Непобедимый. Жизнь и сражения Александра Суворова

Посвящаю эту книгу моей жене Елене.

Автор выражает глубокую благодарность двум замечательным русским историкам,

Вячеславу Сергеевичу Лопатину и Сергею Игоревичу Григорьеву, прекрасно понимая, что без их трудов его книга не была бы так полноценно написана.

© ООО Издательство «Питер», 2022

© Государственный мемориальный музей А. В. Суворова, Санкт-Петербург, обложка, 2021

© Борис Кипнис, 2021

Глава первая
Рождение героя

Откуда б ни явился пришлый воин, земля, его породившая, была для русичей не столь важна, сколь волновала их вера, которую исповедовал витязь. Ибо клятва верности, которую он должен был принести тому или иному русскому князю, включала в себя вероисповедальный обет, а следовательно, вставал вопрос: насколько можно было доверять ее прочности и святости. А посему, и мы знаем это из текстов Общего Гербовника дворянских родов Российской империи, чаще всего присяге на верность сопутствовал переход в православие. Необходимо понимать, что для искренне верующего человека это означало духовное рождение заново, то есть обретение души человеческой вечной. Присоединившемуся как снова рожденному давалось новое, теперь уже православное, имя. Он становился новым членом огромного православного сообщества, то есть столь оригинальным образом возникающего русского народа. Довольно часто новокрещеный присоединялся к русским людям не только духовно, но и телесно: либо он сам, либо сыны его женились на здешних честных девицах.

Если с происхождением поместного дворянства более или менее теперь понятно, то правовой статус его вытекал из условной формы пользования поместьем. Оно жаловалось на время службы, это было условное содержание, длившееся до тех пор, пока помещик служил своему князю. С окончанием службы поместье отнималось. По наследству оно не передавалось. Старший сын мог рассчитывать быть поверстан отцовским поместьем, но для этого было нужно, чтобы он уже служил. Что же касается младших, то их верстали лишь по поступлении на службу, но чаще всего уже в других волостях княжества. Переход помещика на службу к другому князю не практиковался. На командные должности, а тем более на начальнические до середины XVI в. дворяне не назначались. Все это говорит нам, что западноевропейскому рыцарству они никак не были равны. Родовых потомственных замков у них не было; перестав служить, теряли они как право на поместье, так и помещичий статус. Следовательно, были они привилегированными слугами своих удельных князей, а с конца XV в. стали «холопьями государевыми», как и называли они сами себя в челобитных на царское имя вплоть до запрещения Петром Великим так им себя именовать.

Дворянское происхождение накладывало жесткие ограничения по службе: ни в XIV, ни в XV и XVI вв. для них были недостижимы воеводские посты и судейские места. В XVII в. положение стало смягчаться. Однако великородное боярство и даже оскудевающие роды княжеские и теперь никоим образом не считали основную массу поместного дворянства себе ровней. Над тысячами русских помещиков довлело клеймо «худородства». Избавиться от него, доказывая свое происхождение от старого боярства и удельных княжеских родов, было трудно из-за узости круга аристократии и опасности проиграть местнический спор. Таков был первый путь, и пройти по нему к желанной цели удавалось далеко не всем вступившим на него.

Другой был более верный: утвердить свое происхождение от честного мужа, выехавшего из Орды и соседственных Литвы, Пруссии и Польши. Тут появлялась возможность доказать, что род твой произрастает не от «холопьев государевых», а от по-настоящему свободных и благородных воинов, поставивших свой меч на службу земле Русской. Однако же в XVII в. с Ордой было давно покончено, и происхождение, берущее начало где-нибудь в ногайских или приволжских степях, уже не так высоко ценилось, как в дни битвы на поле Куликовом, где воинские навыки одних ордынцев позволили разгромить других. Происхождение из Литвы и Пруссии делало их предками язычников, что было тоже не совсем удобно теперь. Также несколько «дефектным» было происхождение из католической Польши, особенно после того, что натворили шляхтичи на Руси во времена Смуты. Да и сам такой предок чаще всего оказывался пленником, который не пожелал вернуться в отечество свое, что само по себе было весьма странно после проигрыша Московским государством Ливонской войны и потерь, понесенных ради заключения Деулинского перемирия с Речью Посполитой в 1618 г. Но даже и таких предков на всех жаждущих не хватило.

В этой непростой ситуации особо предприимчивые дворяне в XVII в. стали осмеливаться утверждать, что ведут происхождение свое от благородных рыцарей из стран Западной, Центральной и Северной Европы. Тут уж, казалось бы, все хорошо: и знатность рода, и несомненно свободное происхождение, и христианская вера. Однако же при серьезном размышлении и у этой версии пробивалось на свет божий одно очень слабое место. А что, собственно, должно было заставить католических рыцарей покинуть родную Францию, Англию, Германию или, скажем, Люксембург либо Германию и искать пристанища в далекой и «дикой» для них Московии, да еще и переходить в православие в XIV–XVI вв.? Последнее кажется вообще маловероятным, зная тогдашние взаимоотношения между двумя главнейшими ветвями христианства.

Но в царствование Петра Великого ситуация изменилась. Теперь «немцы», активно приглашаемые государем на службу ради ускорения развития России, стали из исключения в русской жизни ее исключительной повседневностью, когда контакты с ними превратились в постоянные деловые и служебные отношения, когда царь явно им благоволил. Для дворянина утверждение о своем происхождении от западноевропейских рыцарей стало не только возможным, но и даже вполне лояльным жестом по отношению к политике государя.

Именно в это время и появляется родословная легенда Суворовых. Она утверждает, что в 1622 г., в царствование Михаила Федоровича Романова, из Швеции выехали два брата, два благородных мужа – Наум(!) и Сувор, от последнего-то и пошла фамилия дворян Суворовых.

Были, конечно же, русские дворянские фамилии, выводившие свое происхождение и из куда более удаленных от России европейских стран, западнее Германии расположенных. Но всегда «выезд» приходился на XIII–XIV вв., и, кроме того, в родословии присутствовала обязательно изначальная иноземная фамилия, транскрибировавшаяся постепенно в русскую. Равно упоминалось и о переходе в православие. У Суворовых же все мелкие реалистические подробности, как назло, отсутствуют. Во-первых, нет крещения в православие, во-вторых, и намека на изначальную фамилию нет, есть лишь имена, превратившиеся в фамилию. Это более всего подходило бы для варягов времен Владимира Святого или Ярослава Мудрого, но никак не для шведских дворян 1622 г. В-третьих, сам год этот как-то не подходит для их переселения в Россию: всего лишь пять лет прошло, как король Густав II Адольф отторг у Московского государства Карелию и Ижорскую землю, лишив тем русских выхода к Балтике. Королевская армия теснит поляков и немцев в Ливонии и на севере Германии. Скорее уж туда, в знакомый протестантский мир стоило бы направить стопы свои шведским выходцам, а они почему-то выбирают побежденную, ослабленную, да еще и православную Россию. Все это вместе взятое ставит под большое сомнение историю о благородных шведских предках. Зато в земельных новгородских списках с конца XV в. появляются крестьяне, носящие в монастырских росписях прозвище Сувор либо Суворко. С конца XV в. среди московских помещиков постоянно встречаются дворяне Суворовы. Куда как вернее было бы выводить родовое фамильное прозвание от термина «суворый», то есть человек тяжелого, неприятного характера. Но тогда получается, что герой наш все-таки происходит от скромного корня государевых служилых помещиков, и не более того. Но есть один документ, позволяющий взглянуть на всю эту историю со шведскими предками по-другому.

Еще сто лет тому назад трудолюбивый и вдумчивый русский историк В. А. Алексеев обратил внимание на прошение от 1789 г. двоюродного брата нашего полководца – бригадира Ф. А. Суворова, трактовавшего родословную легенду следующим образом. Он писал, что в первой половине XIV в. из Шведской земли при князе Симеоне Гордом, старшем сыне Ивана Калиты, выехали честные мужи «швед Павлин с сыном Андреем», от коих и пошли дворянские роды Наумовых и Суворовых.

Именно это сообщение имеет общие точки соприкосновения с одной из страниц истории Господина Великого Новгорода в первой половине XIV в. Дело в том, что в 1323 г. земля Новгородская заключила мирный Ореховский договор с королевством Шведским. Она уступила шведам значительную часть Карелии. Новгородские колонисты, поначалу остававшиеся жить в своих карельских усадьбах, стали притесняться как шведами (по вероисповедальным причинам), так и карелами, мстившими за насильственный сбор дани во времена новгородского правления присылаемыми для этого ушкуйниками. Кончилось все это в 1337 г. большим восстанием карелов, перебивших новгородских поселенцев, русских купцов и даже православных карел. Те из колонистов, до кого не успели добраться повстанцы, бросив свои усадьбы и пожитки, спасая жизнь, бежали «из швед» в новгородские пределы. Но здесь их никто особенно не ждал, и жизнь их оказалась весьма тяжела. Бывшие одноземельцы не особенно-то стремились потесниться, чтобы дать место землякам. Многим переселенцам пришлось, смиряя гордость, пойти на службу новгородскому боярству, что было тяжело для людей, еще недавно бывших вольными господами у себя в имениях. А что оставалось делать тем, кто не хотел смиряться?

В 1347 г. в Новгород прибыл великий князь Московский и всея Руси Симеон Гордый. Он провел в городе три недели на столе новгородском, творя суд, как и положено верховному властителю в «своей отчине». Новгородская господа – бояре и богатейшие купцы всегда тяготились зависимостью от великих князей, зато «меньшие люди новгородские» считали именно его своим заступником и природным государем. Служить ему не было для них зазорным, а казалось совсем даже естественным. Вполне возможно, что именно по этим основаниям «швед Павлин с сыном Андреем» примкнули к великому князю и выехали с ним в Московское княжество, где и были поверстаны поместьями. А уже один из их потомков, Юда Наумов Сувор, и сделался родоначальником Суворовых.

Учитывая эти обстоятельства, первоначально предки Суворовых и указывали, что семейство их прибыло на новые места «из швед», что сообразуется с нормами нашего языка XIV в. По прошествии же трех сотен лет указание места, откуда явились предки, превратилось в родословном сказании в мифическую национальность Павлина и Андрея, теперь так удобно позволявшую отстаивать благородную «рыцарственность» своего происхождения.

Так, представляется нам, должен быть распутан сложный клубок родословной легенды: Суворовы – русский дворянский род в полном смысле этого слова. Наш полководец в своей родовой «биографии» отразил всю сложность и многообразность формирования русского народа, великим сыном которого он и является.

Глава вторая
Жизнь в семье. Как формируется личность

Вот он наконец появился на свет, отпрыск русского дворянского рода средней руки, лежит себе в колыбельке «боярин Александр» и не знает пока ничего ни о своей семье, ни о своем удивительном будущем. Он не знает, а нам предстоит узнать и ближе познакомиться с его семьей, ведь именно там начинается воспитание любого человека, его путь к успехам и победам.

Как можно понять из первой главы, род Суворовых старый, но особенной знатностью не отличающийся, таких помещичьих родов к концу XVII в. на Руси тысячи. Их фамилия чаще всего встречается на траченных плесенью страницах глухих провинциальных земельных актов, в списках рядовых дворян, «в бранех за Отечество и народ христианский живот свой положивших». Последнее, конечно, достойно, но ничего выдающегося здесь нет, ибо таков обычный удел рядового русского помещика той поры. Лишь дважды дворяне, носящие эту фамилию, поднимаются несколько на поверхность смутных вод российской истории. Во-первых, это Юда Постник Суворов, дьяк казенного дворца, то есть финансового ведомства, руку приложивший вместе с другими московскими чинами в 1566 г. под приговором Думы о войне с Великим княжеством Литовским и королевством Польским за земли Ливонского ордена^[1]. Он же упомянут под 1572 г. среди трех лиц, назначенных царем Иваном IV Грозным ведать Новгородом по государевом отъезде ^[2].

Во-вторых, это Борис Суворов, названный в 1628 г. стольником царя Михаила Федоровича, он же упомянут через 55 лет, уже в регентство царевны Софьи Алексеевны, и, как сказано в бумагах, «находясь уже в старости мастикой», за многолетнюю службу был пожалован почетной грамотой^[3]. И это, собственно, все. Ни тот ни другой отношения к роду нашего героя не имели. Его семья упоминается с конца XVI в. среди помещиков Кашинского уезда, это восток Тверской губернии, и недаром ведь Ф. А. Суворов в 1785 г. подавал прошение в канцелярию Тверского наместничества.

Согласно такому авторитетному источнику, как труд В. В. Руммеля ^[4], поколенная роспись кашинских Суворовых выглядит следующим образом:

«Савелий Суворов

Парфентий Савельевич ум. 1628 г. помещик, кашинец

Иван Парфентьевич род. ок. 1610 г. (?) – ум. 1655 г., убит под Дубровкою, кашинец <…>

Григорий Иванович род. 1637 (?) – 1698 помещик, кашинец <…>

Иван Григорьевич род. ок. 1670 (?) – 1715 <…>

Василий Ив. (1705–1775) <…>

Александр Ив. (мл. брат) <…>

Александр Васильевич, граф Суворов-Рымникский, князь Италийский^[5]. Федор Александр».

Сведений о прямых предках полководца не так много, что вполне соответствует относительной скромности их положения в среде поместного дворянства. Интересно, однако, что прадед Григорий Иванович в 1650 г. состоял подьячим приказа Большого дворца^[6]. Итак, он помощник (заместитель) дьяка в одном из важных столичных приказов, должность не очень большая, но на виду и, главное, в столице. Дела его, как видно, шли неплохо, и он стал собственником двора, находившегося у Никитских ворот, вблизи Федоровского больничного монастыря^[7]. Здесь родился дед генералиссимуса Иван Григорьевич.

Ему улыбнулась капризная богиня Фортуна: в самом конце XVII в. он оказался на должности генерального писаря будущего лейб-гвардии Преображенского полка. Целый ряд указов и «памятей» в 1698 г. подписан его рукою в этом служебном качестве^[8]. В актах 1710 г. он занимает ту же должность уже как в Преображенском, так и в Семеновском полку ^[9]. Иван Григорьевич оказался не просто на виду, он стал хорошо известен лично Петру Великому. Это позволило ему добиться большой государевой милости: самодержец всея Руси стал крестным отцом его первенца Василия.

Когда родился отец полководца? Чтобы подогнать его возраст под командировку некоего Суворова в Голландию^[10], а также под участие в переводе на русский «Истинного способа укрепления городов…» в Петербурге в 1724 г., многие авторы указывали год его рождения как 1705-й. Однако полководец указывает в письме от 1 июня 1781 г. П. И. Турчанинову из Астрахани совсем иную дату:

«…кафтан, который доходит мне променять на судьбу моего родителя: сей родился в 1709 году»^[11].

Это подтверждают и документы, найденные Алексеевым:

«Согласно материалам “Списка Суздальской провинции помещикам…”, извлеченным из бумаг “Московского архива Министерства юстиции. Дела Герольдмейстерской Конторы” кн. 214. с 1738 по 1752 гг. с. 1026”. В “Списке.” показано, что в 1749 по сказке, взятой от старосты суздальского села Дьякова Андрея Никонова, указано, что “Василий Иванов, сын Суворов, имеет от роду сорок лет”. То есть родился он в 1709 г…»^[12].

Так как лейб-гвардии Преображенский полк находился в Москве до 10 февраля 1709 г., после чего выступил в поход, увенчавшийся славной Полтавской баталией, а вернулся в Первопрестольную 21 декабря вместе с Петром Великим, то нетрудно предположить, что родился Василий Суворов либо в январе, либо в декабре.

Воспитанием маленького Василия и его младшего брата Александра явно не пренебрегали, ибо крестнику государя предстояло время от времени являться на глаза великому крестному. Таков был и обычай, и необходимость для успешной карьеры. Тем более средства для обучения у отца были: ревностная служба, очевидно, была вознаграждаема соразмерно, ибо у Ивана Григорьевича к моменту его кончины в 1715 г. в Москве имелось три дома: один за Покровскими воротами, двор этот был оценен в 100 рублей, другой за Сретенскими воротами, в приходе церкви св. Троицы, оцененный в 49 рублей, и наконец, боярский двор в конюшенной слободе Большие Лужники стоимостью в 300 рублей^[13]. По своему достатку Суворовы стали вполне обеспеченными русскими дворянами первой четверти XVIII в.

Потеряв отца примерно в 7 лет, Василий вместе с братьями остался на попечении своей матери Марфы Ивановны (девичья фамилия пока неизвестна). Кто руководил его образованием, мы с уверенностью сказать не можем. Вообще в семье Суворовых при несомненной образованности и Василия Ивановича, и тем более Александра Васильевича не было привычки писать воспоминания ни о семье, ни о детстве. Герой наш в своих письмах ни разу не обмолвился о матери, не то что о бабушке. Сами его прошения 1789 г. и 1790 г. скорее напоминают «распространенный» послужной список, нежели автобиографию.

Но как бы то ни было, судя по всему, Василий Суворов получил неплохое образование, ибо 9 мая 1722 г. был определен денщиком, то есть ординарцем, к своему крестному отцу^[14]. Учитывая, что было Василию тогда 13 лет, то есть он на два года был младше того возраста, когда поступали на службу в качестве «новика», то можно предположить, что своими познаниями он произвел благотворное впечатление на императора, который вряд ли приблизил бы к себе «неуча» и «митрофанушку».

Василий Суворов любил читать и любовь эту пронес через всю жизнь. Особенно ему давались иностранные языки. Свидетельство об этом сохранилось в воспоминаниях известнейшего русского мемуариста конца XVIII – начала XIX в. А. Т. Болотова. Вот как описал он первую встречу с В. И. Суворовым, назначенным в декабре 1760 г. генерал-губернатором Восточной Пруссии. Встреча произошла 5 января 1761 г. в Кенигсберге, в губернской канцелярии. Оказалось, что В. И. Суворов хорошо знал отца мемуариста. Очевидно, по совместной службе в гвардии в конце 1720–1730 гг. Начальство хвалило А. Т. Болотова за его способности:

«Сколь казалось, то было ему очень непротивно все же слушать, и особливо уверения всех о том, что я охотник превеликий до наук, до рисования и до чтения книг, которые у меня, как они говорили, не выходят почти из рук. Он сам имел к тому охоту, и любопытство его было так велико, что он восхотел посмотреть некоторые лежавшие у меня на столе книги. Тогда сожалел я, что не было тут никаких книг, кроме лексиконов, ибо прочие, все тут бывшие, отослал я на квартиру, и если б знал сие, то мог бы приготовить к сему случаю как лучшие. Со всем тем губернатор и те все пересмотрел и говорил со мною об них столько, что я смог заключить, что он довольно обо всем сведущ»^[15].

Сведения о В. И. Суворове как читателе в первой половине 1730-х гг. Библиотеки Императорской академии наук опубликовала главный специалист научно-библиотечного фонда Государственного мемориального музея А. В. Суворова М. Г. Рачко:

«Сохранились сведения о посещении Академической библиотеки гвардейским офицером Василием Ивановичем Суворовым с декабря 1733 г. по март 1735 г. В библиотечном журнале выдачи книг от 17 декабря 1734 г., хранящемся в архиве библиотеки, имеется его собственная запись названий полученных изданий, указана дата и поставлена подпись. В течение полутора лет Василий Иванович получил на дом из Библиотеки Академии наук 26 томов (11 названий). Его интересовала литература на французском языке, в основном переводы античных авторов: Гомера, Цицерона, Лукиана, Фукидида, Плутарха, Квинта Курция. Помимо сочинений древних писателей, Суворову были выданы четыре тома “Истории мира” Юрбена Шевро и анонимный четырехтомник “Властители мира” на французском языке. <…> Судя по взятым в этой библиотеке книгам, его интересовала в основном литература по истории и словесности»^[16].

Не менее интересен собранный Рачко список книг из личной библиотеки В. И. Суворова:

«1. Библия.

2. Зерцало.

3. Сочинения Себастьена Вобана.

4. Воинские уставы, постановления.

5. М. Р. Монтекукколи “Трактат о военном искусстве”

6. Труды Н. Ф. Блонделя.

7. Труды Кугорна (де Кегорн).

8. Юрбен Шевро “История мира”, 4 тома.

9. “Властители мира”, 4 тома.

10. Произведения Юлия Цезаря.

11. Жизнеописание Юлия Цезаря.

12. Сочинения философов: Плутарха, Аристотеля, Платона, Геродота.

13. Издания на французском языке Жана Батиста Мольера, Мигеля де Сервантеса»^[17].

Мы остановились на любви В. И. Суворова к чтению не случайно. Этот материал позволяет ответить на вопрос, участвовал ли юный В. И. Суворов в 1723–1724 гг. в переводе с французского на русский книги о знаменитом французском военном инженере и полководце маршале Франции де Вобане. Во время работы над переводом книги ему было 14–15 лет; по уточненным данным, он переводил вторую часть, «где разъясняется практическое применение интерных знаний»^[18]. Учитывая, что книги, взятые им через десять лет после выхода в свет труда о Вобане в академической библиотеке, были на французском и что в его личной библиотеке мы находим труды Кугорна^[19] (так писали в России фамилию знаменитого голландского фортификатора барона де Кегорна), у нас появляется серьезное основание полагать, что юноша действительно мог участвовать в этом переводе. Тем более в предисловии к книге сказано, что перевод сделан по повелению Петра I. Возможно, государь поручил труд своему юному денщику, уверившись в его знании французского и одновременно давая ему возможность проявить себя на военном и интеллектуальном поприще.

То был удачный первый и серьезный шаг на службе для юноши, не имеющего за плечами сановной, родовитой и влиятельной родни, вся протекция которого заключалась только в благорасположении государя. Вельможи не любят делиться с кем-нибудь милостью монарха, ибо сами же от нее часто и зависят. Однако же долго пользоваться выгодами службы лично при особе государя Василию Суворову не довелось: в конце января 1725 г. Петр Великий скончался.

Прошло немного времени, и в том же 1725 г. Екатерина I, которая должна была лично знать молодого человека, выпустила его «бомбардир-сержантом в лейб-гвардии Преображенский»^[20] полк. Таким образом, при дворе он не остался. Правда, новое назначение было достаточно престижно, если помнить, что сам Петр I долгие годы числился в бомбардирской роте преображенцев и был ее капитаном. Но с его смертью престиж преображенских бомбардиров начал постепенно сходить на нет.

Прошло еще некоторое время, и молодой гвардеец вернулся в Москву, где помещался полковой двор бомбардирской роты Преображенского полка. Теперь он жил и служил в Белокаменной. В конце мая 1727 г. в Первопрестольную пришла печальная весть: 6 мая скончалась государыня Екатерина Алексеевна и 16-го же погребена рядом с супругом. Так оборвалась еще одна наиважнейшая нить, связывавшая его с Санкт-Петербургом и с императорским двором, высочайшая протекция иссякла, теперь полагаться надо было только на себя.

Правда, чуть более чем через месяц, 29 июня, он был произведен в прапорщики лейб-гвардии все того же Преображенского полка^[21], но это произошло уже скорее по инерции: молодая поросль петровских сподвижников мало кого теперь интересовала. Новое царствование ознаменовалось выдвижением новых вельмож: при юном Петре II в силу вошли высокородные князья Долгорукие, которым дела не было до какого-то «былого» царева денщика, неродовитого Василия Суворова.

Но одновременно с этим 12-летний император и двор прибыли в Москву на коронацию, да так после торжеств здесь и остались пребывать постоянно. Службы у нашего новоиспеченного прапорщика прибавилось, и в те же самые месяцы второй половины 1727 г. в жизни его произошло важное событие: он женился.

Невесту его звали Авдотья Федосеевна, она была дочерью Ф. С. Манукова, происходившего из семьи орловских дворян-помещиков средней руки. Ф. С. Мануков, как и И. Г. Суворов, смог несколько выдвинуться именно в петровское царствование, когда начавшиеся преобразования «дали ход» им и тысячам других мелко- и среднепоместных дворян, ранее не смевших мечтать о подобной карьере.

С 1719 г. Мануков состоял ландрихтером Санкт-Петербургской губернии и в этом качестве на долгие годы попал в Полное собрание законов Российской империи в Сенатские указы^[22]. Назван он и в Сенатском указе 1720 г. «О сочинении Уложения»:

«О сочинении Уложения Российского с Шведским быть <…> из Русских <…> Санкт-Петербургской губернской Канцелярии Ландрихтеру Федосею Манукову»^[23].

Женился, таким образом, Василий Суворов на ровне. Невеста не была бесприданницей, отец ее имел дом на Арбате, у Серебряного переулка^[24]. В этом-то доме, по сведениям Н. Н. Молевой, и родился их первенец Александр.

Служебная карьера нашего прапорщика за отсутствием войны шла тихим шагом: 16 февраля 1730 г. он стал подпоручиком^[25]. Судя по всему, в эти неспокойные зимние дни во взбудораженной Москве он был свидетелем множества важных событий: болезни и смерти 15-летнего императора Петра II, стремительного превращения приготовлений к его помолвке с княжной Натальей Долгорукой в поминки по внуку государя Петра Алексеевича. Затем провозглашения новой самодержицей всероссийской племянницы великого императора, вдовствующей герцогини Курляндской – Анны Иоанновны, дочери тихого умом и нравом Ивана V Алексеевича. А через девять дней после того, как стал герой наш подпоручиком, над всесильными князьями Долгорукими разразилась политическая буря. Новая государыня, опираясь на поддержку гвардии и рядового дворянства, уничтожила Верховный тайный совет, где верховодили Долгорукие, разорвала навязанные ими «Кондиции», ограничивавшие ее самодержавие. Стала она полновластной царицей, а Долгорукие отправились в опалу и дальнюю сибирскую ссылку. Мог ли знать наш новоиспеченный подпоручик, что через восемь лет судьба сведет его с ними и накрепко свяжет его карьеру с их плачевной гибелью? Как счастлив человек, не зная, что таится от него за непроницаемой завесой времени.

Вначале, однако, ничто не предвещало Василию Суворову, а тем более его родившемуся в конце предыдущего года сыну какой-либо особенной удачи. Наоборот, чины пока бывшему денщику государеву идти не спешили, а сам он должен был последовать за своим гвардейским полком на холодные берега Невы, куда поспешила в начале 1732 г. перебраться из склонной к волнениям и даже мятежам Москвы императрица Анна. Итак, он расстался с семьей, свидетельством пребывания в 1733–1735 гг. в Санкт-Петербурге стали записи в журнале выдачи книг ему на дом в Библиотеке Академии наук.

В 1735 г. разразилась война между Российской империей и Портой Оттоманской, но на войну с турками Василий Суворов не попал, ибо полки гвардии туда не отправились, а в сводный гвардейский батальон добровольцев-охотников, присоединившийся к нашим войскам в степях причерноморских, он как человек семейный, а значит и сугубо положительный, напрашиваться не стал. Возможно, он даже сумел в 1735 г. вернуться на какое-то время в Москву. Так это было или иначе, но чин поручика «вышел» ему лишь 27 апреля 1737 г., то есть через семь лет^[26]. Чем занимался Василий Иванович все это время на службе – доподлинно не известно, много ли времени провел дома и уделял ли тогда внимание воспитанию сына – мы не знаем. Но то обстоятельство, что до 1740 г. детей в семье Суворовых более не рождалось, дает некоторое основание предположить, что до сентября 1738 г. в доме своем был он нечастый гость.

Осенью 1738 г. В. И. Суворов прибыл в Тобольск для участия в деле князей Долгоруких. В 1737 г. на них поступил донос, в котором таможенный подьячий Тишин рассказывал о «непристойных словах» в адрес государыни и о послаблениях в содержании Долгоруких. Кроме того, в доносе упоминался и участник Великой Северной экспедиции «лейтенант майорского ранга» Д. Л. Овцын. Он, прибыв в Березов, где были в ссылке Долгорукие, познакомился с ними и поддерживал общение. Тишин же описал их встречи как политический заговор с целью вывезти ссыльных морем. Князя Ивана Долгорукова арестовали, как и лейтенанта. Для первого все обернулось плохо: длинный язык и трусость привели его на плаху. Для второго все закончилось иначе благодаря В. И. Суворову.

Овцын не отрицал встреч с Долгорукими, но не признавал политическую подоплеку разговоров. Чтобы выбить из него нужное, его должны были пытать. Однако перед этим нужно было бить кнутом доносчика (Тишина): если он после этого не отказывался от показаний, то приступали к пыткам арестованного. Но Тишин струсил, поэтому самое страшное обвинение с Овцына было снято. Его разжаловали в матросы и отправили в Охотск в команду В. Беринга, который лично знал лейтенанта и давно оценил его труды.

Судьба же В. И. Суворова начала расплетаться с судьбой Долгоруких и Овцына. Более года провел он в Сибири и только осенью 1740-го вернулся, но не в Москву, а в Петербург. Очевидно, он застал кончину Анны Иоанновны, последовавшую 17 октября, а 6 ноября, на излете скоротечного регентства Э. И. Бирона, Василий Иванович определен был в Берг-коллегию прокурором «при штатных делах» в ранге полковника^[27]. Через три дня он, как и все столичные жители, узнал, что ненавистный фаворит покойной императрицы арестован и препровожден в Шлиссельбург, в один из его казематов. Начинались новые времена, и они были благоприятны для прокурора Суворова.

Однако для сына служба отца создавала определенные сложности. Сам собой встает вопрос: кто воспитывал мальчика, по крайней мере до конца 1740 г.? Мы проследили служебный путь В. И. Суворова с 1730 г. по ноябрь 1740 г. и убедились, что в Москве, где находилась его семья, он чаще отсутствовал, причем подолгу. Следовательно, не он ежедневно общался, играл и вообще занимался с маленьким и тогда единственным ребенком в семье. Может, это был дед? Но Ф. С. Мануков в 1730 г. тесно связан с Петербургом. Так, в 1734 г. он фигурирует в сенатском указе как вице-президент Вотчиной коллегии, при этом положительно характеризуется как чиновник, соблюдающий законы^[28]. Через два года, в 1736 г., Сенат назначает его воеводой в Петербурге и предписывает рассматривать в Воеводской канцелярии судебные и розыскные дела по земским делам Санкт-Петербургской провинции под апелляцией Юстиц-коллегии^[29]. Наконец, в 1737 г. он как столичный воевода участвует в судебном следствии по делу о векселях полковника А. Маслова компанейщику И. Ширкману^[30]. Нет, не ему заниматься воспитанием внука в Москве. Остается мать, Авдотья Федосеевна.