Естественно, что вместе с ростом авторитета комсомольской ячейки поднимался авторитет и её вожака, секретаря Алёшкина. Но это было в недалёком будущем, пока же он исправно работал, активно выступал на собраниях ячейки, принимал участие в политучёбе при партячейке и всё глубже начинал понимать сущность переживаемого нашей страной периода.

В то же время он отчаянно скучал: не было Кати, его Кати! Жизнь без неё ему казалась пустой, серой, а иногда просто ненужной. Правда, на работе он мог шутить, смеяться и даже ухаживать за многочисленными девицами и дамами, служившими в аппарате треста, но оставшись наедине с собой, он немедленно впадал в чёрную меланхолию, иногда настолько глубокую, что был готов бросить всё и мчаться в Шкотово к своей милой Катеринке.

Однажды, вероятно, недели через две после Катиного отъезда, когда часов в восемь вечера, после очередной неудачи в поисках квартиры, Борис грустно шагал по Китайской улице, решив оставшуюся часть пути до дома пройти пешком, он буквально нос к носу столкнулся с человеком, которого менее всего ожидал встретить во Владивостоке:

– Пся крев! Да ведь это же Борис Алёшкин, прошу пана! Цо ты тутай робишь? До конт идешь? – торопливо заговорил встреченный им человек, мешая в вопросах польские и русские слова.

Борис с изумлением узнал Томашевского – десятника, вместе с которым и Демирским он так отлично жил в маленьком домике в районе Стеклянухи.

А тот, заметив расстроенное Борисово лицо, продолжая держать его за плечи, расспрашивал:

– Да цо тебе стало? Цо таки смутны? Повьедзь ми, я же друг!

Поляк, полуобняв Бориса, двинулся вместе с ним обратно, по направлению к Куперовской пади, откуда он только что шёл.

«Томашевский – человек в городе чужой, вероятно, находится здесь проездом. Ещё в Стеклянухе он говорил, что, как только заработает немного денег, сейчас же поедет на родину, в Польшу. По всей вероятности, он начал свой путь», – подумал Алёшкин.

Борису, совершенно разочаровавшемуся в поисках квартиры, было уже всё равно: он так тосковал без Кати, что даже этому чужому, в сущности, человеку рассказал и о своей женитьбе, и о квартире, и о том условии, которое ему поставила молодая жена.

Из сбивчивого рассказа Бориса Томашевский, видимо, не всё понял – он не очень хорошо знал русский язык, а Борис в волнении забыл это и в основном говорил по-русски.

Томашевский некоторое время молчал, недоумённо посматривая на собеседника, и соображал, что же собственно так огорчило его – то ли женитьба, то ли ещё что-нибудь? Однако он ясно видел, что у Бориса на самом деле на душе скверно, а так как испытывал к нему дружеские чувства, то решил попытаться лучше понять причину плохого настроения товарища и по возможности помочь ему, хотя, откровенно говоря, времени у него было в обрез. Он, как и предполагал Борис, действительно уже следовал в Варшаву. Отвезя ещё утром свой небольшой багаж на вокзал, Томашевский только что рассчитался с квартирной хозяйкой и сейчас направлялся к поезду.

– Почекай, почекай, – вновь заговорил он, – я что-то не разуме: цо то таке «проходная комната»?

Борис, используя свой небольшой запас польских слов, попытался ему объяснить, что это комната с двумя дверями, через которую проходят хозяева. Тут Томашевский вдруг расхохотался:

– Так то, значит, пшеходны покоик! Так-так, значит, ты, Борис, такий клеп, что надумал свою малженку в першую же ночь в пшеходном покоике уложить? Да як же ты её намувить смог? Напевно и она у тебе така же детско, яко и ты сам. Ну и дзизак ты! И зарас ты, балван такой, ещё на неё обижаешься! Сам умудрился наброить як безразумный фафута, и сам же злишься. Эх, ты! Скажи ещё ей спасибо: друга тебе бы ланцухов надавала… Да, наробил ты глупств, цо ж с тобой зараз робить? А-а! Почекай я тоби допомогу! Моя хозяйка полячка, у неё моя избка свободна. Правда, она примует тылько поляков, но ты ведь разуметь по-польску, а если не добже размавишь, то я скажу: длуго жил в России, забув. Ты тылько молчи, добже! Пуйдем прендзей, я мам мало часу! – и подхватив под руку ошеломлённого Бориса, Томашевский быстро зашагал с ним не в сторону кладбища, куда уже было начал сворачивать Борис, а влево и вниз, в самый центр Куперовской пади.

Через несколько минут они уже подходили к небольшому двухэтажному дому, стоявшему впритык к такому же другому, отделённому довольно ветхими воротами от крошечной китайской лавчонки, в которой горел свет. Они вошли в относительно чистый, но узенький маленький дворик, замощённый крупным булыжником. Здесь Бориса поразил какой-то странный, не особенно сильный, но неприятный запах. Всю заднюю часть двора занимали низенькие сарайчики и хлевушки, из которых доносился храп, повизгивание и хрюканье свиней. Услышав эти звуки, Борис сразу понял и причину «аромата»: это был запах корма, готовившегося свиньям, и запах от них самих. Ему сразу вспомнилось точно такое же зловоние, так ненавистное ему во время жизни у дяди Мити, когда Боре приходилось чистить свиной хлев.

Пока его спутник осматривался и принюхивался, Томашевский взошёл на крыльцо и что было силы начал стучать в дверь ногой. Заметив недоумённый взгляд своего спутника, он объяснил:

– Хозяйка глуховата.

Тем временем дверь открылась, и на пороге появилась высокая, костлявая, рыжеватая женщина лет сорока пяти. Увидев Томашевского, она изумлённо воскликнула:

– Цо пан Томашевский! Цо пану сталось? Пан цось заставив?

– Пан спузница на потенг, пшепрашам, пани Ядвига, – очень вежливо сказал Томашевский, – у меня ниц не зробилось, я зараз на извозчике. Несчастье сталось вот с этим моим пшиятелем. Тилько вы едны можете ему помочь. Зараз я ушиско повем, – говорил торопливо Томашевский, следуя за хозяйкой, пригласившей его и Бориса пройти в дом.

Конец приведённой фразы он уже произносил в большой чистой кухне, однако, ещё более пропитанной тем же запахом несвежей картошки и чего-то другого, что варилось в большом котле. В нескольких словах Томашевский рассказал пани Ядвиге о бедственном положении Бориса Алёшкина и, усиленно напирая на то, что Борис – поляк, его лучший друг и что он целиком ручается за его добропорядочность, просил сдать ему ту комнату, которую он только что освободил.

Разумеется, разговор вёлся по-польски, но Борис всё отлично понимал, хотя сказать что-либо сам и не решался, боясь, что его варварское произношение, сразу же выдаст его не польскую национальность.

То ли красноречие пана Томашевского возымело своё действие, то ли несчастный вид Бориса, но после недолгого колебания хозяйка согласилась показать сдававшуюся комнату. Выйдя из кухни в тёмный узкий коридор, они почти сразу же уткнулись в небольшую дверь, это и была дверь сдаваемой комнаты.

Комната, длиною около четырёх метров и шириною не более двух, имела довольно большое окно, выходившее во двор. Около одной из стен стоял старенький комод, у окна небольшой стол, около него старый венский стул и такая же старая табуретка. Высоко под потолком висела электрическая лампочка, которую хозяйка зажгла, повернув выключатель, находившийся у двери. Рядом с дверью выступала из коридора полукруглая стенка голландской печи. Крашеные полы были обшарпаны, а в середине комнаты краска вообще сошла на нет. Стены, покрытые клеевой краской, имели пятна от потёков, особенно заметные в одном из углов. Одним словом, комната была далеко, далеко не первого сорта, но у Бориса другого выхода не было. Самое главное – эта комната оказалась совершенно изолированной от остальной квартиры. Хозяйка сказала, что в квартире живут ещё жильцы, тоже поляки – старики, муж и жена. Живут они уже 20 лет и занимают две комнаты с окнами на улицу; сама она живёт в комнате, расположенной рядом с кухней, которой могут пользоваться все жильцы.

Единственное условие, которое она поставила, – чтобы не было маленьких детей, но Борис о детях пока ещё и не думал. Они с Катей были так недавно женаты, что появление детей ему представлялось где-то в далёком, туманном будущем.

За комнату хозяйка потребовала пять рублей в месяц, причём за два месяца вперёд. По существовавшей в то время во Владивостоке стоимости найма частных квартир, это было не слишком дорого. Борис Алёшкин немедленно выложил десять рублей.

Он предупредил, что переедет в комнату первого марта, примерно дней через десять, а пока должен дожить у старой хозяйки, так как заплатил ей вперёд. Такая разумная бережливость нового квартиранта понравилась пани Ядвиге, и она стала относиться к нему лучше. Она пообещала по возможности сделать в комнате за это время маленький ремонт. Узнав, что у Бориса нет никакой мебели, согласилась оставить всё находившееся в комнате и даже поставить кровать, которую он попросил, не взимая за это дополнительной платы.

Между прочим, с этой кроватью произошло некоторое недоразумение. Стремясь поддержать слова Томашевского, что он поляк, Борис во время разговора с хозяйкой вставлял краткие фразы на польском языке. Когда встал вопрос о кровати, как назло, Борис забыл это слово по-польски, и он решил сказать по-русски. Когда хозяйка услышала это, она изумлённо подняла брови и развела руками:

– На цо пану кроват, цо пан мысли робить?

Томашевский усмехнулся и, понимая Борино затруднение, дёрнул его за рукав.

Дело в том, что по-польски «кровати» – значит «корова», а то, что мы называем «кроватью», произносится как «ложе». Томашевский сразу понял Борину ошибку и поспешил её исправить:

– Дрога пани, пану тшеба ложе, у него нема ложа!

Пани Ядвига рассмеялась. По всей вероятности, она поняла, какой «поляк» Борис, но этот парень ей чем-то понравился, да и рекомендация Томашевского для неё значила многое. Она ответила:

– Бенди пану ложе, нех не торбуется.

Между прочим, то, что Борис переезжал не сразу в эту комнату, объяснялось не столько его чувством бережливости, сколько совсем другим расчётом. Ранее чем через неделю Катя не успеет приехать из Шкотова, а без неё жить ему в этой комнате не хотелось.

Через полчаса переговоры о найме квартиры были закончены, друзья вышли на улицу. Борис горячо поблагодарил Томашевского, пожелал ему благополучно добраться до Варшавы, они обнялись. Томашевский обещал написать из Польши и, вскочив на проезжавшего мимо извозчика-китайца, поехал на вокзал. До отхода поезда на Москву оставалось менее часа, ему следовало торопиться.

Борис, окрылённый достигнутым успехом, добежал до остановки трамвая, поехал на Светланку (как её всё ещё продолжали называть, хотя она уже давно была переименована в Ленинскую), дошёл до почтамта и уже собрался послать своей Кате телеграмму, но раздумал. Гораздо лучше, если бы он за ней съездил сам, это было бы и быстрее, и удобнее.

Следующий день – воскресенье. До сих пор Алёшкин как-то не обращал внимания на выходные и праздники, в том числе и на воскресенья – железная дорога работала без них, вагоны с лесом подавались ежедневно, и Борису приходилось организовывать их разгрузку, не пользуясь правом на отдых. В этот раз он решил в воскресенье не работать.

Было ещё не позднее девяти часов вечера, и он знал, что сумеет найти в тресте кого-то из начальства. Сесть на трамвай и доехать до ДГРТ, как называли теперь Дальгосрыбтрест, было делом нескольких минут. Как Борис и предполагал, в коммерческом отделе сидели и Антонов, и сам зав. отделом Черняховский. Борис обратился к ним с просьбой об отпуске на один-два дня для того, чтобы привезти жену. Он заверил, что его может заменить на складе на это время Соболев, с которым он договорится.

Против ожидания Черняховский оказался очень сговорчивым и своё разрешение на отпуск дал без разговоров. Советуя не оформлять отпуск через отдел кадров, он сказал:

– Вы, товарищ Алёшкин, и так работали, не считаясь со временем. Я доволен вашей работой. А за складом, кроме Соболева, присмотрит товарищ Антонов.

Таким образом, Борис получил возможность выехать в Шкотово и пробыть там два дня – воскресенье и понедельник.

С первым же утренним поездом 24 февраля 1928 года Борис приехал в село. Забежав на несколько минут домой, он наконец-таки нашёл время доложить отцу и мачехе о том, что женится на Кате Пашкевич и сейчас приехал за ней. Своим сообщением он не вызвал особого удивления, так как и Яков Матвеевич, и Анна Николаевна уже давно понимали, что это, в конце концов, случится, ведь слухи о том, что их сын проводит около Кати дни и вечера, давно достигли их ушей. Однако такая скоропалительность смутила их. Анна Николаевна не выдержала и сказала:

– Ты что же, Борис, думаешь, что Пашкевичи так вот сразу и отпустят с тобой Катю? Я, например, сомневаюсь: если даже они и согласятся отдать её за тебя, то потребуют времени на приготовления и сборы, ведь в крестьянских семьях к такому событию как свадьба дочери относятся серьёзно.

Борис, конечно, не стал рассказывать о своём разговоре с Акулиной Григорьевной, не посвятил родителей и в то, что Катя к нему приезжала, что в глазах владивостокских знакомых она уже была его женой. Он только упрямо тряхнул своими вечно рассыпавшимися густыми каштановыми волосами и пробурчал:

– Ничего, уговорю!

Затем он помчался к новым родственникам.

Его появление у Пашкевичей было совершенно неожиданным и вызвало настоящий переполох. Акулина Григорьевна, два дня тому назад вернувшаяся из Хабаровска, и слышать не хотела о том, чтобы Катя вот так, с бухты-барахты, отправилась с Борисом во Владивосток. Её поддержал и приехавший за семьёй Андрей. После долгих переговоров решили сделать так.

На следующий день, 25 февраля 1928 года, Борис и Катя должны пойти в местный ЗАГС зарегистрироваться. Затем следует устроить небольшую встречу родителей Бориса с семьёй Пашкевичей. Ранним утром во вторник Борис уедет во Владивосток, а Катя приедет к нему в следующее воскресенье, за эти пять дней ей соберут самое необходимое приданое. Хотя Борис настойчиво твердил, что никакого приданого не нужно, Акулина Григорьевна возражала. Она заявила, что в этом деле он ничего не понимает, что девушке без постели и необходимого белья являться в дом к мужу недопустимо.

Пообедав у Пашкевичей, Борис вернулся домой и рассказал об этой договорённости Анне Николаевне и отцу. Те, посовещавшись, решили, что какое-то участие в предстоящей свадьбе должны принять и они. Для этого мачеха отправилась к Пашкевичам и, о чём-то договорившись с Акулиной Григорьевной, вечером принялась колдовать на кухне.

Ночевал в эту ночь Борис у Пашкевичей. Спали они с Катей, как и во Владивостоке, опять в проходной комнате, в столовой. Катя испытывала те же страхи и терзания, что и в городе.

На следующий день они явились в ЗАГС. Это учреждение в то время размещалось в небольшой комнатке одной из только что отремонтированных казарм гарнизона. На дверях комнаты на картонке было написано: «Запись актов гражданского состояния». Наши молодые, прочтя эту сложную по смыслу надпись, вначале даже немного растерялись, так как привыкли называть это учреждение просто ЗАГСом. Затем сообразили, что это всё-таки и есть то, что им нужно. Несмело открыв дверь, они зашли в комнату, где стояло два стола. За одним сидел пожилой мужчина, а за другим девушка. Увидев вошедших, которые переминались с ноги на ногу и не знали, что им делать, мужчина поднял голову и сиплым басом спросил:

– У вас что: смерть, рождение?

Борис ответил:

– Мы зарегистрироваться пришли.

– А, так это вон к ней.

Подойдя к столу, за которым сидела девушка, Борис и Катя остановились. Девушка взяла, лежавшую на краю стола большую книгу и спросила:

– Какие-нибудь документы у вас есть?

Ребята переглянулись: в то время никаких паспортов не было. Документом, удостоверяющим личность, могла быть любая бумажка: профсоюзный билет, справка из какого-нибудь учреждения или партийные документы. К счастью, Борис и Катя догадались захватить с собой комсомольские билеты. Они и послужили основанием для регистрации брака. Взяв билеты, девушка переписала с них всё, что полагалось, в книгу и спросила, обращаясь к Кате: – Какую фамилию будете носить?

Катя молчала, вмешался Борис:

– Алёшкина!

Катя кивнула головой. Девушка ещё что-то записала в книге, затем достала из стола типографский бланк, заполнила его, подошла к мужчине, который поставил на бланке большую круглую печать, и, возвращаясь, подала документ Борису.

Взяв в руки эту бумажку и прочитав её, Борис спросил:

– Это всё?

– А что же ещё? Всё!

Когда молодожёны вышли из ЗАГСа, они дружно рассмеялись.

– А я-то думала!.. – проговорила Катя.

Откровенно говоря, и Борис был разочарован простотой такого важного для них события. На самом деле, тогда регистрация брака происходила так незамысловато и буднично потому, что очень многие граждане не придавали этому акту почти никакого значения. Некоторые люди годами жили в фактическом браке и даже не думали ни о какой регистрации, а другие считали брак действительным только после венчания в церкви.

В тот же день состоялось и празднование. Конечно, это была совсем не та свадьба, какую справляли в своё время зажиточные крестьяне, интеллигенты или купцы, и о которой мы теперь имеем представление по рассказам Чехова, Лескова или Толстого. Но это была и не такая свадьба, какие мы часто видим теперь, когда молодые со свидетелями и кучей друзей торжественно едут на украшенных автомашинах в какой-нибудь ресторан или домой, где столы накрываются на сорок–пятьдесят гостей и где праздник длится не одни сутки.

Не было у них и комсомольской свадьбы, которую описывают советские авторы: в клубе, с речами, оркестром и подарками от организаций и родственников. Нет, времена тогда были не те, да и семьи жениха и невесты не имели достаточно средств, чтобы справить пышную свадьбу.

После возвращения Бориса и Кати из ЗАГСа был устроен обед, в котором главным организатором стала Акулина Григорьевна, приготовившая скромные, но очень вкусные блюда. Кое в чём ей помогла и мачеха Бориса. За столом, кроме семьи Пашкевичей и Алёшкиных, присутствовали несколько ближайших родственников. Не обошлось, конечно, и без выпивки, но ни жених, ни невеста к спиртному не притронулись.

Глава седьмая

Неделя заканчивалась. Борис выехал из своей старой квартиры, чем немного огорчил хозяйку: в проходную комнату найти квартиранта было непросто, Алёшкин обещал прожить год, а сам съезжал через месяц. Женщина, конечно, понимала, что жить в таких условиях, которые она могла предоставить семейному человеку, было неудобно, и поэтому, в общем-то, они расстались дружелюбно.

Забрав свои скромные пожитки, в том числе и медвежью шкуру, служившую ему матрацем в Шкотове и привезённую сюда в последнюю поездку, Борис явился на новую квартиру. Вручив ему ключ от комнаты, хозяйка познакомила его с соседями, они оказались симпатичными старичками, жившими, как он впоследствии узнал, неизвестно на какие средства. Муж в этой семье когда-то был чиновником в частном банке, дослужился до пенсии, но с приходом советской власти выплаты прекратилась, а банк был ликвидирован. Отдел социального обеспечения, обратиться в который его надоумил Томашевский, обещал ему выплачивать что-то по старости, но пока он ничего не получал, и старички проедали небольшие сбережения, сохранившиеся от прежней жизни. В России, именно на Дальнем Востоке, они жили уже чуть ли не полвека и никуда уезжать не хотели.

Их хозяйка, пани Ядвига, тоже была давней жительницей Владивостока. Ещё в прошлом столетии её свёкор построил этот дом, который они с мужем унаследовали. Муж хозяйки, мобилизованный каким-то белогвардейским правительством Приморья, погиб в бою. Она осталась одна, не имея никакой специальности. Доходы от сдачи внаём комнат были так малы, что на них существовать было нельзя. Предприимчивая женщина занялась разведением свиней. Этим делом, кстати сказать, начал заниматься ещё её покойный муж. Сейчас в хлевушках находилось штук десять свинок. Продажа их мясникам-китайцам приносила прибыль, хотя содержание животных и требовало немалого труда.

Разумеется, всё это Борис узнал не сразу. В тот день, когда он явился со своими вещами, его только познакомили с соседями и повторили условия найма. Весь разговор, как с пани Ядвигой, так и с её жильцами вёлся по-польски. Алёшкин старался отвечать односложно или как можно более кратко, когда же ему приходилось произнести более длинную фразу, он говорил её по-русски, ссылаясь на то, что за время долгой жизни среди русских почти позабыл польский язык.

Хозяйка, как обещала, поставила в комнату железную кровать – с довольно вычурными спинками, на очень тонких ножках и заметно узкую. Уместиться на ней вдвоём было совершенно невозможно. Борис привёз со своего склада несколько досок, сколотил из них щит и уложил его сверху. Площадь постели расширилась, получилось некоторое подобие двуспальной кровати. Застелил он её шкурой медведя и одеялом. В этом и заключались все его приготовления к приезду жены.

Наконец, наступил этот знаменательный день. Поезд из Шкотова приходил в 12 часов дня. Стоял ясный морозный день, было около пяти градусов мороза, выпавший несколько дней тому назад снежок хорошо покрыл улицы города, и извозчики перепрягли своих лошадей в маленькие изящные саночки. Вообще-то, по городу на санях ездили редко, и прокатиться в них было большим удовольствием.

Ещё утром Борис предупредил хозяйку о том, что сегодня приедет жена. По дороге на вокзал, выйдя на Китайскую улицу, он нанял извозчика, лошадь которого ему показалась особенно бойкой и ухоженной.

Оставив извозчика с санями на вокзальной площади и приказав ему дожидаться, Борис вышел через здание вокзала на перрон, чтобы встретить свою Катю, приезжавшую к нему теперь уже навсегда. Поезда пришлось ждать более получаса, и эти полчаса показались Борису целой вечностью. Но вот, наконец, показался пыхтящий паровоз, а за ним серо-зеленоватые вагоны дачного типа, которые теперь ходили по сучанской ветке. В окне одного из вагонов, медленно прокатившемся мимо Бориса, он заметил улыбающееся лицо Кати. Подбежав к этому вагону, он быстро забрался в него и, протискиваясь через толпу спешащих к выходу пассажиров, добрался до купе, в котором сидела, обложенная узлами, Катя. Он бросился к ней с поцелуями, но она, видимо, страшно смущаясь от любопытных взглядов, бросаемых пассажирами, торопила его:

– Ладно, ладно, Борька! Бери вон тот узел, там перина и подушки. А этот, с одеждой, и корзинку я сама понесу. Пойдём скорее, а то ещё в тупик увезут!

Взвалив на себя, хотя и лёгкий, но очень громоздкий узел, с трудом протискиваясь в проходе и дверях вагона, Борис облегчённо вздохнул, когда, наконец, очутился на перроне. Следом за ним вышла Катя. Через несколько минут, кое-как уместившись в крошечные узенькие извозчичьи санки, поставив корзинку в ноги и обложившись узлами, так что поверх этого добра были видны только их головы, они тронулись в путь.

Лошадка извозчика бежала резво, санки по обледеневшей мостовой катились, кренясь то в одну, то в другую сторону, грозя вытряхнуть своих пассажиров. Катя впервые в жизни ехала на таких санках на извозчике и, уцепившись обеими руками за свои узлы, видимо, основательно побаивалась, как бы не вылететь вместе с ними на землю. Поэтому, преодолев стеснение и робость, она прижалась к Борису, а тот, держась левой рукой за металлическую спинку саней, правой, обхватив любимую, всё крепче прижимал её к себе.

От быстрой езды, встречного ветра и морозца оба они раскраснелись и, войдя на крыльцо, поразили хозяйку, увидевшую их в окно, своей молодостью, свежестью, юностью, так и брызжущим счастьем.

Пани Ядвига не выдержала и, обняв Катю, поцеловала её:

– Сердечне витам пан! Бардцо пшиемно знать сем паней, проше, проше! – говорила она, силясь помочь растерявшейся Кате внести вещи.

Борис, протиснувшись вперёд, кое-как составил фразу:

– Моя малженка по-польску не разуме, она россиянка.

– Ниц, ниц, розуме! – продолжала говорить Ядвига, пока Борис открывал дверь своей комнаты.

Когда Борис и Катя остались одни, он схватил её, приподнял с пола и стал целовать в губы, глаза, щёки, лоб, волосы и во что придётся. Она, смеясь, отбивалась от него и говорила:

– Да подожди ты, ненормальный! Вот дурак, дай хоть раздеться-то! Давай устраиваться, а потом, я есть хочу, где мы обедать будем?

От последнего вопроса Борис растерялся, о еде он не подумал вообще и сейчас невольно расстроился: «Ведь у меня ничего нет, придётся сейчас ехать в центр, или на базар, покупать продукты… А может быть, в ресторан? Но в ресторан Катя, наверно, не захочет. Ещё в прошлом году она сказала, что никогда по ресторанам ходить не будет. Что же делать?»

Обо всём этом он думал, помогая Кате развязывать её узлы, раскладывать в комод привезённое ею с собой бельё, развешивать на гвоздях, вбитых в одну из стен комнаты, пальто и платья и раскладывать на кровати широкую перину, которая, даже после сделанного Борисом усовершенствования, свешивалась чуть ли не до пола.

Наконец, с разборкой Катиных узлов и устройством постели было покончено. Молодые хозяева уселись около стола, и Катя получила возможность рассмотреть своё собственное жилище. Конечно, назвать его даже приличным, с современной точки зрения, да, пожалуй, и вообще, было бы нельзя: убогая, грязноватая, тёмная комната (окно-то выходило в узкий двор), обставленная донельзя бедной обстановкой. Но ведь это их жильё, их собственная квартира! Они могли, заперевшись на крючок или на замок, никого к себе не пускать и остаться одним. Они вдвоём – в целом мире! И это наполняло их сердца таким счастьем, что убогость комнаты не могла иметь значение.

И вот, когда они с сияющими глазами сидели около «своего» стола, на «своих» стульях (хозяйка заменила табуретку венским стулом), переглядываясь, готовые каждую секунду разразиться беспричинным радостным смехом, в дверь их комнаты кто-то тихонько постучал.

Катя наскоро, пригладив растрепавшиеся волосы, оглядев своё платье, вопросительно взглянула на Бориса, а тот важно, с достоинством произнёс:

– Войдите.

Дверь приоткрылась и в неё не прошёл, а как-то очень тихо и ловко, согнувшись в вежливом полупоклоне, проскользнул невысокий китаец, прижимавший к груди меховую шапку. Одет он был так, как обычно одеваются китайские лавочники: в длинный шёлковый ватный халат чёрного цвета, с застёжками на боку, из-под которого выглядывала чистая шёлковая куртка и шаровары. Растительности на лице у него не было, а сзади по халату змеилась длинная и тонкая коса.

Борис и Катя недоумённо переглянулись. Потом, однако, чувство вежливости и гостеприимства, присущее русским людям, победило их изумление. Катя пересела на кровать, а Борис пододвинул к пришедшему китайцу её стул и предложил сесть, тот от приглашения отказался. Он согнулся в поклоне ещё ниже, затем выпрямился и произнёс тихим, еле слышным голосом:

– Здласте! Моя Ли Фу Чан. Моя магазина тута лядом во дволе стоит. Ваша капитана тепель тут живи. Тебе чиво-чиво нада, моя магазина покупай. Моя магазина шибко шанго есть. Его, – он указал пальцем на Катю, – мадама сама ходи, выбилай, чиво есть, чего нету – скажи, моя потом плинеси. Сама ничего неси не нада, всё бойка плинеси. Деньга плати не нада, тибе, капитана, запиши, моя книжка запиши: потом, когда хочу, деньга есть, отдавай. Холосо!

Борис и Катя переглянулись: они знали ещё по Шкотову, что китайские торговцы охотно дают товары в долг, чтобы привлечь к себе покупателей, но с тем, чтобы торговец вот так ловил покупателей на дому, они встретились впервые.

Борис поблагодарил за предложение и сказал, что они, вероятно, им воспользуются и, может быть, даже сегодня. На лице торговца появилась улыбка, он шагнул вперёд, достал из кармана тоненькую книжечку в светло-коричневой картонной обложке, положил её на стол и, указывая пальцем, сказал:

– Тебе чиво бели, эта книжка пиши, моя своя пиши. Моя магазина тебе, когда хочу ходи – утло, вечела, ночью, только на дволе маленькая двелка – стучи, моя отклывай. До свиданья, мадама, до свиданья, капитана.

После этих слов он также бесшумно, как и появился, выскользнул в дверь. А молодые хозяева несколько минут смотрели друг на друга, а затем расхохотались.

– Ну вот, я уже и мадама, а ты капитана! Здорово! Однако есть-то всё-таки хочется. Мама мне дала пирожков, но этого мало. Иди-ка, Борька, к этому Ли Фун Чану, посмотри, что у него взять можно, сообразим обед. Ехать куда-нибудь в большой магазин мне не хочется.

Не хотелось этого и Борису, он думал об одном – скорее бы остаться с Катей наедине, ведь завтра он с ней увидится только вечером, и так будет каждый день до следующего воскресенья. Надев шапку, он выскочил во двор.

Между прочим, ещё по дороге с вокзала, он узнал от Кати, что её мать, вернувшись из Хабаровска несколько дней тому назад, по мере возможностей, стала готовиться к свадьбе второй дочери. А возможности эти были очень ограничены: ни денег, ни каких-либо значительных запасов одежды у Пашкевичей не было. Акулине Григорьевне пришлось очень трудно. Только при помощи своих родственников и денег, заработанных Андреем, она сумела справить для невесты постель и самое необходимое нательное бельё, всё остальное у Кати оставалось старым. Но сама невеста и, тем более, жених о каком-либо приданом как-то даже и не помышляли. Может быть, потому, что оба они были ещё слишком молоды, а может быть, потому, что комсомольцы того времени ко всем этим старорежимным предрассудкам, «тряпкам» относились чуть ли не с презрением. Вероятно, поэтому молодые, поселяясь отдельной семьёй, даже и не вспомнили о посуде.

Когда Борис зашёл через чёрный ход в лавку Ли Фун Чана, то первое, что он увидел, это был сам хозяин её, сидевший около прилавка и, видимо, с наслаждением пивший из красивой фарфоровой пиалы горячий чай. Бориса словно что-то стукнуло: «Обедать? А как? Ну, пирожки мы так съедим, а если я принесу сейчас какой-нибудь еды, на чём и чем мы её есть будем? У нас ведь ни тарелок, ни вилок, ни чашек, да и вообще ничего из посуды нет», – подумал он.

Эти мысли заставили его обратиться к Ли Фун Чану не за продуктами, а именно за посудой. Тот сразу понял затруднение молодого, и, очевидно, совсем неопытного в хозяйственных делах «капитана». Он опять расплылся в улыбке, зашёл за прилавок, взял листочек бумаги, положил перед собой счёты (китайские, по размеру и по форме отличные от наших), обмакнул толстую кисточку в чашечку с тушью, взглянул на Бориса и быстро заговорил:

– Тебе чайника нада, мало-мало 4 чашки, талелка 6 – большой, маленький, ложка 6, ножика, вилка, ножика кухня, маленькая чайника, – одновременно с этим он писал на бумаге какие-то иероглифы. Затем торговец немного задумался и продолжил: