Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы

Но до полного возрождения национальной кредитной системы было еще далеко. Предприимчивость, подобно Икару, поднялась слишком высоко, и воск ее крыльев расплавился, после чего она, как и Икар, упала в море и, барахтаясь в волнах, уяснила, что ее необходимым составляющим было прочное связующее. С тех пор она никогда не пыталась взлететь на такую большую высоту.

Позднее, во времена процветания торговли, тенденция к сверхспекуляции возникала еще несколько раз. Успех одного проекта обычно приводит к появлению других, похожих на него. В коммерчески активном обществе склонность людей к подражанию всегда будет инициировать появление подобных «успешных» предприятий и втягивать слишком охочих до денег в бездну, выбраться из которой довольно трудно. Дутые предприятия, аналогичные возникшим по примеру Компании южных морей, прожили свой недолгий век во время знаменитой паники 1825 года. Тогда, как и в 1720 году, мошенники собрали богатый урожай с корыстолюбивых, однако и те и другие пострадали, когда настал час расплаты. Предприятия 1836 года поначалу предвещали столь же катастрофические результаты, но их, к счастью, удалось предотвратить, прежде чем стало слишком поздно^[82].

Тюльпаномания

Quis furor, o cives!

– Lucan^[83].

Тюльпан, название которого, как считается, произошло от турецкого слова, означающего «тюрбан», появился в Западной Европе примерно в середине XVI века. Претендующий на роль популяризатора этого цветка Конрад Геснер^[84], даже не предполагая о том смятении, которое оному было суждено вскоре вызвать в мире, пишет, что вперые увидел его в одном из садов города Аугсбурга, принадлежавшем ученому советнику Герварту, весьма известному в свое время коллекционеру экзотических редкостей. Луковицы тюльпана этому джентльмену прислал его друг из Константинополя, где этот цветок уже долгое время был одним из самых популярных. В течение десяти-одиннадцати лет после этого тюльпаны имели большой успех у состоятельных людей, особенно в Голландии и Германии. Амстердамские богачи посылали за луковицами прямо в Константинополь и платили за них баснословные деньги. Первые луковицы, высаженные в Англии, были завезены из Вены в 1600 году. До 1634 года репутация тюльпанов неуклонно росла, и в конце концов отсутствие у всякого богатого человека их коллекции стало считаться признаком дурного вкуса. Многие ученые мужи, включая Помпея де Ангелиса и знаменитого Липсиуса Лейденского, автора трактата «De Constantia»^[85], были страстными поклонниками тюльпанов. Вскоре стремление обладать ими охватило представителей среднего класса: купцы и лавочники, даже с умеренными доходами, начали состязаться друг с другом, стремясь собрать как можно больше редких сортов этих цветов и покупая их по безумным ценам. Известно, что один торговец из Харлема заплатил за одну-единственную луковицу половину своего состояния, не собираясь перепродавать ее с выгодой для себя, – он хотел посадить ее в своей оранжерее, дабы произвести впечатление на знакомых.

Можно предположить, что у этого цветка было какое-то очень хорошее качество, делавшее его столь ценным в глазах такого бережливого народа, как голландцы; ведь он не обладает ни красотой, ни ароматом розы и едва ли так же радует глаз, как «душистый, душистый горошек», у него нет живучести ни того, ни другого растения. Каули же поет ему дифирамбы. Он пишет:

 
The tulip next appeared, all over gay,
But wanton, full of pride, and full of play;
The world can’t show a dye but here has place;
Nay, by new mixtures, she can change her face;
Purple and gold are both beneath her care,
The richest needlework she loves to wear;
Her only study is to please the eye,
And to outshine the rest in finery^[86].
 

Это, хотя и не очень поэтичное, описание, данное поэтом. Бекманн в «Истории изобретений» описывает в прозе этот цветок точнее и увлекательнее, нежели Каули в своем стихотворении. Он пишет: «На свете найдется немного растений, которые в результате случайности, слабости или болезни приобретают так много разных цветов и оттенков, как тюльпан. Некультивированный, растущий в дикой природе, он имеет почти одноцветные лепестки, крупные листья и чрезвычайно длинный стебель. Ослабляемый культивированием, он становится более приятным глазу цветовода. Лепестки бледнеют, уменьшаются и приобретают более разнообразную цветовую гамму, а листья приобретают более мягкий зеленый цвет. Таким образом, чем красивее становится этот шедевр культивирования, тем он делается слабее – слабее настолько, что лишь самый опытный и внимательный цветовод может, да и то с большим трудом, пересадить его или даже сохранить ему жизнь».

Многие люди сильно привязываются к тому, что доставляет им массу проблем, – так мать часто любит свое вечно хворое дитя больше, чем своего более здорового отпрыска. Мы должны объяснять причину незаслуженных панегириков, которые расточались этим хрупким цветам, исходя из того же принципа. В 1634 году желание голландцев обладать ими было столь страстным, что обычные отрасли промышленности страны были заброшены, а ее население, вплоть до самых низменных отбросов общества, принялось торговать тюльпанами. По мере разрастания этой мании поднимались цены, и в 1635 году стало известно, что многие вложили в покупку сорока луковиц по 100 000 флоринов. Тогда возникла необходимость продавать их на вес, измеряемый в перитах – единице массы, меньшей, чем гран^[87]. Тюльпан сорта «адмирал Лифкен» весом 400 перитов стоил 4400 флоринов, «адмирал Ван дер Эйк» весом 446 перитов – 1260 флоринов, «чилдер» весом 106 перитов – 1615 флоринов, «вице-король» весом 400 перитов – 3000 флоринов, а самый дорогой, «Семпер Август» весом 200 перитов считался очень дешевым, если стоил 5500 флоринов. Последний пользовался большим спросом, и даже плохую его луковицу можно было продать за 2000 флоринов. Пишут, что одно время, в начале 1636 года, во всей Голландии было всего две луковицы этого сорта, причем не самых лучших. Одной владел торговец из Амстердама, другой – из Харлема. Спекулянты так сильно хотели их заполучить, что один из них предложил за харлемский тюльпан двенадцать акров^[88] земли для застройки. Амстердамский тюльпан был куплен за 4600 флоринов, новую карету, пару серых лошадей и полный комплект сбруи. Мантинг, плодовитый автор той поры, написавший о тюльпаномании фолиант объемом в тысячу страниц, сохранил для потомков перечень, приведенный далее, различных предметов и их цен, за которые была куплена одна-единственная луковица редкого сорта «вице-король».

Люди, в свое время покинувшие Голландию и вернувшиеся в нее в период кульминации тюльпаномании, иногда по неведению попадали в затруднительное положение. В «Путешествиях» Блейнвилла приводится забавный пример такого рода. Один богатый купец, немало гордившийся своими редкими тюльпанами, однажды получил очень ценную партию товаров для Леванта^[89]. Весть о ее прибытии ему принес один моряк, который явился к нему в бухгалтерию, где находились кипы самых разных товаров. Купец решил наградить его за хорошую новость и сделал ему необычайно щедрый подарок – крупную копченую селедку на завтрак. Моряк, похоже, очень любил репчатый лук: увидев лежавшую на конторке великодушного торговца луковицу, очень похожую на луковицу лука, и нисколько не сомневаясь в том, что ей не место среди шелков и бархата, он улучил момент и сунул ее в карман в качестве закуски к селедке. Он вышел со своим трофеем на улицу и проследовал к набережной, где собирался съесть свой завтрак. Едва он ушел, как купец обнаружил пропажу драгоценного «Семпера Августа» стоимостью три тысячи флоринов, или около 280 фунтов стерлингов. Все его домашние были немедленно подняты на ноги, драгоценную луковицу искали повсюду, но тщетно. Горю купца не было предела. Поиски были возобновлены, но и на сей раз не увенчались успехом. Наконец кто-то заподозрил моряка.

⁸⁹ Ласт – мера, различная для разного груза; здесь: 10 четвертей (29 гектолитров) зерна. – Прим. пер.

⁹⁰ Хогсхед – мера жидкости > 238 л. – Прим. пер.

⁹¹ Бочка – мера емкости = 252 галлонам = 1144,08 л. – Прим. пер.

⁹² Фунт – основная единица массы в системе английских мер. 1 фунт (торговый) = 453,6 г. – Прим. пер.

Как только было высказано это предположение, незадачливый купец выскочил на улицу. Его встревоженные домочадцы последовали за ним. Моряк же, простая душа, и не думал прятаться. Его обнаружили мирно сидящим на бухтах каната и пережевывающим последний кусочек «лука». Он и не думал, что ест завтрак, на деньги от продажи которого можно было кормить экипаж целого корабля в течение года или, как выразился по этому поводу сам ограбленный купец, «можно было устроить роскошный пир для принца Оранского и целого двора штатгальтера^[90]». Антоний выпил за здоровье Клеопатры вино с жемчужинами, сэр Ричард Уиттингтон сделал эту величественную глупость на приеме у короля Генриха V, а сэр Томас Грешэм выпил вино, в котором находился алмаз, за здоровье королевы Елизаветы, когда она открыла здание лондонской биржи, но завтрак этого жуликоватого голландца был не менее роскошен. К тому же он имел одно преимущество над своими расточительными предшественниками: их драгоценности не улучшили вкус или полезность вина, а его тюльпан был довольно вкусен в сочетании с копченой селедкой. Самым неприятным для него в этой истории явилось то, что он провел несколько месяцев в тюрьме по обвинению в краже, выдвинутому против него купцом.

Другая история, едва ли менее трагикомичная, повествует об одном английском путешественнике. Сей джентльмен, ботаник-любитель, увидел луковицу тюльпана, лежавшую в теплице одного состоятельного голландца. Не подозревая о ее ценности, он, намереваясь провести на ней ряд опытов, вынул перочинный нож и стал снимать с нее слой за слоем. Когда она таким образом уменьшилась наполовину, он разрезал ее пополам, сопровождая все свои манипуляции многочисленными учеными замечаниями о необычном строении странной луковицы. Внезапно на него набросился ее владелец и с яростью во взгляде спросил, знает ли тот, что делает. «Исследую в высшей степени необычную луковицу», – ответил естествоиспытатель. «Hundert tausend duyvel!^[91] – вскричал голландец. – Это же “адмирал Ван дер Эйк”!» «Спасибо, – ответил путешественник, вынимая записную книжку, чтобы зафиксировать полученную информацию. – И много в вашей стране таких “адмиралов”?» «Черт тебя побери! – завопил голландец, хватая изумленного ученого мужа за воротник. – Предстань перед синдиком^[92] и узнаешь!» Путешественника, невзирая на его протесты, провели по улицам в сопровождении толпы. Когда он предстал перед судьей, то к своему ужасу узнал, что луковица, на которой он экспериментировал, стоила четыре тысячи флоринов, после чего, несмотря на все его оправдания, его продержали в тюрьме до тех пор, пока он не предоставил гарантии выплаты этой суммы.

В 1636 году спрос на тюльпаны редких сортов вырос настолько, что для их продажи были открыты постоянно действующие рынки: на фондовой бирже Амстердама, в Роттердаме, Харлеме, Лейдене, Алкмаре, Хорне и других городах. Признаки очередной биржевой игры впервые стали очевидными. Маклеры, всегда находившиеся в ожидании новой спекуляции, поставили торговлю тюльпанами на широкую ногу, используя все известные им приемы, чтобы вызвать колебания цен. Поначалу, что характерно для всех спекулятивных маний, доверие было максимальным, и в выигрыше оставались все. Тюльпанные маклеры играли на повышение и понижение цен на тюльпаны и получали большие прибыли от покупки тюльпанов во время падения цен и продажи во время их роста. Многие внезапно разбогатели. Перед людьми замаячила соблазнительная золотая приманка, и они один за другим устремились на тюльпанные рынки, как мухи на мед. Все думали, что мода на тюльпаны будет длиться вечно, что богачи со всего света пошлют в Голландию за ними своих людей, которые заплатят за них любые деньги, что богатства со всей Европы сконцентрируются на берегах Зёйдер-Зе и нужда будет изгнана из благодатного климата Голландии. Тюльпанами занимались дворяне, горожане, фермеры, мастеровые, мореплаватели, ливрейные лакеи, служанки и даже трубочисты и старьевщики. Люди всех рангов конвертировали свою собственность в наличные деньги и вложили их в цветы. Дома и земли выставлялись на продажу по разорительно низким ценам или передавались в собственность других лиц как плата по сделкам, заключенным на тюльпанных рынках. Это безумие охватило и иностранцев, и деньги потекли в Голландию со всех сторон. Одновременно постепенно росли цены на предметы первой необходимости; дома и земли, лошади и кареты, а также всевозможные предметы роскоши дорожали вместе с ними, и несколько месяцев Голландия являла собой самую настоящую прихожую Плутоса. Торговые операции стали настолько обширными и запутанными, что было признано необходимым принять кодекс законов, регламентирующих деятельность торговцев. Эти законы распространялись также на нотариусов и клерков, посвятивших себя исключительно интересам торговли. В некоторых городах предназначение обычного нотариуса было почти забыто, так как его место было узурпировано «тюльпанным» нотариусом. В тех городках, где не было фондовой биржи, в качестве «демонстрационного зала» обычно выбиралась главная таверна, где люди всякого звания торговали тюльпанами и подкрепляли заключенные сделки обильным чревоугодием. На этих обедах иногда присутствовало двести-триста человек, а на столах и буфетах для удовольствия трапезничающих были через регулярные интервалы расставлены вазы с тюльпанами в цвету.

Однако более благоразумные начали наконец понимать, что это безрассудство не может продолжаться вечно. Богачи больше не покупали цветы, чтобы держать их у себя в саду, а делали это исключительно с целью их перепродажи с выгодой для себя. Было ясно, что в конце концов кто-то обязательно с треском разорится. По мере того как уверенность в этом овладевала все большим числом людей, цены падали и больше не поднимались. Доверию пришел конец, и торговцев охватила всеобщая паника. А договаривался с Б о покупке у последнего десяти «Семперов Августов» по четыре тысячи флоринов каждый через шесть недель после подписания договора. Б был готов продать цветы в назначенный срок, но к тому времени цена падала до трехсот-четырехсот флоринов, и А отказывался либо выплачивать разницу, либо приобретать тюльпаны вообще. Сообщения о лицах, не выполняющих своих обязательств по договорам, появлялись день за днем во всех городах Голландии. Сотни тех, кто еще несколько месяцев назад начал сомневаться, что в стране есть такая вещь, как бедность, вдруг обнаружили, что являются обладателями нескольких луковиц, которые никто не хочет покупать, несмотря на то, что они хотят продать их за четверть цены, которую сами за них заплатили. Повсюду раздавались крики страдания, и каждый винил в своих бедах соседа. Те немногие, кто ухитрился разбогатеть, утаиваили свое богатство от сограждан и вкладывали его в английские или другие государственные ценные бумаги. Многие из тех, кто на непродолжительное время поднялся по социальной лестнице, теперь погрузились в прежнюю безвестность. Состоятельные купцы были доведены чуть ли не до нищеты, а многие столпы дворянства окончательно и бесповоротно разорились.

Когда первоначальное смятение несколько улеглось, владельцы тюльпанов провели в ряде городов общественные собрания, дабы выяснить, чтó следует предпринять для возрождения популярности этих цветов. Повсеместно было решено отправить отовсюду делегатов в Амстердам для консультации с правительством на предмет отыскания способа исправления существующего зла. Правительство сначала отказалось вмешиваться, но посоветовало владельцам тюльпанов самим выработать какой-нибудь план. С этой целью провели несколько собраний, но было невозможно придумать какую-либо меру, способную удовлетворить обманутых людей или возместить хотя бы малую часть причиненного им ущерба. Каждый высказывал недовольство и осуждение, и все эти собрания проходили в высшей степени бурно. Однако в конечном итоге, после многочисленных перебранок и враждебных выпадов, собравшиеся в Амстердаме делегаты пришли к соглашению, согласно которому все договоры, заключенные в разгар мании, то есть до ноября месяца 1636 года, объявлялись потерявшими законную силу, а в тех, что были заключены позднее, покупатели освобождались от своих обязательств после выплаты продавцам 10 %. Это решение не удовлетворило никого. Продавцы, у которых на руках были тюльпаны, были, разумеется, недовольны, а те, кто обязался их купить, считали, что с ними обошлись несправедливо. Тюльпаны, стоившие в свое время шесть тысяч флоринов, теперь продавались по пятьсот; таким образом, 10 % составляли сумму, на сто флоринов бóльшую действительной стоимости. Во все суды страны подавались иски о нарушении контрактов, но судьи отказывались принимать к рассмотрению спекулятивные сделки.

В конце концов вопрос был передан на рассмотрение Совета по делам провинций в Гааге, и все с уверенностью ожидали, что мудрость данного органа подскажет какую-нибудь меру, способную переломить ситуацию к лучшему. Воцарилось напряженное ожидание его решения, но оное так и не последовало. Члены совета совещались неделю за неделей и наконец, после трехмесячных дебатов, объявили, что не могут принять окончательное решение, не имея достаточной информации. Тем не менее они порекомендовали всем продавцам до принятия советом окончательного решения предложить покупателям в присутствии свидетелей приобрести тюльпаны по ранее согласованной цене. Если последние откажутся это делать, тюльпаны можно будет продать с аукциона, а ответственность за разницу между фактической и оговоренной ценами ляжет при этом на покупателя. Эта рекомендация и стала планом, предложенным делегатами и оказавшимся абсолютно бесполезным. В Голландии не было суда, который мог бы заставить покупателей платить за тюльпаны. Вопрос был поднят в Амстердаме, но судьи единодушно отказались вмешиваться на том основании, что долги по спекулятивным договорам незаконны.

На этом все и кончилось. Правительство было не в силах найти панацею от беды. Тем, кто имел несчастье иметь запасы тюльпанов во время стремительного падения цен, оставалось по возможности философски переживать свое разорение; тем, кто извлек доходы, позволили их сохранить; но коммерция страны находилась в состоянии глубокого шока, от которого оправилась лишь много лет спустя.

Примеру голландцев до некоторой степени последовали в Англии. В 1636 году тюльпаны открыто продавались на Лондонской бирже, и маклеры лезли из кожи вон, чтобы взвинтить их цену до амстердамской. Маклеры Парижа также старались создать тюльпаноманию. В обоих городах они преуспели лишь частично. Несмотря на это, сила примера сделала эти цветы чрезвычайно популярными, и среди людей определенной прослойки тюльпаны с тех пор ценятся гораздо выше, нежели любые другие полевые цветы. Голландцы до сих пор хорошо известны своим пристрастием к ним и продолжают платить за них больше, чем любой другой народ. Если богатый англичанин хвалится своими чистокровными скакунами или старинными картинами, то состоятельный голландец точно так же превозносит свои тюльпаны.

Может показаться странным, но в наши дни в Англии тюльпан приносит больший доход, чем дуб. Если бы удалось найти rara in terris^[93] тюльпан, черный, как лебедь Ювенала, он стоил бы столько же, сколько дюжина акров хлеба на корню. В Шотландии к концу XVII столетия самая высокая цена тюльпана, согласно приложению к третьему изданию «Британской энциклопедии», равнялась десяти гинеям. С тех пор, похоже, она снижалась до 1769 года, когда двумя самыми ценными сортами в Англии были «дон Куэведо» и «Валентиньер», первый из которых стоил две, а второй – две с половиной гинеи. Ниже эти цены, по-видимому, не опускались. В 1800 году единая цена одной луковицы равнялась пятнадцати гинеям. В 1835 году луковица сорта «мисс Фанни Кимбл» была продана с аукциона в Лондоне за семьдесят пять фунтов. Еще более удивительной была цена тюльпана, которым владел один садовод на Кингс-роуд, Челси: в его прейскурантах значилась сумма в двести гиней.

Алхимики, или Искатели философского камня и живой воды

Mercury (loquitur). The mischief a secret any of them know, above the consuming of coals and drawing of usquebaugh! howsoever they may pretend, under the specious names of Geber, Arnold, Lulli, or Bombast of Hohenheim, to commit miracles in art, and treason against nature! As if the title of philosopher, that creature of glory, were to be fetched out of a furnace! I am their crude and their sublimate, their precipitate and their unctions; their male and their female, sometimes their hermaphrodite – what they list to style me! They will calcine you a grave matron, as it might be a mother of the maids, and spring up a young virgin out of her ashes, as fresh as a phoenix; lay you an old courtier on the coals, like a sausage or a bloat-herring, and, after they have broiled him enough, blow a soul into him with a pair of bellows! See, they begin to muster again, and draw their forces out against me! The genius of the place defend me!

– Ben Johnson’s Masque: Mercury vindicated from the Alchymists^[94].

Неудовлетворенность своей судьбой является, видимо, чертой характера человека во все времена и в любой обстановке. Тем не менее до сих пор она была не злом, как можно предположить вначале, а великим цивилизатором рода человеческого и, как ничто другое, способствовала нашему выходу из животного состояния. Но то же самое недовольство, что было источником любого прогресса, породило немало глупостей и нелепостей, рассказ о которых и является целью настоящего повествования. Его предмет, кажущийся столь обширным, легко поддается сужению до пределов, в которых он будет всеобъемлющим, не нагоняя на читателя скуку, а его исследование станет поучительным и занятным одновременно.

Недовольство людей было вызвано тремя основными причинами, которые, побуждая нас искать средство избавления от неизбывного, заводили в лабиринт безумия и заблуждения. Это смерть, тяжелый труд и незнание будущего – то, на что человек обречен с рождения и к чему он выражает антипатию своей любовью к жизни, стремлением к богатству и страстным желанием проникнуть в тайны дней грядущих. Первая привела многих к мысли, что они смогут найти средство, позволяющее избежать смерти, или, не преуспев в этом, смогут продлить жизнь настолько, чтобы та исчислялась столетиями. Это послужило началом долгих и все еще не прекращенных поисков elixir vitae, или эликсира жизни, в которых участвовали тысячи и в благополучный исход которых верили миллионы. Вторая положила начало поискам философского камня, который должен был приносить его обладателю богатство, превращая любой металл в золото; третья породила лженауки: астрологию и гадание, а также их разновидности – некромантию, хиромантию и ауспиции вместе со всеми сопутствующими им символами, приметами и предзнаменованиями.

Прежде чем начать рассказ о заблуждавшихся философах или сознательно шедших на обман самозванцах, поощрявших людскую доверчивость или злоупотреблявших ею, для упрощения и большей ясности повествования представляется целесообразным разделить их на три категории: в первую входят алхимики, или все, кто посвятил себя поискам философского камня и живой воды; во вторую – астрологи, некроманты, колдуны, геоманты и прочие предсказатели будущего; а в третью – торговцы магическими формулами, амулетами, приворотными зельями, универсальной панацеей и средствами от сглаза, «седьмые сыновья седьмого сына», составители симпатических порошков, гомеопаты, магнетизеры и вся пестрая компания знахарей, целителей и шарлатанов.

Читатель, однако, узнает, что многие из них сочетали в своей деятельности несколько, а то и все вышеупомянутые функции, что алхимик был одновременно предсказателем будущего, а некромант объявлял, что может исцелять от всех недугов прикосновениями или заклинаниями и творить всевозможные чудеса. Это весьма характерно для раннего европейского средневековья. Но даже обратив внимание на более поздние времена, мы обнаружим исключительную разносторонность занятий этих людей. Алхимик редко ограничивался своей лженаукой, а колдуны, некроманты и знахари-шарлатаны – своими мнимыми искусствами. Некоторая путаница в категориях, начиная с алхимиков, неизбежна, но устранима по мере прочтения этой и последующих глав.

Давайте не будем, гордясь своими исключительными познаниями, презрительно отворачиваться от недомыслия наших предков. Изучение заблуждений, в которые впадали величайшие умы в поисках истины, всегда поучительно. Как человек, оглядывающийся на дни своего детства и юности, воскрешая в памяти странные понятия и ложные мнения, управлявшие в то время его поступками, может им удивляться, так и общество должно в назидание себе вспоминать взгляды и воззрения, которыми руководствовались люди минувших эпох. Презирая таковые и отказываясь даже слышать о них просто потому, что они абсурдны, люди мыслят поверхностно. Ни один человек не умен настолько, чтобы ему нечему было научиться на своих прошлых ошибках, выражавшихся в мыслях или поступках, и ни одно общество не является настолько передовым, чтобы не поддаваться усовершенствованию, глядя на свое былое безрассудство и легковерие. Такое исследование не только поучительно: тот, кто читает книги исключительно ради развлечения, не найдет в анналах памяти человечества главы более занимательной, чем эта. Она охватывает целую область вымысла – необузданного, причудливого и удивительного – и превеликое множество вещей, «которых нет и быть не может, но существование которых предполагают и в которые верят».

Свыше тысячи лет искусство алхимии пленяло многие замечательные умы, и в нее верили миллионы. Ее истоки затерялись во мраке веков. Одни ее приверженцы утверждают, что она появилась в глубокой древности, на заре человечества; другие же считают, что она зародилась не раньше времен Ноя. А Винсент де Бове настаивает даже на том, что все родившиеся до Всемирного потопа должны были обладать познаниями в области алхимии, аргументируя это тем, что, если бы Ной не знал elixir vitae, он не дожил бы до столь невероятного возраста и не породил бы более пятисот детей. Лагле дю Френуа в своей «Истории герметической^[95] философии» пишет: «Большинство из них ссылалось на то, что Шем^[96], или Хем, сын Ноя, был адептом этого искусства, и считало весьма вероятным, что слова химия и алхимия произошли от его имени». Другие полагают, что это искусство произошло от египтян, среди которых его основоположником был Гермес Трисмегист. Моисей, которого считают первоклассным алхимиком, учился ему в Египте, но он не поделился его знанием с другими и не посвятил сынов Израилевых в его таинства. Все авторы алхимических трудов торжествующе ссылаются на историю золотого тельца из 32-й главы Исхода, чтобы доказать, что этот великий законодатель в совершенстве владел алхимическими приемами и мог по собственной прихоти создавать или уничтожать золото. Согласно этой истории, Моисей был так разгневан идолопоклонством израильтян, что «взял тельца, которого они сделали, и сжег его в огне, и стер в прах, и рассыпал по воде, и дал ее пить сынам Израилевым». Этого, как утверждают алхимики, он никогда не смог бы сделать, если бы не владел философским камнем; никакими иными средствами он не смог бы заставить золотой порошок держаться на поверхности воды. Но мы должны оставить сей трудный вопрос на рассмотрение знатоков алхимии, буде таковые найдутся, и перейти к более современным периодам ее истории. Отец Мартини, иезуит, в своей книге «Historia Sinica»^[97] пишет, что китайцы занимались алхимией за две с половиной тысячи лет до рождества Христова, но его ничем не подкрепленное утверждение ничего не стоит. Известно, однако, что люди, претендовавшие на владение искусством злато- и среброделания, жили в Древнем Риме в первых столетиях христианской эры и что они, будучи выявленными, подлежали наказанию как мошенники и самозванцы. В IV веке в Константинополе в превращение металлов верили практически все, и многие греческие священнослужители написали трактаты по этому вопросу. Их имена и обозрение их трудов приведены в третьем томе «Истории герметической философии» Лагле дю Френуа. Они считали, что все металлы состоят из двух субстанций: металлической основы и красного горючего вещества, которое они называли серой. Чистое соединение этих субстанций образует золото, а другие металлы являются смесью золота с различными загрязняющими его ингредиентами. Искомый философский камень должен был растворять или уничтожать все эти ингредиенты, и с его помощью можно было бы превращать железо, свинец, медь и все остальные металлы в первоначальное золото. Многие ученые и талантливые люди тратили время, здоровье и энергию на эти напрасные поиски, но на протяжении нескольких столетий это не оказывало большого влияния на умы. История этого заблуждения имеет своего рода период затишья, заканчивающийся в VIII веке, когда оно появилось среди арабов. Начиная с этого времени его развитие прослеживается легче. Тогда появился один выдающийся мастер алхимии, которого долго считали ее основоположником и чье имя неразрывно связано с ней.