Читать книгу: «Красный мак. Плюсквамфутурум», страница 4

Похоже, в настоящий момент эта привычная мне схема с четырёхкратной проверкой документов не работала. Об этом я мог бы догадаться и раньше, учитывая полное отсутствие загранпаспортов в стране, и только всевозможные отвлекающие факторы не дали мне об этом подумать. На таможне меня бы обязательно разбудили, значит, её тоже нет. В итоге, нет ни загранпаспортов, ни проверок, зато есть ставни на окнах и синтетический свет люминесцентных ламп. Что же это такое?

– А как мы вообще сейчас едем через Литву? – поинтересовался я. Похоже, я избрал очень странную формулировку вопроса. Мне оставалось только надеяться, что это будет не сильно заметным.

– Как всегда, с закрытыми окнами, на полном ходу и без остановок. Разве ты раньше так не ездил? – спросила у меня Светлана, отложив в сторону кроссворд. Я отрицательно покачал головой. Так я точно ещё не пересекал Литву. – Проедем границу, тогда ставни откроют.

– Какая сложная система, – сказал я. – Чувствую себя, как в бронепоезде.

Светлана кивнула:

– Вот, за тридцать лет дожили до бронепоездов…

Я хотел было поддержать эту тему, но не успел.

– …кстати, чуть не забыла, – сказала она. – Пока ты спал, приходил начальник поезда. Он посмотрел на тебя, не стал будить, и ушёл.

Мне это не понравилось. Неужели моя личность всё-таки вызвала какие-то подозрения? Если из банка я мог ещё куда-то бежать, то покинуть закупоренный бронепоезд представлялось гораздо более трудным делом.

– Он чего-то хотел? – спросил я как можно более нейтральным голосом.

– Не сказал, – сообщила Светлана, пожимая плечами. – Просто пришёл, посмотрел и ушёл.

– Странно как-то это всё. Пойду, лучше наведу чаю.

Моего подстаканника уже не было. Поднявшись с полки, я отправился к проводнице, и, купив ещё чая за сорок рублей, залил его кипятком из титана. Разогнавшийся поезд раскачивался под ногами, и мне пришлось очень осторожно возвращаться, чтобы не облить никого и ничего, включая чьи-то ноги в носках, торчащие из-под простыни, точно рогатины. Навстречу мне, тоже направляясь к кипятильнику, с чашкой в руке прошла Светлана. Мы разминулись в проходе; пассажир, сидящий в соседнем купе, несколько странно посмотрел на нас. Мне отчего-то не понравился его изучающий взгляд.

– Вы, наверное, в Черняховске сели? – спросил я у женщины-пантеры, ставя подстаканник на стол. В тесноте плацкарта мы едва не упирались друг в друга коленями. Я обратил внимание, что спортивные брюки моей собеседницы очень аккуратно зашиты в двух местах. На расстоянии это было совершенно незаметно.

– Да. Ты тогда спал.

В нашем разговоре она сразу перешла на «ты». Я был не против.

– Будем знакомы, – сказал я, представляясь. – Еду в Москву. А вы?

Она кивнула.

– Катя, – коротко сказала она. – Да, я тоже.

Я коротко повторил свою легенду исторического консультанта. Катя пожала плечами, пропуская к окну вернувшуюся с чашкой Светлану.

– Давние времена ты берёшь, – сказала она и зевнула. – Но раз тебя позвали в Москву, и раз к тебе приходил начальник поезда, видимо, едешь ты совсем не зря…

– Да, надеюсь. А вы как, в Москву по работе?

– Нет, – сказала Катя, выдавливая из тюбика крем на кисти рук и растирая его. Запахло ромашкой. – Надо переоформить лицензию на право выращивания картофеля. Наш участок земли с огородами по ошибке приписан к Славскому району. Опять ужесточили кодекс, и нам сказали, что если мы не оформим бумаги по всем правилам, то в следующем году всю картошку конфискуют. В Калининграде взяли две пошлины, сказали, что такие вопросы не решаются даже за деньги, и надо обращаться прямо в московский Агропром. Мы отправили туда три письма. Два потерялись, на третье ответили: в переписке ничего не решаем, приезжайте и поговорим. Намекают.

Она потёрла большой и указательный пальцы друг о друга, показывая, на что намекают в московском Агропроме.

– Вот я села на поезд и поехала в Москву разбираться, – продолжила Катя. – Хорошо, дали приглашение на въезд, а то бы визу не открыли, и пришлось бы сидеть в деревне впроголодь.

– А вы не в Черняховске живёте? – переспросил я.

– Раньше жили, – ответила Катя. – Работы не стало, вот мы и уехали к родителям мужа. Старый немецкий хутор, чуть-чуть не доезжая до Большаково.

– И как там? – поинтересовалась Светлана.

Поезд дернулся, и в моём стакане лязгнула ложечка. Чай всё ещё был обжигающе горяч. Над ним поднимался парок. Верхняя часть стакана покрылась тонкими каплями конденсата. Катя задумалась.

– Да так себе, – равнодушно ответила она. – Есть, чем детей накормить, и на том спасибо. Сейчас, по осени, продали урожай на рынке, хватило на эту поездку в Москву. На зиму денег уже не остаётся, но хотя бы картошки хватит.

– Катя, а что у вас растёт? – спросила Светлана, помешивая горячий чай.

– Картофель выращиваем, овощи. Капуста, морковь, лук, – без особой охоты перечисляла Катя. – Помидоры в теплицах. Кабачки. Зелень. Жаль, яблони пришлось спилить – на них большой налог, а в подвал их, как куриц, не спрячешь. Хорошие яблони были, ещё немецкие…

– Так вы куриц держите? – с интересом спросила Светлана. – Как раз то, что нужно. Давай мы обменяемся координатами? У тебя есть телефон?

– К нам его не провели, – сказала Катя. – Могу тебе из Большаково позвонить. Или давай я запишу наш адрес.

Светлана достала из сумки ручку и блокнот. Вырвав лист бумаги, она передала его Кате. Когда та начала записывать адрес, поезд слегка качнуло, и ручка соскользнула по бумаге, оставляя длинный след.

Я выпил немного горячего чаю; он уже не казался столь безвкусным. Прекрасная атмосфера той беседы о музыке, что мы вели со Светланой до моего сна, осталась в прошлом. Разговор, утратив свою волшебную часть, стал приземлённым, практичным и очень грустным. Я вспомнил прекрасный анекдот («В детстве Пол Маккартни был так беден, что ему пришлось играть на четырёхструнной гитаре»), но подумал, что сейчас он вряд ли покажется уместным. Свет вагонных ламп придавал всем нам неестественный зелёный цвет, словно мы были пассажирами океанского лайнера, попавшего в жестокий шторм.

– Если будешь в городе, заходи ко мне за одеждой, – сказала Светлана, беря бумагу с адресом. – Я надеюсь сейчас закупить хорошую партию в Москве.

– Если будут деньги, зайду, а то мы в этом году из одежды покупали только носки. Ну, и ещё сыну резиновые сапоги. Кстати, – понизила голос Катя, – мы к Новому году свинок откармливаем. Хочешь купить мяска?

– Хочу. Очень хочу. А вы без лицензии выращиваете? – так же негромко спросила Светлана. Катя кивнула. – А не боитесь, что заберут?

– Если захотят, то в любом случае заберут, – ещё тише сказала Катя. Я едва мог расслышать её слова. – В том году мы честно купили лицензию. Уплатили все три пошлины и сделали всё как полагается. Осенью пришёл инспектор из ветеринарного надзора, сказал, что кабанчик выглядит подозрительно, и унёс. Взамен прислали акт об изъятии кабанчика, потому что у него обнаружили ящур. И даже деньги за лицензию не вернули.

Светлана покачала головой.

– Это прямо как у нас в магазине, – сказала она. – Приходят пожарники… Ну, вы знаете, есть пожарные, которые дома тушат, а есть пожарники. Раз в месяц они приходят к тебе и говорят, что у тебя неправильно висит огнетушитель. Без пяти тысяч в кармане – не уйдут. Вслед за ними приходит санитарный надзор и говорит, что в углу только что пробежал таракан…

– К нам так сельхознадзор приходит, – сказала Катя. – Инспектор со свёкром в школе вместе учился. Вот мы с ним и договорились, что в декабре дадим ему окорок, а он нас прикроет с нелицензионными свиньями.

– Всё равно рискуете, – сказала Светлана. – Но к Новому году я бы купила. Думаю, у меня деньги появятся: в декабре все берут одежду на следующий год, пока цены не поднялись. И ещё хорошо бы свиную кожу достать. Хочу себе сшить ремень с заклёпками, чтобы напоминал мне о молодости. Мой ужасно истрепался…

Она о чём-то подумала и спросила, чуть наклонившись к Кате:

– Вы пшеницу не выращиваете? Я уже сто лет нормальной выпечки не делала.

Катя резко покачала головой. Её глаза чуть прищурились. На одну секунду она бросила взгляд в сторону боковушки.

– Нет, – негромко сказала она. – Гиблое дело. Вообще гиблое. У нас сосед в том году брал лицензию на выращивание пшеницы. Сдал по закону две трети в Агропром, по госзакупочной цене, ну вот за эти деньги он даже топливо для мотоблока не окупил. В этом году он рискнул, вырастил без лицензии. Как только собрал урожай, за ним пришли. Сказали, что зерно-сырец – стратегический ресурс. Сейчас судить хотят. Вот чтобы они все подавились своей пшеницей, гадёныши проклятые!

Со стороны боковушки раздался громкий шорох страниц. Рыжий усатый пассажир опустил книгу.

– Хочу заметить, – сказал он нам с чувством несгибаемого морального превосходства, – что пшеница является национальным достоянием России, на которой зиждется экономическое благополучие и политическая независимость нашей страны, и высказываться в таком тоне…

– А почему тогда есть нечего? – ответила ему очень грубым тоном Катя, поворачиваясь на полке. – Почему всё зерно за границу идёт, а у нас хлеб из опилок?

– Вы пропустили мои слова, – с той же несгибаемой солидностью продолжил интеллигент, – о политической независимости. Россия является единственной в мире зерновой сверхдержавой. Необходимость поддерживать высокий экспорт зерна является справедливой платой за полный политический суверенитет страны и её вес на международной арене. В противном случае мы бы немедленно стали придатком Запада, который бы тут же воспользовался этим и превратил нашу страну в марионетку.

– Значит, суверенитет – это когда есть нечего? – спросила Катя ядовитым голосом.

– Мне кажется, – сухо ответил интеллигент, глядя на нас поверх жизнеописания монгольского хана, – что наша дискуссия бесполезна. Вы понимаете, что мы живём на необъявленной войне против России? Если ваш желудок вам дороже, чем суверенитет нашей страны, то мне нечего вам сказать. Я в который раз прихожу к выводу, что за пределами Петербурга люди погружены в узкий мир мещанских интересов.

Мы втроём молча отвернулись. Я пожалел, что мы едем не в полноценном купе с закрывающимися дверями. К счастью, интеллигент с рыжими усами поднял повыше книгу, словно стараясь отгородиться ею от нас и наших крамольных бесед.

– Скорее бы Гудогай, – сказала Катя. – Курить хочется, а от этих разговоров – и есть. Я слышала, ты без багажа едешь. Хочешь подзакусить?

Безусловно, я хотел, тем более, что овсяного печенья мне не хватило. На столике появилась потёртая коробочка из прозрачной пластмассы, в которой лежала варёная картошка и несколько куриных голеней.

– Если хочешь, тоже угощайся, – предложила Катя Светлане.

– С удовольствием! – сказала она, вытаскивая вилку.

Доставшуюся мне куриную голень я обглодал в мгновение ока. Это действительно было настоящее мясо, пусть даже и холодное, но не ставшее от этого менее вкусным. Желудок радостно заурчал, принимая еду, и я тут же подбодрил его кусочками варёного картофеля, присыпанного солью. Тем временем на столе появились огурцы и помидоры. Катя быстрыми взмахами рассекла их на четвертушки. Её кухонный нож, судя по всему, точившийся годами, напоминал старинный итальянский стилет.

– Боже, как же вкусно! – восхитился я.

– Ага, спасибо! – улыбнулась мне Катя. – Эту курицу готовила моя незамужняя дочь!

Светлана засмеялась, бросая в мусорный пакет кость.

– Надо тебе жениться на хорошей девушке, – согласилась она. – Тогда не придётся ездить, питаясь печеньем!

Мне польстили слова моих соседок. Я вспомнил, как в двадцать один год, будучи уже отчисленным из университета в первый раз, поступил на филологический факультет, где целых два семестра проучился в обществе очаровательных девушек, у которых вызывал лишь сестринский инстинкт. Это было трагично. К счастью, эти танталовы муки длились недолго: я, как обычно, не очень хорошо сдал сессию, после чего пришлось покинуть девичье царство, расставшись с мечтами о филологическом будущем. С тех пор меня водили кривые окольные тропы, которые спустя годы привели в дивный новый мир плацкарта будущего, где я оказался более востребован как мужчина, нежели в мои времена.

– Всегда езжу с большими запасами, – ничуть не покривил душой я, – но вот эта поездка получилась очень неожиданной. Ещё утром, на рассвете, даже не догадывался, что придётся ехать.

– Слушай, – спросила Катя, – так зачем всё-таки тебя позвали в Москву? Что там будет?

Я пожал плечами. Мне не хотелось обманывать своих собеседниц.

– Даже не знаю. Приеду, и мне всё скажут, – неопределённо сказал я. – Видимо, там понадобилась моя историческая консультация. Поэтому я сразу поехал, даже не успев собрать багаж.

– Правильно, – сказала Катя. – В Москве деньги платят.

– Раз уж тебя позвали, – заботливо сказала Светлана, – хватайся там за любую возможность. Может, в люди выбьешься, станешь москвичом. Будь я гражданкой Москвы, мне бы до пенсии оставалось всего три года!

– У меня вот так знакомая в сорок втором бросила всё и переехала туда, – согласилась с нею Катя. – Вышла замуж за какого-то москвича родом из Рязани и получила их паспорт. Её муж работал в службе по надзору за нравственностью и семейными ценностями. Устроил её к себе начальницей подросткового отдела. Она сидела в кабинете и раз в неделю подавала наверх отчёты о длине юбок московских старшеклассниц в каком-то районе Дегунино. Получала шестьдесят тысяч, и это сразу после деноминации! Ну не свинство? Мне тогда на водочном заводе восемь платили и говорили, что и так слишком много.

– Шестьдесят тысяч – это сильно, – согласилась Светлана. – У сына одноклассник после школы пошёл в полицию. Проработал несколько лет, в сорок восьмом, как Забайкалье после перевыборов сдали, ему выделили квартиру. Сейчас получает тысяч за тридцать; недавно пригнал новые «Жигули» прямо с завода в Тольятти.

Я внутренне содрогнулся, то ли от разнообразия вариантов карьеры, то ли от мысли о человеке, специально пригоняющем в Калининград «Жигули» с завода. Это почему-то казалось мне кощунством. Наверное, так бы в моё время жители Краснодара посмотрели на горожанина, заказывающего помидоры из подмосковных теплиц.

– А что, других вариантов работы вообще нет? – поинтересовался я.

Светлана посмотрела мне в глаза.

– Ну, как ты видишь по нашей жизни, – сказала она, – да, пожалуй, и по своей, то с другими вариантами скверно. Вот, посмотри на меня. Всей семьёй с мужем, сыном и невесткой держимся за магазин, потому что больше ничего нет. Треть денег уходит на налоги, треть на взятки, чтобы не закрыли пожарники или санитары, на остаток – живём…

– У вас в Калининграде хоть какая-то работа есть, – возразила ей Катя. – Кем-нибудь, да устроишься. А у нас в Черняховске совсем голо. Один мясокомбинат остался.

– А там плохо? – спросил я.

Катя снова пожала плечами.

– Плохо, – с видимым равнодушием сказала она. – Стоишь до одури у конвейера с утра и до вечера, надеясь, что не оштрафуют. Ног потом не чувствуешь. Я так пять лет проработала. Выпускали мы там колбасу «Кайзеровская», по оригинальному немецкому рецепту 1918 года. Половина гороховой муки, четверть сала, четверть мясного сока. Так её закупали даже из России, говорили, что это единственная доступная по деньгам колбаса, от которой едока не рвёт.

Я вспомнил вкус бутерброда и содрогнулся.

– Как-то нам позвонили из Калининграда и сказали, что колбаса называется непатриотично, москвичи из пищевого надзора недовольны. Мы переименовали колбасу в «1918 год», через три дня позвонили уже из Москвы, прямо из Агропрома, с той же претензией и долго ругались. Назвали её «Императорской», позвонили из прокуратуры и пригрозили статьёй за оскорбление государственной власти. Так что пришлось назвать «Черняховской»…

– А как платили? – поинтересовался я.

– Плохо платили, – сказала Катя, съев кусочек огурца. – Черняховск маленький, работать негде, поэтому директор зарплату не поднимал. Давал он двенадцать тысяч в месяц, рассказывал нам сказки про то, что в стране кризис, налоги, проверки, дохода мало… Мне бухгалтерша говорила, что липа всё это, кризис кризисом, но себе он поставил на бумаге зарплату в двести тысяч. Так-то, конечно, он больше получал. Мне надоело, я ушла и не жалею.

– А водочный? – спросил я. В мои времена там делали неплохие коньяки. Собственно, с бутылочкой одного из них я и сидел в одно далёкое утро на берегах Преголи.

– А его ещё в сорок седьмом закрыли, – сказала Катерина. – Там тоже плохо было. Платили как и на мясокомбинате, ну, может немного больше. До деноминации получала восемь миллионов, после – восемь тысяч. Очень вредное производство, почти как химзавод. Работала я там давно, как только из декрета вышла, и у меня постоянно ногти слоились. Ну, оно и понятно, ведь там всё делают из древесины…

– Это как? – поинтересовался я.

– Из «гидрашки», гидролизного спирта, – пояснила Катя. – Зерна ведь даже на хлеб не хватает. Вот мы и разливали. По крайней мере, лучше архангельская «гидрашка», чем воронежская «резинка». Пригоняли к нам две цистерны из Архангельска, мы в них добавляли что-нибудь, чтобы, простите, тошнить не хотелось… по крайней мере, сразу… и разливали по бутылкам. Рецепт коньяка по ГОСТу: спирт гидролизный «Люкс» идентичный пищевому, колер сахарный, ароматизатор коньячный идентичный натуральному, сахар и лучшая фильтрованная вода из Анграпы. Ну, а этикетку наклеивали, которая требовалась. Хоть «Россия», хоть «Заря Крыма», хоть «Полководец Кутузов».

Я содрогнулся при одной мысли о вкусе этого ханаанского бальзама.

– Да, именно так, – тоже поморщившись, сказала Катя. – Сама я пробовать это так и не рискнула, здоровье было дороже. Грузчики говорили, что на вкус это как раствор Люголя. По их словам, из всего, что мы выпускали, можно было пить, точнее, употреблять только газированную водку. В ней хотя бы не было лишних добавок, и она быстро опьяняла маленькой дозой. В случае, если партия оказывалась бракованной, выпитой порции было недостаточно для того, чтобы отравиться…

Она на секунду замолчала, словно вспоминая что-то.

– Неплохой коньяк «КВВК» выпускают у вас на спиртозаводе, – продолжила Катя. – Так и называется: «КВВК», Калининградский вино-водочный комбинат. Его делают из натурального картофеля, поэтому он стоит очень дорого. Из того же картофеля готовят водки «Верхнее озеро» и «Нижнее озеро». Их даже продают в большую Россию. Говорят, эти водки различаются тем, что для первой берут воду из Верхнего озера, а для второй, соответственно…

– Понятно, – сказал я, вспоминая, что вышеозначенный комбинат располагался как раз возле этих двух озёр. – В общем, буду цепляться в Москве.

– Обязательно, – сказала Катя. – Вот, у меня дочь два года назад школу закончила. Выдали ей диплом о высшем образовании психолога, и что дальше? Работы нет никакой. Она постоянно плачет и говорит, что не хочет всю жизнь провести на огороде, а мне даже сказать ей нечего!

– Вы ещё вовремя закончили, – сказала ей Светлана. – У меня внучка в следующем году должна в школу пойти, а тут ввели правило: нужно обязательно купить сертифицированную форму за пятьдесят тысяч. Ладно, бирки-то я могу перешить, это не проблема, но вот где взять сертификат? А ведь без него в школу не пустят! И ладно бы ещё там учили хорошо! Сейчас везде одно и то же, из бесплатного остались только основы религиозной культуры, нравственность, патриотическое воспитание, сельхозподготовка…

Перечисляя бесплатные уроки, она загибала сухие и тонкие пальцы правой руки. Закончив, Светлана грустно посмотрела на свой кулак и договорила:

– Наша школа дорога и бесполезна. Зачем она вообще нужна? Проще самому учить. И дешевле.

Её перебило гневное покашливание интеллигента. Снобизм нашего соседа по боковушке куда-то делся, уступив место праведному возмущению. Похоже, теперь эмоции прорывались с самой глубины его души.

– Что значит «зачем нужна школа»? Как вы не понимаете, – его усы дрожали не то от гнева, не то от возбуждения, – что в наши дни, когда Россия вынуждена противостоять всему миру, патриотическое воспитание – единственное, что может оградить наших детей от разлагающего дыхания Запада? Может быть, вы хотите, чтобы вернулись дикие времена вашей молодости? Видимо, вы их стали забывать! Я учился в школе, и, если бы я захотел стать, к примеру, панком, никто бы меня не остановил! Я мог бы прославлять анархию, пить портвейн, ругаться матом, носить на спине британский флаг, и…и… Я мог бы стать готом, носить чёрное пальто, слушать депрессивную музыку чуждой нам культуры и красить глаза. Я мог бы стать хиппи…

Ну у него и память, подумал я, слушая о тех опасностях, которые благополучно обошли стороной этого петербуржского мыслителя.

– И мне страшно представить, – зловещим шёпотом произнес он, – что если бы я захотел, то мог бы стать содомитом! Я мог бы предаваться манящему сладострастию противоестественных плотских утех, и никто бы мне этого не запретил!

Мы втроём в гробовом молчании слушали его тираду. Наш сосед прервался, не то, чтобы вдохнуть, не то, чтобы успокоиться и прогнать признаки прошлого. Стук колёс, словно свежий воздух, ворвался в нашу беседу. Катя было приготовилась что-то сказать, но Светлана остановила её лёгким прикосновением возле локтя. Я снова увидел, как плотно сжались её губы.

– Не надо, – тихо шепнула она. – Мы в поезде… Молчи…

– Поэтому, – продолжил несгибаемым тоном сосед с рыжими усами, – можно только порадоваться тому, что наша страна приняла меры самозащиты. Нам не нужен европейский путь. Школа защищает наших детей, молодых и уязвимых, обучая их тому, что жизненно необходимо, даже если для этого приходится немного сократить обычные предметы. Математика не спасёт от пропаганды врага. Нам нужно знание того, что Россия сейчас противостоит всему миру в необъявленной войне. Вы не хотите суверенитета нашей страны? Может быть, вы желаете, чтобы ваш сын стал содомитом? Или чтобы ваша дочь стала блудницей?

– Следи за словами, – очень зло сказала Катя, не обращая внимания на встревоженный взгляд Светланы. – Я хочу, чтобы мои дети жили как люди, а не как мы.

Боковушечник вздохнул.

– Вы ничего не понимаете, – сказал он, набрав побольше воздуха в грудь. – Вы не видите дальше своих узких субпассионарных интересов. Вы не отдаёте себе отчёта, как Запад день и ночь ищет любую лазейку, чтобы подкопать традиционные ценности нашего народа и обрушить нашу национальную идентичность. Вы готовы предать родину за кусок хлеба, но взамен получите лишь европейские псевдоценности, чуждые нашей культуре и разрушающие её, подобно ржавчине. Избыток свободы опасен. Даже сейчас в стране слишком много либерализма. Я знаю, о чём говорю, ведь уже двадцать лет я веду во дворце молодёжи уроки патриотизма и любви к родине, защищая наших детей и наше будущее от таких национал-предателей, как вы. Я учу детей играть на балалайках и плясать вприсядку, чтобы они хранили свой культурный код. И я больше не скажу ни единого слова, потому что не в моих правилах метать жемчуг перед теми, кто не оценит его…

В проходе вагона послышались быстрые шаги. Я увидел, как лицо Кати стремительно каменеет, и обернулся.

– Лейтенант полиции на транспорте П., – представился суровый парень в серой форме, входя в наше плацкартное купе. Он был среднего телосложения и чуть моложе меня. На стриженой голове плотно сидела фуражка. – Вы тут политикой занимаетесь?

Я притворился умывальником. К счастью, Катя взяла удар на себя.

– Нет, – злым тоном сказала она. – Мы вообще молчим.

– Они вели разговоры, – упрямо сказал сосед с рыжими усами, – о том, что сейчас плохо.

– Значит, о том, что сейчас плохо, – повторил лейтенант и посмотрел на Светлану с Катей. – Есть такая статья, называется «Несанкционированный митинг». До семи лет, но вы находитесь в общественном месте, что является отягчающим обстоятельством. Меру наказания определит суд, а вот я могу прямо сейчас поставить каждой из вас в паспорт штамп о неблагонадёжности. По прибытии на ближайшую станцию вы будете помещены в Единый федеральный список неблагонадёжных граждан, что приведёт к значительному ограничению ваших гражданских прав и свобод…

Лейтенант явно зачитывал этот текст по памяти, произнося его чуть ли не скороговоркой. Катя недобро смотрела на него.

– Не гляди так на меня, – сказал полицейский, закончив длинное предложение, повествующее о судьбе человека, попавшего в федеральный список неблагонадёжных граждан. – Я на службе.

– Никакого митинга не было, – торопливо сказала Светлана. – Мы говорили о том, куда пойти учиться детям. Сравнивали школы, и всё.

– Значит, не было, – уточняюще протянул полицейский. – Не было, да? Давайте тогда проведём выборочную проверку документов в целях соблюдения транспортной безопасности.

Катя и Светлана с мрачными лицами потянулись за сумками, извлекая паспорта и сложенные листы каких-то официальных бумаг. В этот момент с лёгким щелчком ожили динамики вагона.

– Уважаемые пассажиры! – сообщил голос. – Говорит начальник поезда Калининград – Москва. Сообщаю, что мы благополучно покинули территорию Литвы и в настоящий момент пересекли границу Минской Государственной республики. Благодарю вас за гражданское мужество, проявленное в процессе транзита территории враждебного нам государства!

Я сидел в углу, стараясь не привлекать к себе внимания. Верхняя полка закрывала от меня голову лейтенанта.

– Так, Светлана Валерьевна, федеральный общегражданский номер 39-00-282-451… – неторопливо произнёс полицейский. – Разрешение на временный выезд с места проживания, справка о благонадёжности, ознакомление с правилами передвижения, свидетельство об инструктаже… Оплата пошлин за пользование казёнными путями железнодорожного сообщения… Почему у вас в акте о благословении поездки чек из церковной кассы прикреплён скрепкой вместо требуемой неразъёмной скобы? Почему неразборчивая подпись на разрешении о въезде в Москву? Почему штамп поставлен вверх ногами? Это – небрежное оформление документов на право передвижения поездом дальнего следования. Штраф две тысячи.

Светлана плотно сжала губы, но ничего не сказала.

– Теперь ваша очередь, Екатерина… Кестутисовна… ну у вас и отчество… федеральный номер 39-19-265-410…Разрешение, справка… Почему у вас флюорография пройдена не по месту жительства? Это означает, что вы едете поездом дальнего следования с недействительной медкомиссией. Своей безответственностью вы подвергаете опасности здоровье остальных пассажиров. Штраф пять тысяч.

Губы Кати чуть шевельнулись. Вагон безмолвствовал.

– Так, а твои документы? – спросил полицейский, поворачиваясь к соседу с рыжими усами. Тот, недовольно фыркнув, протянул бумаги, вложенные в бордовую книжечку паспорта. Я обратил внимание, что там, помимо государственного герба располагается ещё и изящный силуэт Петропавловского собора.

– Антон Георгиевич, номер 78-10-175-121… – равнодушно произнёс полицейский, разглядывая паспорт.

– Я как раз выступал с полной поддержкой государственной политики в сфере образования! – торопливо заявил наш сосед.

– Слишком громко ты выступал, – строго возразил ему полицейский. – Плацкарт – не место для дискуссий. В правилах следования написано: пассажир не имеет права обсуждать вопросы политического характера, а тебя слышал весь вагон. Штраф двадцать тысяч за нарушение правил.

– Сколько? Что вы себе позволяете?! – возмутился человек с рыжими усами. – Вы не имеете права! Я гражданин Петербурга!

– Если ты сейчас же не прекратишь создавать проблемы, – сказал ему полицейский, – то у тебя будет не двадцать тысяч за разговоры, а год за одиночный пикет.

Такая перспектива изрядно напугала нашего рыжеусого соседа.

– Но ведь я же всецело поддерживал государственную политику! Я не из пятой колонны! Какой штраф? Какой пикет? Это невозможно! Я требую немедленно вызвать петербургского консула!

Полицейский как-то оглянулся, словно проверяя, не следит ли кто за ним. Излишне было говорить, что в плацкарте это движение носило чисто символический характер.

– Замолчи, – резко и негромко сказал он рыжеусому. – Иначе ты сейчас договоришься до того, что за тобой придут, откуда надо, и упакуют лет на десять туда, куда не надо.

Эта угроза подействовала моментально. Рыжеусый замолчал, лишь блеск глаз выдавал его крайнее возбуждение. Он дважды дёрнул усами, словно пытаясь что-то прожевать.

Полицейский, уперев руку в бок, повернулся, шагнул ко мне и пристально посмотрел мне в глаза.

– А ты что сидишь? Документы показывай.

Похоже, я приехал.

Нужных бумаг у меня не имелось. Служебный билет, который, по словам, мог как-то помочь мне, был сдан проводнице. У меня в сумке лежал загранпаспорт, но я ещё не забыл то, как на него отреагировал банкир, и, судя по беседе с моими соседками, показывать подобный документ было бы явно неосмотрительно. Учитывая скорость, с которой прогрессировали выписываемые полицейским штрафы, можно было предположить, что мой паспорт обойдётся мне как раз в двести тысяч свежеполученных рублей.

Ситуация приблизилась к безвыходной. Классики были правы: коньяк и дамы доведут до цугундера. Не пойди я вчера, сорок лет назад, пить вместе с переводчицей, то сейчас отдыхал бы дома после пяти пар нагруженного учебного дня, а не ехал бы полузайцем в плацкарте будущего. Но сожалеть было поздно.

Вздохнув, я полез в сумку за загранпаспортом. Я уже доставал его, как вдруг в нашем плацкартном купе появился ещё один человек, одетый в синюю парадную форму железнодорожника. На нём были напускная озабоченность и деловитость.

– Здравствуйте, – сказал он мне, вставая на место лейтенанта, который чуть отступил назад. – Я – Петр Константинович, начальник поезда. Вячеслав Павлович просил оказывать вам содействие. Я уже было приходил, но вы спали…

Мне показалось, что даже колёса стали стучать чуть тише. Всё купе сидело или стояло с лицами чиновников из финальной сцены комедии «Ревизор». Глядя на лейтенанта, я подумал, что теперь наступила его очередь притворяться умывальником.

– К сожалению, – продолжил начальник поезда, – все купе в штабном вагоне уже заняты, и нет никакой возможности вас разместить там. Дело в том, что в Москву возвращается большая комиссия из управления по эксплуатации регионов. Нам пришлось даже освободить купе полиции: там едет зять мэра Калининграда с любовницей.

Похоже, гроза миновала.

– Ничего страшного, – ответил я. – Нет необходимости беспокоить эксплуататоров. Я прекрасно доеду здесь.

– Хорошо. Как у вас, всё благополучно? Что-нибудь требуется?

– В принципе, всё нормально, – сказал я. – Только вот документы проверяют. Тут возникло недоразумение, будто мы политикой занимаемся. Это совершенно не так…