Кот и крысы

– Меня на содержание взяли!

Первые делом Архаров увидел ленты – ленты немыслимого пронзительно-зеленого цвета, украшавшие все, до чего только можно додуматься: пышный сложный бант на груди, чуть поменьше банты – на рукавах, а уж в волосах, высоко взбитых и с выложенными спереди, в вершке ото лба, сверху вниз, буклями, из лент было и вовсе сплетено немыслимое, а в довершение имелся трогательный бантик под самым подбородком. И, как будто этого добра было мало, темно-красный наряд дамы украшали розовые бутоны – и на рукавах, и на подоле, а уши оттягивали изрядные серьги со многими камнями, красными и зелеными.

От всей этой роскоши он было шарахнулся, но вдруг понял – голос знакомый. И раскосые глазищи – вроде тоже. Вгляделся – точно, это была Дунька-Фаншета, румяная, свежая, счастливая. И все лицо в мушках! Так, что моднее и представить невозможно.

Как обходиться с содержанкой – Архаров не знал. Точнее, знал – в соответствии с рангом ее любовника, но поди пойми, кто подобрал девку. Похоже, человек богатый. Но и богатые всякие бывают…

– Не признали? – вдруг обиделась Дунька. – А я вас помню! Помню, как вы нас в лазарет на фуре отправляли! Мы вам все обязаны… я помню… хотите, приеду?

– Куда?

– В гости, вечерком, только я в другой карете буду. Хотите?

– Да Бог с тобой, какие тут еще обязательства, – несколько растерявшись, отвечал бойкой Дуньке Архаров. И совсем было кинулся спасаться бегством, но вдруг его осенила мысль простая и мудрая.

– Так не желаете? – Дунька даже растерялась от такого странного к себе отношения.

– А что, Дуня, и приехала бы, – негромко сказал Архаров. – Я на Пречистенке поселился, спроси дом Архарова – всякий покажет.

– Хорошее место, – одобрила Дунька. – Мы тоже туда переберемся. Там теперь многие строиться будут. Я к вам, сударь мой Николай Петрович, девку пришлю предупредить. Я-то не каждый вечер выбраться могу. А приеду!

– Непременно приезжай, я своим людям скажу, что жду гостью, тебя прямо ко мне и проведут. Скажешься Фаншетой, – велел Архаров.

От Дуньки, залетевшей неожиданно высоко, могла быть немалая польза – такого рода девки, что дорого берут за свою любовь, знают обыкновенно всех богатых шалопаев, кутил и игроков, а также все новости того круга, где играют по-крупному.

– Прощай, монкьор! – по-модному воскликнула Дунька, послала воздушный поцелуй и поспешила к своей карете.

Архаров испытал желание почесать в затылке. Надо же, как ее судьба ввысь подкинула…

Решив, что Левушке в его разысканиях мешать не следует, он сел в карету и велел везти себя обратно на Лубянку, сильно недовольный тем, что вообще отправился на Ильинку. Час времени потратил – правда, приобрел стулья. Какого черта он вообще вместе с Левушкой вышел на улицу, сел в карету? Как оно вдруг получилось? Почему, довезя его до Ветошного, не уехал сразу?

А потому, что сам себе врал, определил Архаров. Сам перед собой делал вид, будто все образовалось случайно. И возможна случайная встреча. Больше так нельзя. Блажь, блажь… от воздержания, не иначе… нужно будет послать за Марфой, пусть подыщет чистую и непритязательную вдовушку, а он уж сколько надобно будет платить…

На Лубянке его ждали Устин Петров с двумя томами под мышкой и Шварц.

– Ваша милость, я отыскал, вот он, указ, в доподлинности, – сказал Устин.

– Прочитай.

Оказалось – 10 марта 1766 года был подписан государыней указ о том, чтобы картежные долги уничтожить и при живом отце неотделенным детям не верить. Что означало – вексель, подтверждающий карточный долг, не может быть опротестован судебным порядком. И обязательствам недорослей также веры нет – что и должен запомнить всякий, желающий облапошить почтенное семейство черед посредство сынка-недоумка. Что-то такое Архаров и раньше слыхал, но сам он уже много лет, как из недорослей перешел в солдаты, а потомства, способного на шалости, не завел, и картежных долгов тоже почти не делал – так что указ ему был до сих пор без особой надобности.

– А вот еще один, по сей день не отмененный, – Шварц раскрыл второй том, стстоящий из подшитых бумаг и заложенный опрятным шнурочком.

– Читай, Петров, – приказал обер-полицмейстер.

Устин не сразу разобрал старинный почерк, да и неудивительно – указ был сорокалетней давности, во всей Москве о нем, может, один лишь дотошный Шварц и помнил.

– «Понеже указом Государя Императора Петра Великого, – так приступила к делу императрица Анна Иоанновна, – в прошлом 1717 году в народ публиковано, дабы никому в деньги не играть под тройным штрафом обретающихся денег в игре. А как нам известно учинилось, что не токмо по тому указу такая богомерзкая игра не пресеклась, но многие компаниями и в партикулярных домах как в карты, так и в кости и в другие игры проигрывают деньги и пожитки, людей и деревни свои, от чего не только в крайнее убожество и разорение приходят, но и в самый тяжкий грех впадают и души свои в конечную погибель приводят». Засим следовал запрет играть в карты на деньги и указывалась мера наказания – тройное изъятие обретающихся в игре денег в первый раз, во второй – тюрьма на месяц для офицеров и знатных людей, а игроков подлого происхождения бить батогами нещадно.

– Нет, пугать нашего вертопраха незачем, – решил Архаров. – Забери старый указ, Карл Иванович, а ты, Петров, отправляйся ко мне, покажи новый недорослю. Может, уразумеет, что его обязательства недействительны, и даст более путные показания.

Вельяминов и ночевал, и завтракал, и обедал в его доме под присмотром Никодимки.

Сам же Архаров полагал выслушать доклады о ведении некоторых дел, и действительно начал было, но к нему прислали от Волконского. Следовало ехать.

Полагая – и тут он не ошибался, – что это старая княжна воду мутит и, скорее всего, жалуется на грубых и неотесанных архаровцев, Архаров сел в карету, на запятки поставил двух молодых, Захара Иванова и Клавдия, тоже Иванова, и велел везти себя к князю, готовый защищать Левушку и Федьку от нападок. Но недалеко он отъехал.

Быстрый человек пересек улицу, вскочил на кучерскую подножку, обернулся – и в окошечке Архаров увидел ошалелое Федькино лицо.

И порядком помятое лицо – на щеке ссадина, глазу досталось… подбородок кровью измазан…

Он тут же открыл окошечко.

– Беда, ваша милость! Насилу догнал! – крикнул Федька. И тут же приказал кучеру: – К Охотному ряду, а там – по Моховой!

– Ты чего раскомандовался? – спросил Архаров, несколько даже растерявшись. До сих пор его так беспардонно не похищали вместе с каретой.

– Беда, говорю! Гони, Сеня!

– Пожар у нас, что ли?

– Нет, не пожар, а я дурака охранять место злодеяния поставил! Вы же к его сиятельству ехать собрались? Так рано ж! Сперва бы разобраться!

– Это по делу беглой девки, что ли?

– Оно самое!

Но Федьке затруднительно было докладывать, мостясь рядом с кучером, и Архаров взял его в карету.

Оказалось вот что.

Федька решил докопаться до правды в этом деле не только потому, что так велел командир. И не только потому, что хотел накопить служебных успехов, выдвинуться, получить чин, иное жалование, снять хорошую квартиру, приодеться. Все это само собой разумелось – а только он не мог забыть печальной миниатюры, которую Левушка – может, по рассеянности, а может, и по иной причине так и оставил висеть на шее.

Поэтому Федька самостоятельно пошел узнать, не вернулся ли доктор от старой княжны. А еслм вернулся – уговорить его взять извозчика (попробовал бы извозчик содрать деньги со спешащего архаровца! Тут же бы его по ярлыку определили и много неприятностей устроили!) и доставить туда, где он спокойно растолкует, что творится в доме старой княжны. Тем более – сам изъявил желание.

Дом Флейшмана был невелик, о двух этажах, второй сдавался. Там доктор нанимал одну комнату с полным пансионом, а две – какой-то рязанский помещик, приехавший судиться и застрявший в Москве на полгода. Федька спросил у хозяйки, хорошенькой беленькой немочки, которая нянчила близнецов и по такому случаю из дому почти не уходила, передана ли жильцу записочка. Оказалось – из боязни, что жилец придет очень поздно, а уйдет очень рано, хозяйка решила сунуть записочку в дверь. И еще заметила, что господин Ремизов нынче нарасхват – его еще некий господин вечером спрашивал, все никак не верил, что жильца нет дома. Замороченная младенцами хозяйка велела тому господину подняться наверх да и постучать, а самой ей бегать недосуг. Заодно попросила – коли доктор так незаметно прокрался, что она не слыхала, отдать ему записку, а коли его нет – так сунуть в дверь.

Федька вышел во двор и возле той отдельной лестницы, что вела наверх, в комнаты Ремизова и помещика, столкнулся с человеком.

– Там, чтобы на лестницу попасть, нужно сперва войти в сенцы, и в сенцах сразу лестница начинается, под ней всякий хлам. Дверь отворилась, он выскочил, – рассказывал Федька. – Шитье блеснуло – но, сдается мне, это на нем дорогая ливрея была. Хотя – черт его знает. Выскочил мне встречь, мы грудь в грудь столкнулись, но я туда спешил, он – оттуда, я даже его в лицо бы теперь не признал, все очень быстро вышло. Я – наверх, дверь закрыта, никакой записки не торчит. Взял ее доктор, стало быть. И тут мне в башку ударило – от кого же этот торопыга выходил? Я вторую дверь тряхнул – заперто. Второго жильца, выходит, нет. Тогда я к доктору ломанулся – а дверь-то лишь прикрыта! Влетел! Ну и вижу – помирает наш доктор, лежит на полу и помирает! Я кинулся, ногой двинул, мы сцепились…

– С кем сцепились? – пасмурно полюбопытствовал Архаров.

– Так там же еще человек был! Первый выскочил, второй замешкался. Они доктора ножом пырнули, нож застрял, он выдернуть хотел, выдернул, а тут я… у него нож в руке… я вывернул…

Федька замолчал.

– Дальше, – тихо велел Архаров.

– Что – дальше… Что мне еще оставалось?.. Или он меня, или я его…

– Дальше.

– Я вниз кинулся – второго догонять. Не догнал, зря народ переполошил. А он, сука, не ждал, пока тот спустится! Я солдата поймал, велел стать у двери, охранять, сам – за извозчиком, сюда, вы укатили, я за вами…

Солдат – дурак, ни черта не понял…

– Архаровец ты, – сказал Архаров. – Солдата нужно было за подмогой слать, самому оставаться.

– А чего оставаться – двух покойников стеречь?

Но дело было не в этом доводе рассудка – Архарову показалось, будто он уразумел, что двигало Федькой. Это чувство очень хорошо определялось французским словом «азарт». Сиречь – задор, горячность, запальчивость.

Слов, какими перевести, много – а все не то…

Федька не мог сидеть на лестнице, охраняя два тела, ему непременно нужно было, разгоряченному дракой и погоней, бежать, нестись, что-то делать… или же то, что он совершил, вызвало в его душе взрыв отрицания – он не мог позволить себе спокойно сидеть рядом с убитым им человеком, он должен был продолжать действовать, имея простую и четкую цель – найти того единственного, кто мог его казнить или миловать на этой земле, действовать – чтобы не мыслить…

И вот сейчас, глядя на него, потрепанного и измазанного кровью, Архаров вдруг сообразил: да ведь Федька еще очень молод, немногим старше Левушки, чем и объясняется его неистраченная горячность – да еще имеющая свойство проявляться очень бурно. А другое – он уже однажды убил человека, убил в пьяной драке дружка-приятеля и сам себя казнил за это лучше всякого Шварца с кнутобойцами. И сейчас, как он ни пытался выставить себя доблестным и отчаянным полицейским, глаза выдавали страх, Федька даже боялся сам себе сказать безмолвно: Господи, да что же я опять натворил?..

И какое же объяснение было верным, первое или второе?

Федькино лицо неуловимо менялось, показывая Архарову: первое! нет, второе! нет, все же первое…

Карета меж тем неслась по Моховой, и Захар с Клашкой, мотаясь сзади, недоумевали – какой князь Волконский, нас что-то совсем не туда везут!

В Колымажном поднимался над домом Флейшмана густой дым и из одного окна уже лезло пламя. Обыватели устремлялись вытаскивать имущество, но не всем хватало духа – а только самым жадным.

– Захар, Клашка, держи воров! – крикнул, выскакивая из кареты, Архаров и тут же метнул вперед кулак. Кулак встретил непрочную преграду, мужичишка, прижимавший к груди охапку тряпья, улетел влево.

– Стрема! Полицмейстер!..

Стало ясно, что на дым и крики тут же понабежали мошенники.

– Ухряй, мазуры! – заорал сам Архаров. И точно – от дома отбежали еще двое.

Дальше была безобразная драка, в которой досталось и правому, и виноватому. Хотя вышла она короткой – в Москве уже раскусили натуру нового обер-полицмейстера: хмур и задумчив лишь до той поры, как появится повод махать кулаками. Не хочешь этакого благословения – удирай, покуда цел. Вот и вышло, что тушить некому…

Захар Иванов, вывернув на себя ведро воды, вбежал в дом и оттуда подал в окно детей. Кучер Сенька выпряг лошадь и поскакал за пожарной командой. В Москве уже кое-где стояли каланчи и дежурили на них служители, но позвать самим – как-то надежнее.

Федька пытался было пробиться на второй этаж, в самое пекло, – но Архаров так орал ему вслед, угрожая и поркой, и мордобоем, что пришлось отступиться.

Наконец явился Сенька, за ним прикатили пожарные фуры с насосом и трубами, вода из ближнего колодца залила первый этаж, а во втором уже и заливать было нечего.

Архаровцы стояли во дворе кучкой и глядели, как догорает верх дома. Мокрый Иванов, голый по пояс, выжимал рубаху. Сенька тихонько выспрашивал – что да как. Федька и Архаров, чуть в стороне, разбирались – что же такое произошло.

– Какого черта ты солдата оставил? Ну и где теперь твой солдат? – допытывался злой, запыхавшийся, чумазый и взъерошенный Архаров. – Сбежал?! И что вы там такое понаписали с Тучковым в записке? Что вы понаписали, если из-за вашей бумажки человека убили?!. И дом подожгли?!.

Федька молчал – записку Левушка ему не показывал, что касается солдата – оплошность, да, готов спиной расплатиться.

Подошел унтер-брандмейстер, поклонился.

– Ваше сиятельство…

Сиятельством Архаров не был, титулов не имел, но пожарный решил, что так как-то надежнее.

– Докладывай, Еременко.

– Там ребята наверху два тела нашли, до них не добраться. Можно попробовать вытащить баграми.

– Вытаскивайте, – распорядился Архаров.

Тут прибыл помещик, нанимавший две комнаты, и обнаружил себя погорельцем. С претензиями полез к Архарову. Делать этого не следовало – на его-то голову и вылил обер-полицмейстер все свое неудовольствие. Тем временем Еременко, видя, что начальство делом занято – дурака в хвост и в гриву кроет, тихонько отозвал Федьку.

На землю удалось спустить только одно тело – человека, которого Федька пырнул под сердце его же ножом. Лицо покойника обгорело, но Федька признал его по стати – он был помельче молодого и полноватого доктора. И как еще обгорело – похоже, в это мертвое лицо ткнули горящей головней и держали так довольно долго.

Тело лежало у его ног – тело убитого им человека. Федька вздохнул и опустился на корточки – выворачивать карманы. Скоро образовалась на траве кучка: платок, табакерка, кошелек, перочинный ножик, замшевый мешочек… Федька раздернул шнурок – внутри были игральные кости в кожаном стаканчике и обтрепанная по углам карта – дама крестей. И скомканную бумажку нашел с какими-то цифрами и записями. Не по-русски…

Архаров подошел и присел, упираясь руками в колени.

– В этом деле французским духом тянет, – сказал он, ткнув пальцем в бумажонку. – Глянь-ка на его тельник, православный или католический.

Федька осторожно, двумя пальцами, прокопался под рубаху к покойнику, вытянул цепочку и крест. Четвероконечный. Католический.

На обгоревшее лицо глядеть было неприятно – на него набросили какой-то лоскут. Архаров этот лоскут приподнял и тут же опустил.

Лица не врут. Но это – уже было за пределами правды и лжи, хотя…

Он дернул за буклю обсыпанных копотью волос. Предположение подтвердилось – покойник был в парике. Свои бы волосы, поди, вспыхнули факелом, а дешевый нитяной парик огню воспротивился. Под ним была круглая плешь, обрамленная седыми волосами. Правда, плешь странная, поросшая коротеньким редким ежиком…

– Мать честная, Богородица лесная! – воскликнул Архаров. – Да это ж католический патер! Или как его там! Федька, обшарь его как следует! Может, четки найдутся, или молитвенник, или еще что!

Но никаких принадлежностей ремесла не обнаружили.

– Он такой же патер, как я – повитуха, – вдруг сказал Клашка Иванов, оказавшийся рядом. Совсем еще молодой и необстрелянный, он сперва не подходил к мертвому телу, потом осмелел.

– А ты почем знаешь? – спросил, не оборачиваясь, Архаров.

– Руки.

– Точно…

У человека с выбритой плешью ногти были больно грязны и неухожены.

Архаров выпрямился. Нужно было что-то решать.

– Тело доктора – снять, доставить в приходский храм, пусть старухи обмоют, приготовят к отпеванию. Иванов!

– Я! – отозвались оба.

– Клашка. Тебе за сообразительность задание – останься тут, расспроси людей, добеги до Воздвиженки, спроси дом Шестуновой, что ли. Узнай у дворни, может, слыхали, есть ли у доктора хоть какая родня. Захар! Патера – на фуру, доставь на Лубянку, пусть снесут в подвал, положат на лед. Потом бери извозчика, поезжай за Матвеем Воробьевым, привези живого или мертвого, пусть посмотрит и выскажется.

– Будет исполнено, – отвечали Ивановы.

– Федор! Чего скуксился? Поедешь со мной к князю Волконскому. Расскажешь, как пытался задержать убийц доктора. И стой на том, что кабы старая дура не препятствовала ему рассказать вам с Тучковым нечто важное о побеге своей девки, то был бы жив!

Подумал и добавил:

– Старых дур тоже уму-разуму учить надо…

* * *

Тереза Виллье стала хозяйкой модной лавки не от природной склонности к торговле или от нежной женской любви к модным товарам, а в отчаянии.

Когда после нападения на ховринский особняк ее покинул отправленный к мортусам в барак Клаварош, она поняла – вот теперь все, погибель, спасения нет. Клаварош несколько дней спустя прибежал, оставил еды, ничего не объяснил, исчез, и смерть немного отступила…

А потом явился молодой офицер и выложил на крышку клавикордов холстинный узелок.

– Велено вам передать, мадмуазель, – сказал он по-французски. – Некая особа дарит вас сими безделушками…

– Я не могу принять, – тут же быстро отвечала Тереза. – Я девица низкого звания, но честью своей дорожу не менее знатной госпожи!..

Молодой офицер почему-то звонко рассмеялся (он вообразил Архарова, деловито покушающегося на честь девицы, картинка получилась презабавная, но Тереза этого не знала) и сказал:

– Успокойтесь, вам, к сожалению, сие не грозит. Берите подарок спокойно.

Он развязал узелок и показал Терезе целое сокровище. Архаров набрал в сундуке монет и побрякушек щедрой рукой.

– Я не могу это принять! – воскликнула она.

– Мадмуазель, вы это примете! – тут же выпалил он.

– Но с какой целью? Зачем? Что я должна сделать взамен? – взволновалась Тереза. Все это было – как сцена из романа, и она ожидала какого-то невероятного приказания.

– Есть некое условие. Вы должны будете оставить музыкальные занятия и открыть лавку, – сказал молодой офицер. – На Ильинке! Знаете, где это? Чума идет на убыль, скоро в город начнут возвращаться богатые госпожи, вы имеете шанс составить себе состояние.

Предложение было странным – но, если уж оставаться в Москве, то не учительницей музыки и не гувернанткой. При одной мысли о своем ремесле Тереза осознавала, что скорее сунет голову в петлю. Опять в богатом доме? Где есть настойчивые мужчины? И их маменьки, жены, сестры, готовын загрызть за одно лишь то, что обратила на себя внимание?..

– Очень хорошо, – отвечала Тереза. – Я буду считать, что это дано мне в долг…

– Не надо так считать, – попросил молодой офицер. – Лицо, пославшее вам эти безделицы, сильно огорчится.

Они еще немного попререкались. Тереза уточнила – точно ли от нее требуется только отказ от музыки. Офицер подтвердил – именно так. И вдруг ее осенило.

Неведомая особа нашла единственно возможный выход из положения, в которое Терезу загнала судьба. Это было сродни проламыванию дырки в каменной стене – но как же быть, если нет дверей?

– Пожалуй, я возьму подарок, – сказала Тереза. – И передайте тому лицу, что я отплачу ему полным и точным выполнением его пожелания. Я оставлю музыкальные занятия.

Левушка удивился выражению ее лица – с таким выражением петлю намыленную себе на шею надевают…

Тут же Тереза принялась уничтожать прошлое – начала с того, что вздумала порвать нотные тетради. Офицер отнял у нее тетради, тогда она ушла из гостиной. И музыка, словно пожелав с ней проститься, вдруг зазвучала, понеслась ей вслед! Как на грех, офицер взялся играть одну из пьес, что с такой живостью исполнял на клавикордах он… Мишель…

(Потом Левушка попытался пересказать Архарову странный разговор, но тот отмахнулся – было не до девиц с клавикордами, решалась судьба будущих архаровцев. И впредь они о том подарке молчали, как если бы его не было, пока Левушка не уехал вместе с прочими преображенцами обратно в Санкт-Петербург, Архаров же остался принимать полицейское хозяйство).

Тереза выполнила пожелание буквально. С того дня она даже мимолетным движением не коснулась клавиш.

Но, вспоминая все, связанное с офицерами, побывавшими во время чумы в ховринском особняке, она сообразила, кто та загадочная особа – некрасивый, более того, неприятный на вид офицер, который вломился за ней следом в темную гостиную и которого она потчевала музыкой, покуда не сбежал. Офицер ей очень не понравился – но этот человек нечаянно придумал, как ей отсечь от себя прошлое. Музыка была ее жизнью, музыка была ее юностью и любовью. Пока Тереза принадлежала музыке – прошлое никак не желало умирать, потому что каждая музыкальная фраза снова и снова воскрешала его.

Начать новую жизнь можно было только так, как додумался Архаров, – без единого музыкального аккорда!

И Тереза начала ее, начала, как всякая француженка, желающая успеха в торговле, с перемены имени. Теперь она звалась мадам Фонтанж – ярко, празднично, торжественно. И даже всякая старая просвирня на Москве знала, как наывают по-французски таких молодых и нарядных хозяек модных лавок – маршан-де-мод.

В лавке у мадам Фонтанж было не больно просторно – помещалась она сама с помощницей, да прилавок, да шкафы со стеклянными дверцами, да стулья для двух-трех покупательниц-дам в широких фишбейновых платьях, да консоли, на которых удобно было ставить деревянные болванки с большими чепцами из батиста и кружев, отделанными лентами разных цветов. Там же стояли модные куклы в платьях всех сортов и с разными к ним принадлежностями: те, что носят дома и не при весьма чиновных визитах, те, что надевают на гулянье, и праздничные.

В шкафах под стеклом Тереза держала дорогие кружева, посуду и фарфоровые фигурки, а также небольшие дамские табакерки – как раз самые модные дамы уже позаимствовали у мужчин моду нюхать табак, и Тереза даже сама не расставалась с табакерочкой, чтобы подвигнуть покупательниц к покупке. Правда, не нюхала – Клаварош отсоветовал.

В окне же была выставлена искусно вылепленная восковая дамская голова с черными волосами лучше, чем когда-либо их удается уложить на живом человеке, и в таком восхитительном чепце, что ноги сами вносили покупательницу в двери прежде, чем она успевала осознать красоту приманки. Рядом глядела на нее другая, с волосами соломенного цвета и в шляпке. Юная Терезина помощница Катиш как-то, желая прибавить красоты, немилосердно обе восковые головы нарумянила. Еле потом отчистили те румяна.

Словом, образовалось модное гнездышко, где любой другой девице ее лет жилось бы счастливо. Однако Тереза, выучившись щебетать о кружевах и лентах, не испытывала к ним горячей любви. И в торговле ей многое было не по душе. Особенно удручала необходимость говорить с покупательницами по-русски.

Конечно, приезжали и молоденькие хорошо воспитанные щеголихи, знающие французский и получающие от него удовольствие. Но московская барыня средних лет могла разве что поздороваться и осведомиться о погоде. Когда доходило до выбора товара – тут же пускалось в ход русское наречие.

Когда Архаров незамеченным проходил мимо лавки, старательно глядя в другую сторону, Тереза как раз принимала покупательницу – молодую купчиху из недавно разбогатевшего семейства. Видно было, что красавица очень неловко себя чувствует в платье с открытой грудью, а носить нужно – чтобы не позорить мужа своей русской старомодностью.

– А растолкуй, матушка мадам, для чего они так малы? – спросила, прикладывая к руке браслет, пышная красавица.

– Извольте разуметь, сударыня, – почти чисто выговаривая по-русски, произнесла Тереза. – Подвижный браслет должен указывать на изящество руки, плотно к ней прилегающий браслет – на ее приятную полноту.

Купчиха уставилась на свое налитое запястье.

– На соблазнительную полноту, – подчеркнула Тереза, и тут дверь распахнулась.

Влетела щеголиха, лет этак восемнадцати или девятнадцати, о которой, если судить по внешнему виду, можно было бы сказать так: то ли юная жена богатого пожилого мужа, осознавшая бедственность своего положения, то ли ранняя вдовушка, скоро затосковавшая на пустой постели. Однако щеголиха заговорила – и тут Тереза поняла, с кем имеет дело. Вдовушка из небогатых, которой Фортуна послала поклонника с туго набитым кошельком…

– Сказывали про тебя, сударыня, что у тебя … – бойким московским говорком приветствовала красавица и принялась перечислять все, чего ее душеньке было угодно отыскать в модной лавке: и длинные ажурные чулочки, и расписные веера, и ленты модных оттенков, и кружевные косыночки-фишю, прикрывавшие грудь ровно настолько, чтобы возбудить амурный интерес, и туфельки-мюли – без задников, которыми так сладострастно поигрывала в воздухе всякая жаждущая внимания хорошенькая ножка.

Щеголиха трещала, словно не видя другой покупательницы, трещала самозабвенно, многие названия правильно выговаривая на французский лад, однако Тереза вдруг поймала ее взгляд.

Щеголиха изучала хозяйку модной лавки тщательно, как если бы задумала приобрести ее самое.

Гляди, позволила Тереза, разглядывай, все на месте и все – по законам наилучшего вкуса. Подумалось было – все гармонично, однако мысль была недопустимая – Тереза решительно изгнала из жизни музыку, как явление по меньшей мере бесполезное, и все словечки, с ней связанные, тоже. Черные напудренные волосы приподняты надо лбом в меру – а не на пять вершков, как у одуревших от модных картинок дам, – и взбиты в меру. И никаких бус меж локонов не проложено, никаких ленточек, одна – и та на небольшом, опять же в меру кокетливом чепце-карнете, бледно-голубая.

И в самой главной точке декольте, где начинается ложбинка – не бант, а маленькая жемчужная подвеска, почти незаметная. Каскад бантов до талии – это на модной картинке, для покупательниц, чтобы брали ленты аршинами, а с хозяйки довольно одной этой случайно попавшей к ней подвески. Найденной в архаровском узелке и почему-то полюбившейся…

Равным образом и гирлянды искусственных цветов – хоть к лифу прикалывай, хоть к волосам, хоть к подолу, вон они висят, аккуратно разобранные, свисают с жердочек, и вечно за них беспокоишься – не залапали бы жирными пальцами… Зато хозяйка позволила себе дорогое кружевное модести, обрамляющее вырез. На него и полюбоваться не грех.

Щеголиха трещала, а купчиха, послушала ее, послушала, задрала подол и, выставив ногу, принялась одновременно требовать совета относительно пряжек для туфель. Обе друг друга уже не слушали и не слышали.

– Широкая пряжка на туфле способствует стройности ножки, сударыня, – одновременно выкладывая ленты для щеголихи, сказала Тереза. – У нас есть выбор… Катиш!

Выскочила помощница, опустилась на колени, стала прикладывать к туфельке то одну, то другую пряжку, от чего купчиха растерялась – ей трудно было сделать выбор.

Снова отворилась дверь, ворвался петиметр, купчиха пискнула и спрятала ногу под юбки. Щеголиха рассмеялась, и тут же начался амурный разговор. Оказалось, эти двое по всей Ильинке искали друг дружку.

Тереза поняла, что покупок от них не жди. Одна не за покупками явилась – а манеру перенять, другая, пока на нее свекровь не прикрикнет, выбора не сделает.

Были и другие покупательницы, взяли недорогие фарфоровые табакерочки, гребешки, коробочки с желтой пудрой для мужских париков. Все по мелочам, по мелочам – а, глядишь, и день не зря прожит, сколько-то прибыли имеется.

Ближе к вечеру решили, что в лавке и одна Катиш управится. Катиш постирала свои и Терезины кружева, еще какие-то вещички, и заняла хозяйское место. Ей нравилось быть в лавке главной. И она весьма любезно обслужила мещанку с дочерью, которые пришли набирать ленточек для приданого. Разумеется, сблагостила все немодные цвета, уверив, что их и сама царица в Петербурге носит.

Время было такое, что впору уже лавочку запирать, и Катиш, не ожидая покупательниц, вышла на Ильинку – поболтать с соседками.

Меж тем Тереза скромно сидела в задней комнатке, где хранились не выставленные пока товары, и занималась важным делом. Хотя они и торговала дорогими кружевами, но сама менять их каждый день не могла. Поэтому приходилось отпарывать и стирать. А сушить ценное кружево – целая наука. Его, осторожно отжав, заворачивают в мокрую тряпку, чтобы слишком рано не лишилось влаги, и, вытягивая оттуда понемногу, накалывают на особый барабанчик.

Как раз такой барабан, обшитый желтой байкой, лежал на коленях у Терезы, и она аккуратненько расправляла на нем широкую полосу золотистых блондов, закрепляя внатяг булавками. Расправив два-три вершка, вытягивала из влажной тряпицы следующий кусочек. И очень была поглощена этим делом, когда услышала, что дверь лавки отворяется.

– Катиш! – крикнула она помощнице.

Катиш не отозвалась, и Тереза поспешила сама встретить покупателя.

– Добрый день, сударыня, есть ли у вас черепаховые табакерки, которые не стыдно подарить другу? – довольно гладко, хотя не совсем правильно выговаривая слова, спросил по-французски мужчина в темно-синем, богатого цвета, бархатном кафтане, и Тереза сперва подумала, что бархат летом неудобен – в нем заживо испечься можно, а потом только осознала, что голос знаком, и как еще знаком!

Она окаменела, не зная, как быть – убегать было нелепо, но самой вступать в разговор с этим человеком – мерзко!

Он сделал еще шаг, удивленный молчанием хозяйки, и наконец-то посмотрел ей в лицо. А посмотрев – узнал…

– Тереза! Ты жива…

– Жива, – подтвердила она, повернулась и пошла прочь. Он, сбив по дороге консоль со стеклянным верхом, где лежали всякие трогательные мелочи – наперсточки, игольнички, мушечницы, выложенные перламутром, – кинулся за ней, схватил и развернул к себе.