В ночь накануне наступленья,
от ливня схоронясь под дуб,
сержант строчил стихотворенье,
карандашом корёжа БУП.
Он вслух мечтал совсем по-детски
о той, чьи очи далеки…
Но лопотали по-немецки
в промокшей рощице дубки.
Бойцы курили вдоль опушки,
цигарки принакрыв рукой.
Потом заголосили пушки,
долбя окопы за рекой.
И вскоре шагом торопливым
с уставом в сумке полевой
сержант нырнул в огонь и ливень,
как будто в омут головой.
Что в том пути ему досталось?
Жив или сгинул он?.. Бог весть!
А роща у реки осталась
расти, и зеленеть, и цвесть.
И до сих пор, когда полощет
заря лучи свои в реке,
его стихи лопочет роща
на чистом русском языке.

Старый хрен

В пушкари берут народ зубастый:
всё-таки войны могучий бог!..
Прибыл в батарею из запаса
замполитом бывший педагог.
Лет под сорок, низенький, дебелый,
и скудна кудрями голова…
«Старый хрен, куда ты прёшься?» –
спела
в честь него безусая братва.
Он не стал мудрить в политработе
и, бессменно по взводам снуя,
верен был испытанной методе:
делайте, ребята, так, как я!
Пушки двигать вёрст по десять кряду,
добывать растопку в холода,
рыть окоп, подтаскивать снаряды –
всюду лез он первым…
А когда
молодёжь едва вязала лыко,
отразив очередной навал,
«Старый хрен, куда ты прёшься?» –
лихо
он баском подсевшим запевал…
Вражий танк стремительно и дерзко
в тыл прорвался – там ему простор!
Надо бить – а у ребят задержка:
как на грех, заклинило затвор.
Пыша жаром, «тигр» в упор катился,
то ныряя, то давая крен…
Командир за голову схватился:
– Ну, куда ты прёшься, старый хрен!
Но, ценой порыва и расчёта
чёрной силе выйдя поперёк,
старый хрен свою политработу
вёл, как показательный урок.
И, перекрывая канонаду,
крупповскую сталь разя насквозь,
непреклонно грянула граната…
Или это сердце взорвалось?..

Три глотка
Рассказ ветерана

Воздух ахнул –
снаряд взорвался
и плеснул мне в глаза огня…
Нас обоих ранило с Васей:
в грудь его
и в ногу меня.
Нас товарищи перевязали
и, к рейхстагу спеша вперёд,
фляжку сунули нам и сказали:
«Санитары придут вот-вот…»
Вася Зинченко был сталинградский,
я из Сызрани.
Земляки!
Мы лежали, деля по-братски
хлоркой пахнущие глотки.
А в Берлине война лютовала,
залпы шли от ствола к стволу.
Солнца диск пробивался кроваво
сквозь густую дымную мглу.
Вася бредил всё тише и тише,
всё плотней приникал к земле.
Звал жену и двоих детишек,
хворью сгубленных в феврале.
Через улицу в тёмном подвале
двери вышиб фауст-патрон…
Вдруг откуда-то из развалин
появился пацан с ведром.
В этой битве, надсадно ревущей,
как взбесившийся ураган,
он стоял –
белобрысый, худющий,
весь прокопченный мальчуган.
Был понятен и мне, и Васе
тот всемирный язык беды:
«муттер кранк» и что-то про «вассер».
Ясно – матери просит воды.
Нам самим-то выжить судьба ли?
Взгляд терялся в едком дыму…
Вася тихо скрипнул зубами:
– Нашу воду… отдай ему…
На губах – шершавая корка,
пить охота до дурноты…
Прямо с флягой я сунул в ведёрко
весь запас – три глотка воды…
А Василия скоро не стало.
Кровь впиталась в асфальт и грязь.
А меня унесли санитары,
спотыкаясь и матерясь.
И всё чудилось мне над нами
в небе, сером, точно зола,
то ли облачко,
то ли знамя…
То ли чья-то душа плыла…

Мамаев курган

Где раньше полыхали рубежи,
теперь вовсю благоухают травы…
А в непогодь осеннюю, скажи,
твои, земля, наверно ноют раны?
Истерзанную плоть твою тогда
осколки угловатые тревожат.
И дождевая мягкая вода
ожогов старых боль унять не может…
Но это будет осень.
А пока
весенним духом тянет из расселин.
И щедро увлажняют облака
твою разбушевавшуюся зелень.
И так твои кустарники шумны
над Волгой – по откосам, по долине,
как будто жажду жизни и весны
ушедшие в тебя
им подарили.

Салют над Волгой

Вот и залпы спугнули тишь,
вот и хлынули в небо ракеты…
Что же ты, ветеран, грустишь
у гранитного парапета?
Ведь вокруг, по-над Волгой, – весна,
смех и говор юного люда.
И горят твои ордена,
как весёлые звёзды салюта…
Что ж ты вспомнил, солдат седой?
Может, отблеск кроваво-алый
беспощадной ракеты той,
что в атаку тебя подымала?
Или снова, в который раз,
в неостывшей памяти встали
те скрещенья огненных трасс,
что тебя и друзей хлестали?
Или вновь, как на той войне,
ты услышал, как в час постылый
безотрадно звучит в тишине
скорбный залп над братской могилой…
Только всё-таки вспомни ты
и о том, как плескались флаги
и на танки летели цветы
на ликующих улицах Праги.
Как победно на площадях
под гармошку плясали солдаты,
и как стыла слеза в глазах
у видавшего виды комбата.
Посмотри – ведь вокруг весна,
смех и говор юного люда.
И горят,
как твои ордена,
звёзды праздничного салюта.

В День Победы

Во дворе под старушкой-вишней,
шибко важен и в меру пьян,
над столом, над роднёй,
как Всевышний,
возвышается дед Иван.
А застолье –
дружки да поросль
сыновей, племяшей да снох –
то согласно,
а то вдруг порознь
вяжет песни упругий сноп.
И колосьями,
пышно и гордо,
то согласно, а то не в лад,
не слова, не звуки, а годы
в голове у деда шумят.
Снова дед
разбитной и тёртый,
не считает ни ран, ни кручин.
Чуть подрезана гимнастёрка,
вдрызг надраены керзачи.
И судьба проста и понятна,
командиру взаймы вручена…
Эх, изруганные,
эх, проклятые,
эх, отчаянные времена!
Как сражалось,
как пелось,
как топалось!
Как любилось –
только держись!..
Боль – и молодость,
гнев – и молодость,
кровь – и молодость,
смерть – и жизнь…
Песня выстрадана, допета.
Дед, ладонью пристукнув смех,
– За Победу! – гремит. –
За Победу!.. –
и, помедлив, скорбит:
– За тех,
кто не дожил…
И горло скрутило –
то ли водка жжёт,
то ли стон…
А хозяйственная баба Тина
знай подкладывает на стол.
Баба Тина сегодня ласкова
и послушна, как никогда.
На груди у деда приплясывают
завоёванные города.
И на тихих или зубастых,
на работников и солдат,
жёны с гордостью и с опаской
на своих мужиков глядят.

Бездна

Ни залпов, ни слов, ни мелодий
уже не слыхать в тех краях,
где души подводников бродят
на мёртвых своих кораблях.
Уже ни чинуши, ни грозы
не властны над бездною той,
где горькие женские слёзы
с забортной смешались водой.
Ни песен там, ни разговоров.
Реакторы глухо молчат.
и вахтенные у приборов,
как тени немые, стоят.
Их жизнь не разбудит с рассветом,
им ветров земных не вдохнуть.
Их курс только Господу ведом,
и вечен их гибельный путь.

Память

Шагая в смертоносной круговерти,
теряя и друзей, и города,
они почти не думали о смерти
и битв не вспоминали никогда.
А кто-то шёл и кто-то падал рядом,
санпоезда везли кого-то в тыл.
И каждый день, как срубленный снарядом,
кровоточа, в былое уходил.
Но даже ночью, где бы можно кануть
в кошмары неизбывные свои,
их сон, как мать, оберегала память
о доме, о покое, о любви.
И лишь теперь, уже сподобясь чуда
быть прикомандированным к живым,
они войну несут в себе повсюду
и правнукам передают своим.
И чтобы больше на страницах века
не повторился сорок первый год,
пускай навеки в гены человека
те боль и память свой вчеканят код.

Земеля

Опять небеса потемнели
над серыми гребнями гор…
Давай-ка закурим, земеля,
пока остывает мотор.
Пока от недавнего боя
еще не развеялся дым,
давай-ка, земеля, с тобою
о доме родном помолчим.
А дома в тиши безмятежной
мальчишки милуют подруг,
касаясь фаты белоснежной
ладонями чистеньких рук.
А нас незабвенные колют
погибших друзей имена.
Такая нам выпала доля –
мужская нам доля дана.
Не ангелы мы и не черти,
и пули нас ищут в бою.
И всё же мы ходим у смерти
на самом переднем краю.
Опять в пулеметном прицеле
качается наша звезда…
В грязи у нас руки, земеля,
а совесть, – как Знамя, чиста.