обстановке в доме, я не бедна, век не настолько дикий, у меня есть права, я не бессловесное приложение к мужу. Кстати, есть дети, а где тогда муж?

Напрашивался ответ – в гробу я его видала. Неизвестно, какой это был муж, как относился к жене и детям. Неизвестно, что он оставил мне в наследство… мог и долги, и обязательно нужно узнать, кому и сколько, и как можно скорее их погасить.

Я лежала, прислушивалась к дыханию детей и грустной мелодии ксилофона. Пастырь что-то напевал, на улице иногда скрипела телега и стучала размеренно копытами лошадь, гремели коротко кованые ворота, слышались голоса, и потом все стихало, и оставались дети, ксилофон и песня пастыря. Я сомкнула глаза – на секундочку, и проснулась от захлебывающегося, тихого, безнадежного детского плача.

Говорят сущую правду – мать способна на все. Никуда не исчезли боль в легких, тошнота и головокружение, от жесткого лежака сковало все тело, вот-вот оцепенение сменится жгучей болью от проходящего онемения, но я, ни секунды не медля, поднялась и подошла к близнецам.

Новый день лениво вползал в дом. За окном висела нудная серость, еле-еле дававшая свет, то ли туман, то ли оттепель лизали стекла, но свечи были уже не нужны. На улице ругались извозчики, издевательски ржала над кем-то лошадь, кто-то пробежал, стуча каблучками, и аппетитно звенела крынка молочника.

Девочка спала на спине, раскинув ручки, а ее братик лежал на боку, сложив ладошки, и безутешно, почти беззвучно плакал. Я со знанием дела сунула руку сквозь решетки – постелька сухая, что же тогда?

– Что случилось, солнышко? – прошептала я, присаживаясь на корточки и просовывая руку теперь уже так, чтобы погладить ребенка по голове. Он вздрогнул, будто я собралась его ударить, и из-за этого вздрогнула я. Если я сейчас обнаружу, что детей били… плевать, что у меня на конюшне, наверное, один Ефимка, потрудится, не помрет. Я пинком вколотила гнев обратно, чтобы не напугать малыша. – Скажи, что такое? Тебе приснился плохой сон?

Я продолжала гладить мальчонку уверенно и нежно, перебирала шелковистые волосы, и он постепенно затих и расслабился, а потом я увидела, как пухлые губки дрогнули в подобии улыбки.

– Что такое, счастье мое?

Может быть, он не говорит? Я пыталась восстановить в памяти вчерашний вечер и не могла. Сказал он мне хоть слово или нет?

– Мама…

Не реветь, Вера. Не смей реветь. Не реветь, даже если ты всю жизнь мечтала это услышать.

– Мама, вы всегда будете такой?

Что в этом чертовом доме происходило с детьми?

– Нет, мое сокровище, – я поднялась и мысленно отвесила себе оплеуху: с детьми нужно проще, яснее, понятнее. – Я обещаю, что с каждым днем я буду все лучше. Каждое утро я буду обнимать вас и целовать, гулять и играть с вами, а вечером укладывать спать и рассказывать сказки. А теперь иди-ка сюда…

Озадаченный мальчуган без сопротивления дался мне на руки – ого, какие же дети тяжелые! Я поставила его на скамеечку, попросила постоять, а сама начала озираться в поисках детских вещей. Лукея, старая ведьма, вчера ничего не принесла, я решила, что она надо мной измывается, но, возможно, вещи должны быть тут? И где эту каргу носит, она мне нужна, ребенка необходимо подмыть, пока не пошло раздражение, но крикнуть значило разбудить других детей, и что это за барахло непонятное в комоде? Я, одной рукой бесполезно тряся в воздухе, как бы придерживая ребенка, другой перетряхивала пеленки, рубашечки, платьица, обозлясь, громыхнула верхним ящиком, но старания были вознаграждены – в следующем ящике я нашла подходящую для моего среднего сына одежду.

Я снимала с сынишки рубашечку, и руки мои дрожали. Если я увижу синяки, не знаю, что со мной будет. Мне не хотелось звереть… ладно, хотя бы не при детях. Но тельце ребенка было чистым, разве что ссадинки, полученные, вероятно, в игре. Насколько я могла понимать, и не то чтобы я была экспертом, это не следы побоев.

Чье-то счастье, подумала я, вот Лукеи, к примеру.

– А, барыня, я гляжу, не спишь, – протянула старуха, поймав мой взгляд. Она стояла, привалившись к дверному косяку, и наблюдала за мной равнодушно. – Молочнику бы дать три медяка. Задолжали.

– Так дай, – дернула я плечом. – Стой. Сперва согрей мне воду, принеси сюда, да не кипяток, и ткань чистую.

Лукея осклабилась. Я почувствовала неладное.

– А где взять, барыня? Вона, каша какой день и та на воде. За барина еще дохтурам должны. А воду сейчас принесу, гретая.

Она, преувеличенно громко топая, ушла, а я решила, что конюшня ей не помешает. Дрянь, нарочно будит детей. Но проснулся только старший мальчик, я улыбнулась ему, пожелала шепотом доброго утра и принялась примерять одежку на среднего.

Удивительно послушные и безропотные малыши это следствие воспитания или характера? Удобные дети… кто-то порадовался бы, но дети должны быть не удобными, а здоровыми. И если они решат, что хотят вести себя по-другому, как все нормальные дети в мире, я не буду препятствовать. Пусть спорят, учатся выражать свое мнение, свои чувства, оценивать мнения и чувства других, потому что иначе они не смогут ни жить в полную силу, ни любить.

– Мама? Это мои штанишки, – словно пробуя каждое слово и проверяя мою реакцию, вмешался старший мальчик. – Не Мишенькины.

Вот я и узнала имя одного из сыновей. Прекрасное имя.

– А ну-ка иди сюда, – позвала я с улыбкой, одной рукой придерживая Мишу, а второй пытаясь дотянуться до кроватки. Но конструкция не предусматривала, что решетчатую стенку можно опустить. – Ах… Стой, Мишенька, я сейчас, – и я подхватила старшего и перетащила его через решетку. – Ты у меня старший, ты моя опора теперь, помоги мне найти Мишенькину одежду?

Мальчик серьезно, как взрослый, кивнул и потопал к комоду. Длинная ночная рубашка волочилась по полу, и я подумала – малыши еще в коротеньких рубашках и штанишках, а в пять лет ребенок считается уже взрослым. Детство здесь не предусмотрено, но хорошо, что не крестьянская семья…

– Что молочнику-то сказать, барыня? – в дверях появилась Лукея с кувшином и полотенцем, которые я у нее тотчас отобрала и начала обтирать ребенка.

– Да что хочешь, – хмыкнула я. – И вот что. Из моей спальни выкинуть все вазочки, ширмочки, лишние стулья, а детские кроватки перенести туда и вещи тоже. И протопи там, но и проветри. Поняла?

– Как не понять, барыня, – Лукея хмыкала тоже непревзойденно. Или она в самом деле дразнила меня. – Я погляжу, ты вчерась уже протопила.

– Рот свой закрой, – отчеканила я. – Иначе отправлю на конюшню. Не твоего бабьего ума это дело.

Так и осталось загадкой, что в моих предупреждениях ее смутило, но она убралась, бормоча себе под нос: «От скажет барыня – конюшня, что я там не видела-то». Проснулась девочка, приподнялась, увидела первым делом старшего мальчика и протянула к нему через решетку кроватки ручки:

– Сереженька!

Сережа замер со своей рубашечкой в руках, посмотрел на меня, будто спрашивая разрешения, я взяла малышку, вытащила ее из кроватки, и она, растопырив ручки, кинулась к братику на шею. Тот обнял ее в ответ, и у меня сердце запрыгало от счастья и умиления как чокнутый на поминках.

К моменту, как с подносом явилась в очередной раз Лукея, дети были уже одеты, кроме младшего, и я сидела, досадуя, что молока за ночь прибавилось не то чтобы много. Малыш фыркал и тряс отощавшую грудь, я кусала губы и злилась. Идиотка, кормящей матери нужно хорошо питаться, а я даже не вспомнила про еду!

– Что по милости Всевидящей в дом ниспослано, – проворчала Лукея, расставляя на столе тарелки, и на вид это была пареная или печеная репа с медом. – Вона, Ефимкин батька прислал, а то ведь детей кормить нечем.

Она неодобрительно покачала головой, оценивая, видимо, мои усилия покормить малыша, и поставила плошечку с кашкой.

– Вот, барыня, вот куда разодела барчуков? – спросила Лукея, тыча пальцем в Сережу, который степенно помогал сесть на стульчики близнецам. – А на поклон?

– Что на поклон? – нахмурилась я.

Лукея демонстративно вздохнула, обняла поднос, я видела – ей не терпелось врезать им мне по голове, и я где-то ее понимала. Может, барыня и не рехнулась со вчерашнего вечера, но памяти лишилась как есть, и с ней непросто.

– Он отец им был, барыня! – каркнула она. – Да и люди что скажут? Как на поклоне родных нет, стало быть, не родные? В байстрюков записать барчуков хочешь?