Повесть о пережитом

На Родине

Наступил май 1935 года. Один за другим уходили на Север эшелоны, увозившие бывших работников КВЖД (кавэжединцев) на Родину. Наша очередь подошла пятого числа. Какая-то необыкновенная дружба и взаимопомощь установились между людьми, не знакомыми до этого. Каждый стремился чем-то обрадовать другого. Эшелоны из двухосных красных товарных вагонов на шестнадцать тонн каждый стояли в запасных тупиках. Вагон давали на две семьи. Грузи что хочешь, хоть корову, хоть автомобиль. На погрузку отводилось два дня. Нормально, без суеты и паники.

Те, кто работал на КВЖД до последнего дня по той системе заработной платы, что там действовала, получили много денег: заштатные, пенсионные, за выслугу лет – и стали их тратить на приобретение вещей для новой жизни. Некоторым не хватало полвагона для всего того барахла, что везли они с собой. Зная, что на Родине с продуктами туговато, запасались консервами, как будто бы ехали в экспедицию не на один месяц. У некоторых остались деньги, они перегнали их в золотые вещи и драгоценности. У нас таких проблем не возникало. Продали автомобиль за цену, конечно, меньшую, чем покупали, но и этих денег хватило, чтобы собраться. Маме купили шубу из колонка, мне – серое драповое пальто на все сезоны, Вовке – скрипку, отцу – красивые полуботинки и золотые часы фирмы «Павел Буре». Из вещей забрали с собой все, что стояло в доме, даже те самодельные стол и скамейки, которые отец мастерил по приезде в Чен-ян-хе. Был еще грандиозный сундук вместо шкафа, куда влезло все остальное. Из продуктов мама напекла пряников, а я, пользуясь неразберихой, какая царила в последние дни в техникуме, успел сварить на экспериментальной установке целый ящик розового туалетного мыла и приволок его к вагону. Так и поехали. К товарным вагонам с нашим багажом прицепили несколько пассажирских, в которых мы разместились на ночлег. Ехали через Цицикар, Хайлар, Маньчжурию до первой пограничной советской станции Отпор. Пограничники досмотра вещей не делали, только предупредили: «Не везите белогвардейских газет и брошюр, чтобы не было у вас неприятностей!» На этой станции нас пересадили в советские спальные вагоны, багаж перегрузили в пульманы, а состав, который нас доставил, возвращался обратно. Это была собственность другого государства. Никогда не видел я отца таким веселым и возбужденным. Все сомнения остались позади. Его ждали работа, квартира и весь тот минимальный набор, чтобы чувствовать себя счастливым. Настрадавшись за пять лет от безработицы и неопределенности, он наконец-то обрел душевное равновесие и первые радости. Он демонстрировал чудеса силы и ловкости, до которых был большой мастер и охотник. С удовольствием перетаскивал багаж из всех вагонов. Там, где четверо грузчиков не могли сдвинуть ящик с места, он умудрялся сделать это один. Его похваливали, он радовался, как ребенок, и еще больше старался. Здесь, на Отпоре, к нашему составу прицепили вагон-клуб с представителем от Управления Среднеазиатской железной дороги, в распоряжение которой большинство из нас поступало.

Владимир (справа)

Харбин. 1935

«Комиссар» (так мы прозвали представителя Среднеазиатской железной дороги) сопровождал нас до Ташкента и объяснял нам «непонятное». Что все трудоспособные уже зачислены на рабочие места: те, кто имеет специальность, – по специальности, а тем, у кого ее нет, будет предложена работа по выбору. Что насчет квартир волноваться не нужно – всё продумано: каждая семья получит отдельную квартиру соответствующей площади по числу человек. Что зарплата нам уже начисляется с момента, как мы пересекли границу, и что еще нам выдадут «подъемные», связанные с переездом.

Все было так, как сказал «комиссар». В середине мая мы прибыли в Ташкент. Поселили нас на улице Буденного, недалеко от вокзала и почти рядом с базаром. Все блестело краской и пахло свежей побелкой. Две комнаты (одна за другой), кухня, веранда. Во дворе протекала шумная река Салар. Как все было интересно и необыкновенно! В сарае, который нам отвели, я нашел гору книг, подшивок и старых журналов «Нива», «Вокруг света». Все это принадлежало тем, кто жил в этой квартире до нас. (Спрашивал я соседей, почему они их не забрали. Соседи смущались и говорили: «Не беспокойтесь, они им теперь не понадобятся». «Значит, уехали куда-то», – подумал я и больше с расспросами не приставал.) Жалко, что нам этим богатством воспользоваться не пришлось. Но об этом особый разговор.

Ташкент

Началась совсем не похожая на все предыдущее жизнь в Ташкенте. В январе 1935 года в Советском Союзе отменили карточную систему на продукты и промтовары. Мы, дети, никогда не видевшие карточек, не могли понять, чему радуются окружающие. Еще не ликвидировали «Торгсин», и те, кто хотел запастись продуктами высшего качества, несли туда золотые безделушки. Обмен был выгодный и непонятный. По сравнению с харбинскими ценами продуктов выдавали во много раз больше. Хорошо, что нас такие вещи не волновали: менять было нечего, а с золотыми часами отец никогда бы не расстался. Жили мы уже на свои заработанные деньги. Отца послали в гараж при Управлении Среднеазиатской железной дороги механиком, а меня – лаборантом в отдел водоснабжения. Начальником отдела был товарищ Новожилов. Запомнилось его сухое энергичное лицо. Сразу дали мне вагон-лабораторию, оборудованную для анализов воды, и с ходу послали в командировку до Красноводска. В вагоне я был один. Сам себе начальник и командир. Обязанности несложные: стандартные анализы воды на солесодержание, мутность, жесткость и прочее. Помню напутствие Новожилова:

Ташкент. Железнодорожный вокзал

1916

– Вы работаете на железной дороге. Вас должна интересовать не та вода, которую пьют в этих местах, а та, которой мы заправляем паровозы!

Проработал я в отделе недолго. Мама хотела, чтобы я продолжал учиться. Подал заявление в САГУ (Среднеазиатский государственный университет) и, к моему великому удивлению, был принят без экзаменов на 1-й курс химического факультета. Вовка определился на старший курс Консерватории по классу скрипки. Мне очень не хотелось учиться, а хотелось самостоятельности, первых заработков. Заботы матери меня откровенно тяготили.

Между тем в семье нашей назревал скандал. Объявил отец в местной самодеятельности, что может играть на гитаре. С этого все началось. Задерживался на репетициях, флиртовал с женщинами. Все, что раньше за ним не замечалось, с переходом на новую работу и должность проявилось с неожиданной стороны. Стал он откровенно изменять матери. Мама сильно переживала, много плакала, устраивала ссоры. Однажды отец… избил мать. Это было уже слишком. Дождавшись его с работы, я подступил к нему с кулаками:

– Если ты (задыхался я) еще когда-нибудь тронешь маму… я убью тебя!

Отец остановился. До этого в семье никто никогда не смел противоречить ни одному его слову. Отец выдержал паузу, как бы осмысливая услышанное, и сказал свое:

– Если ты, щенок, подымешь на меня руку, я раздавлю тебя как козявку. Ты меня хорошо знаешь, я трепаться не люблю!

Вот такой первый (судьбе было угодно, чтобы он стал последним) серьезный разговор состоялся у меня с отцом. Как могло такое случиться? Теперь я объясняю это так. Пока отец работал на КВЖД среди служащих и интеллигенции, он вел себя в быту безупречно. Не пил, не курил, был сдержан в отношении женщин. Работая таксистом во враждебном окружении, он, во-первых, уставал смертельно, во-вторых, был осторожен. В новом качестве механика гаража появились у него свободное время и лишние деньги, а бытовые нравы на новом месте среди новых людей были распущенными. Вот и понесло отца по волнам вседозволенности.

Ташкент. Здание, где находился химический факультет Среднеазиатского государственного университета

1929

Мы с Вовкой стали убеждать мать, чтобы она развелась с отцом. Она обещала подумать и, кажется, начала действовать. Какие-то заявления писала. Чем закончилась эта история, мне не пришлось узнать. Отец от нас ушел, а так как только он работал на железной дороге, а я уже был в университете, нас с этой квартиры переселили на улицу Первомайскую. Чувствуя свою ответственность за эти перемены, я решил, что должен оставить учебу и пойти работать. Вовка тоже пошел зарабатывать деньги, играл на скрипке в джаз-оркестрах. Мама горе свое утопила в «Зингере», выполняя уйму заказов по женским платьям. Нет, материально мы не бедствовали, но только теперь понимаю, какую боль перенесла наша мама.

Борис Христенко

Москва. 28 июня 1936

Списался я с товарищем и объявил, что оставляю САГУ и еду на работу в Казань. Шла весна 1936 года. Трудным было прощание с матерью. Она оставалась одна. На Вовку надежды мало, был он еще мал: всего четырнадцать лет.

Напоследок сказала мне мать:

– Нехорошо как-то получается. Неужели нельзя найти тебе работу здесь, в Ташкенте? В трудную минуту оставляешь меня одну.

Как мог, я успокоил мать. Знать бы, что это был наш последний разговор. Вечным упреком, теперь уже до могилы, смотрят на меня ее глаза, полные слез. Прости мне, моя дорогая мамочка, глупость мою и жестокость по отношению к тебе, любимой!

* * *

Сегодня 6 января 1992 года. День 100-летия со дня рождения моего отца. Глубокая ночь, но вдохновение, что пришло ко мне сейчас, нельзя оставить без внимания. Я, кажется, смогу на одном дыхании закончить начатую повесть об отце и, может быть, начать ту книгу о моей семье, которую продолжат мой сын, его дети, дети его детей. Мы не можем вырастить 500-летнюю сосну, но продолжить записки, начатые мной, должны, чтобы восстановилась прерванная связь поколений.

Слово об отце

О жестокости и дикости 1937 года написано достаточно. Расскажу только о судьбе кавэжединцев, к которым принадлежала наша семья. В Россию вернулось около 45 тысяч, если считать только работоспособных взрослых, а у каждого была семья, родители. Всего наберется около 150 тысяч. Всех пропустили через гигантскую мясорубку, рассчитанную на то, чтобы никто не остался живым. Тюрьмы, лагеря, ссылки, детские дома и приюты – все было «задействовано» и все отлично «работало». Потом, через 30 лет, те, кто случайно остался живым, и те, что умерли, были реабилитированы «ввиду отсутствия состава преступления» (!).

Как расправились с нашей семьей? Отца арестовали в июле 1937 года. Я приехал в Ташкент из Казани, еще не зная об этом. Дома застал одного Вовку. Обратил внимание, что вся комната до потолка завалена вещами. От брата узнал, что когда забирали отца, все его вещи сгрудили в нашу единственную комнату.

Отец

Ташкент. 1937

Развелась ли мать с отцом? Владимир ответить не мог.

А где она сейчас? На допросе, вызвали в НКВД. Но еще больше я удивился, когда через два часа после моего появления пришли и за мной. Вот так четко работала машина, в которой на ролях осведомителей были заняты тысячи людей. Кто-то из соседей доложил о моем приезде. Зачем меня вызывали, я догадался тогда, когда меня провели перед кабинетом следователя с открытой дверью. В кабинете лицом ко мне сидел отец. Он меня увидел, успел даже кивнуть мне.

Я остановился, но меня подтолкнули в спину, чтобы не задерживался, и выгнали из помещения. Вот и все. Для чего весь этот трюк был задуман, не понимаю до сих пор. Что-то хотел выжать из отца следователь-психолог? Или показать, что я тоже арестован? Не знаю.

Такой была моя последняя встреча с отцом. Навсегда запомнилось его спокойное лицо.

Вернулся я на Первомайскую, ждал мать до вечера. Она с допроса не вернулась. Взял у Вовки денег на обратную дорогу и в тот же вечер поездом поехал в Ашхабад. Думал встретить там друга по техникуму, который приехал вместе с нами из Харбина и был направлен работать в Ашхабад. Увы, его родители и он сам уже были «взяты». Под большим страхом об этом сказали мне соседи, тоже кавэжединцы, ожидавшие с минуты на минуту своей участи. Знали, что забирают всех. Семьями, подъездами, домами по специальным спискам. Никто не должен был остаться и уцелеть на воле.

Решил я в Ташкент не возвращаться. Пусть побегают за мной, я люблю приключения. В Казань мне все-таки надо было вернуться, забрать вещи. И пустился я в «вольные бега».

Мать арестовали весной 1938 года. Судили трибуналом. Отбыть свой срок «честно» не хватило у матери сил. Скосила ее пеллагра. Чтобы не увеличивать показатели смертности в ГУЛАГе, безнадежно больных «актируют», освобождают, чтобы они умирали на воле. Протянула наша мама до апреля 1946 года и умерла от истощения, слепая, одинокая, беспомощная.

У Владимира своя история. Забрали его разом с матерью. Посадили в следственный изолятор. По тем временам в камеру, рассчитанную на двадцать человек, заталкивали сто двадцать. А Вовке еще не было шестнадцати лет, и он «сломался». Элементарно сошел с ума.

Симуляция исключается: у тех врачей, что в тюрьмах, «дешевые» номера не проходят.

В конце 1937 года забрали соседей, живших рядом с мамой. Фамилия хозяина была Бударный. Поскольку забирали их всех сразу, они распорядились, чтобы их вещи и обстановку передали матери на ответственное хранение. Вместе с вещами отца в квартире образовался натуральный склад, повернуться было негде.

Тут на сцене появляется новая фигура – тетя Груня, сестра матери. Узнав, что отца посадили, она немедленно из Полтавы перебралась в Ташкент. Дождалась, когда посадили всех, и осталась хозяйкой всех вещей, оставленных двумя семьями. Покрутилась около года, дождалась, что Вовку, не вполне нормального, выпустили. Оформила опекунство над ним. Потом нашла мать где-то на пересылке и добилась от нее доверенности на все оставленное имущество, в том числе принадлежавшее Бударным. Быстренько организовала пару вместительных контейнеров и все добро вывезла в Полтаву. Вовка поехал с ней – куда ему деваться?

Мама

Ташкент. 1937

Брат Владимир

Ташкент. 1937

Много лет спустя на улице Первомайской рассказывали мне очевидцы про ловкость и изворотливость тети Груни. Захватив все наше и чужое добро, она день и ночь молилась своему Дьяволу, чтобы сдохли все, кому она должна. Как она надеялась!

Вернувшаяся в Ташкент полуживая и голодная мама не дождалась помощи от Груни, которая ждала ее смерти, чтобы остаться хозяйкой наших вещей. Сволочь, одним словом.

А так как я остался живым укором на ее совести, она в первый день нашей встречи накатала на меня «телегу» на имя начальника областного Управления внутренних дел: «Бежал из лагеря опасный человек…» Помотали мне нервы потом всякими проверками. Тогда это было просто. Удивительная старушенция! Исчадие ада под именем Агриппина Ивановна Коваль.

В 1941 году в Полтаву вошли немцы и хозяйничали там три года. Вовкин след потерялся.

Меня забрали 28 декабря 1937 года.

Так расправились с нашей семьей, подобрали подчистую.

Через сорок лет встретил я человека, который убедил меня, что Владимир жив, дал его адрес. Завязалась переписка. Мы готовились встретиться, но не успели. В 1981 году от сердечного приступа Владимир умер. Он похоронен в Америке, в городе Канзас-Сити, штат Миссури.

За окном рассвет, ночь воспоминаний кончилась. Наспех я рассказал историю жизни и смерти разных людей, когда-то носивших одну фамилию, живших одной семьей.

Фантазия

В голову пришла фантазия. В день своего 100-летия поднялся из праха отец и на правах старшего, как это всегда было, протянул руку к моим запискам: «А ну, сынку (переходил иногда он на родной украинский язык), покажи батьку, шо ты о его жизни намалював?»

Я смотрел бы, как он читает мои записки, следил за выражением его лица, угадывая те места, которые он одобряет или с которыми не согласен. Наблюдая за лицом читающего человека, многое можно понять. Уверен, что кое-чему он удивился бы. Что я сказал бы отцу?

Прости, отец! Я не хотел тебя обидеть, записал все так, как запомнил, как понимал тогда и как понимаю теперь. Оба мы взрослые люди. Я пережил тебя намного, но все равно признаю твое право старшего и за всех наших Христенков, которых ты знал, отчитался перед тобой. По счастливой случайности род наш не исчез.

Теперь пойдут новые Христенки, у них будет другая судьба. Жаль, что не все фантазии сбываются и такой разговор никогда не состоится.

Прощай, батя! Все, что мог, я сделал. Знать бы, где твоя могила, поехал бы обязательно поклониться твоему праху. Был ты простым человеком, не знаменитостью, не героем, в честь юбилеев со дня рождения которых устраивают торжества, так прими же первую часть этой повести как подарок к твоему 100-летию.

Историческая справка

Маньчжоу-Го (маньчжурское государство), марионеточное гос-во, созданное япон. империалистами на территории Сев. – Вост. Китая – Маньчжурии и существовавшее с марта 1932 по авг. 1945. Подвергалось колон. эксплуатации и использовалось в качестве военного плацдарма для агрессии против остальной территории Китая, СССР и МНР. Терр. М.-Г. – свыше 1 млн кв. км. Нас. ок. 30 млн человек. Столица г. Чанчунь, переименованный в Синьцзин («Новая столица»).

В ночь с 18 на 19 сент. 1931 Япония, провокационно обвинив китайцев в разрушении в р-не Шэньяна (Мукдена) полотна принадлежавшей ей Южно-Маньчжурской ж. д., ввела войска на терр. Сев. – Вост. Китая. Китайские войска, выполняя приказ гоминьдановского пр-ва, не оказали сопротивления. В результате Япония в течение нескольких месяцев почти беспрепятственно овладела территорией трех сев. – вост. провинций Китая (в 1934 также провинцией Жэхэ) и создала там марионеточную администрацию, к-рая провозгласила в марте 1932 создание «независимого» М.-Г. Верховным правителем («правителем-регентом») М.-Г. стал последний император Маньчжурской династии Цин (правила в Китае в 1644–1911; формальное отречение от престола – февр. 1912) Пу И, связанный с японской разведкой. 1 марта 1934 он был провозглашен императором М.-Г. Всеми делами М.-Г. фактически руководили япон. советники и чиновники, занимавшие большинство ответств. постов. Большую роль в идеологич. обработке населения играло созданное ими об-во Сехэхой (Общество согласия), усиленно пропагандировавшее идеи «великой миссии Японии в Азии». В М.-Г. был установлен военно-полицейский режим. За время оккупации Сев. – Вост. Китая япон. милитаристы увеличили численность части Квантунской армии, находящейся в М.-Г., с 12 тыс. до 780 тыс. чел. (армия марионеточного гос-ва была доведена до 170 тыс. чел.), создали систему укрепленных р-нов на границе с СССР, построили сеть стратегич. шоссейных и ж. д., аэродромов и др. воен. объектов. С территории М.-Г. Япония в течение 1933–39 неоднократно устраивала военные провокации против СССР и МНР, в том числе крупные провокации в 1938 в р-не оз. Хасан и в 1939 в р-не р. Халхин-Гол. Она грабила естеств. богатства Сев. – Вост. Китая, создала различные предприятия по добыче и переработке естеств. сырья, производству чугуна, стали, синтетич. топлива для своих военных нужд. Были введены система с.-х. поставок по низким ценам и трудовая повинность. Лучшие земли передавались япон. колонистам. Жестокая эксплуатация и полицейские порядки вызывали сопротивление со стороны местного населения. С 1932 действовали многочисленные партизан. отряды, к-рые в 1935 были объединены в Сев. – Вост. объединенную антияпонскую армию, возглавлявшуюся кит. коммунистами. Однако к 1941 большая часть партизан. отрядов была разгромлена японцами. В пограничных с Кореей р-нах действовали также корейские партиз. отряды.

В авг. 1945 на завершающем этапе 2-й Мировой войны 1939–45 Сев. – Вост. Китай был освобожден от япон. оккупантов Сов. Армией, что положило конец существованию М.-Г.

БСЭ, изд. 1974 года, том 15, с. 346

Часть вторая

Детство

Немовлятко

Так по-украински нежно называют грудных и еще не говорящих младенцев. Было такое время и у меня. Все, что происходило тогда, запомнилось по рассказам матери, которые она часто повторяла. Все происходило во Владивостоке. Родился я на Второй Речке. Несмотря на то что это большой район города, уточнить, где именно случились эти события, не составило большого труда. Высокое место, круто обрывающееся к железнодорожному депо и тем мастерским, где работал отец. Такое место в городе одно. Высота обрыва больше двадцати метров. Если смотреть сверху вниз, то множество железнодорожных путей кажутся паутинками, а проходящие там люди – ползающими букашками. Дощатые бараки, обмазанные глиной и побеленные известкой, стояли вдоль этого обрыва, отгороженные ветхим забором. Когда-то бараки выполняли роль казарм, поэтому в них разместили прибывший с Украины сводный железнодорожный батальон солдат. Семейных пар среди солдат не было, отец с матерью составляли исключение, из-за этого им на двоих выделили единственную в бараке кладовую-каптерку, имевшую четыре стены и запиравшуюся на замок дверь. Какой-то старшина распорядился, чтобы мать заведовала каптерским имуществом, поскольку живет на самом складе. И мама «забесплатно» исполняла такую должность. Становление советской власти во Владивостоке проходило мучительнее, чем во всей России. В военных делах мама не разбиралась, но рассказывала, с каким ужасом ждали в бараках очередной смены военных властей. Множество армий шаталось по городу, но самыми страшными были налеты разгромленных белых банд Колчака и мародеров из казачьих сотен атамана Семенова. Дальний Восток был их последней надеждой, и цеплялись они за нее всеми силами. Кстати, для справки, советская власть установилась во Владивостоке только в 1924 году.

Русский солдат – человек покладистый, и тяга к оседлости в нем сильна. Вскоре в бараке появились «временные» и «постоянные» жены, а там и первые младенцы не заставили себя ждать. Я родился одним из первых в 1919 году. Пока был один на всех, баловали меня все, кто чем мог. Постепенно я обнаглел и, заходя в любую комнату (барак поделили на комнаты ситцевыми занавесками), требовал себе угощения. Ходил голышом, без штанишек, и всем мои похождения нравились. Когда к двум годам на голове у меня появились белые вьющиеся кудри, ниспадающие до плеч, стал я похож на ангела с пасхальных открыток. С легкой руки бараковских женщин прозвали меня Ангелок. Так как я к этому времени выучил два слова «ням-ням», то в бараке так и говорили: «Не приходил еще Ангелок „ням-ням“?» Знали за мной еще одну страсть: где бы ни увидел кусок известки, подбирал и с великим наслаждением съедал его. С большим трудом в два с половиной года мама надела на меня штанишки, при этом приговаривала:

– Все ангелы ходят в штанишках!

Борис Христенко. Прошло трудных 76 лет, прежде чем Ангелок написал эту книгу

Владивосток. 1921

Владивосток. Американские солдаты на станции Вторая Речка

1918–1919

Иначе не уговорила бы, наверное. Упрямства уже в то время мне хватало. На фотографии, сделанной в три года, перед тем как сняли с меня ангельские кудри, есть в лице что-то вызывающее.

Был страшный случай, о котором даже много лет спустя мама вспоминала с дрожью в сердце.

Однажды днем пасшаяся на краю обрыва коза загремела с обрыва вниз (то ли оступилась, то ли под ней обрушился край земли). Насмерть, конечно. Хозяйка козы подняла истошный вой: по тем скудным временам потеря большая. Окружили ее сочувствующие бабы, стали успокаивать.

Я с мамой тоже был в этой куче. Захотелось мне узнать подробнее, как такое могло случиться? Ушел я из этой толкучки незаметно для мамы, пошел на край обрыва, раздвинул гнилые доски забора, а дальше уже пополз. Страшно все-таки. В это время мама хватилась меня и, дико вскрикнув, бросилась за мной, раскидала остатки забора и опустилась на землю почти без сил. Крикнуть боялась, чтобы не спугнуть, а достать меня рук не хватало. Поползла по-пластунски, молча. Боялась одного, что не выдержит край земли ее груза – ведь под козой обвалился. Доползла, схватила, и как добежала до бараков – не помнит. Долго душили ее слезы истерики, кругом толпились такие же перепуганные женщины, а я ходил рядом во всем своем ангельском великолепии и спрашивал: «Тетеньки, скажите, почему мама плачет?» Недели две меня из комнаты не выпускали на улицу. Через 70 лет я посетил эти места. Постоял на обрыве. Бараки за ветхостью снесли, кругом – современные пятиэтажки. По сгнившим кольям можно угадать место, где проходил тот забор на краю обрыва. Стоял и думал о матери, и показалось мне, что это она, красивая, молодая, двадцатилетняя, сейчас подбежит сюда и спасет своего «ангелочка» от смертельной опасности. Стоял, думал, а слезы душили меня так, что сопровождавшие меня товарищи из Дальневосточного политехнического института отошли в сторонку и замолчали. Мне казалось, что я действительно пришел на свидание со своей любимой мамочкой, что когда-то дала мне жизнь, выносила на своих руках, учила первым слогам мудрых слов и первым добрым поступкам. Я рыдал и не стеснялся своих слез. Боже мой! За всю жизнь я не сделал для матери ни одного доброго дела, не подал стакан воды, не поправил подушку под ее уставшей головой, не выполнил ни одной ее просьбы. Прости меня, родная, нас рано разлучили, и нет моей вины перед тобой. Но все же это – грех, который я стократно искупил в тяжких страданиях, пока не встретился с твоей тенью на этом обрыве.

Владивосток. Вид на Амурский залив и казармы Второй Речки

1918–1919

Обратно мы уходили молча. Понимая мое состояние, друзья не проронили ни слова. В этот день все деловые встречи были отменены.