На следующий день Борис Алёшкин возвращался в Завитую. Он ехал, нагруженный протоколами последних собраний, списком членов нового правления колхоза и, самое главное, сознанием отлично выполненной работы. В общей сложности в Демьяновке он провёл 17 дней.

Через день на заседании бюро завитинского райкома ВКП(б) для доклада Борису, как и прочим его сотоварищам, было предоставлено 15 минут. Он с трудом уложился в отведённое время. Его сообщение о том, что Пермяковская коммуна (так её звали в райкоме) влилась в колхоз «Ленинский путь», а сам Пермяков был избран новым председателем колхоза, было встречено с недоверием также, как и сообщение о том, что на последнем собрании было переизбрано правление колхоза и заменено почти в полном составе. Помимо недоверия, некоторые из присутствовавших на бюро высказали недовольство. Особенно возмущался какой-то толстый, пузатый, в золотых очках, пожилой человек, он говорил:

– Мы тут работаем годами, с трудом сколотили костяк правления колхоза «Ленинский путь»! Вдруг приехал молодой и, видимо, ещё совсем неопытный товарищ и всё в один день поломал! Ломать ведь просто, а строить-то нам придётся. Он приехал и уедет, а каково нам с этим Пермяковым и его подручными работать будет? Они там, в коммуне, окулачились совсем, их надо было распустить и каждого по отдельности принимать в колхоз, а всё их имущество передать правлению колхоза. И потом, что это за новый пересмотр раскулачивания? Ведь в прошлом году им я руководил, а теперь всё это будет происходить без районного представителя? По-моему, действия этого горячего военного, кажется, товарища Алёшкина, надо признать неправильными, опрометчивыми и, если и не наказывать его за допущенное самовольство, то только приняв во внимание его молодость. По-моему, туда надо срочно ехать кому-нибудь из работников района и исправить допущенные ошибки. Наверно, придётся опять ехать мне…

Но в этот момент оратора перебил секретарь райкома:

– Я думаю, что вам, товарищ Осипов, ехать в Демьяновку, да, впрочем, и вообще куда-нибудь, не придётся. Я только что вернулся из Демьяновки, где был уже после товарища Алёшкина. Тамошние коммунисты, комсомольцы, да и большая часть беднейшего крестьянства считает, всё, что он там сделал, было правильно. В райком уже давно поступали слухи о неблагополучии в этом селе. Мы всецело полагались на вашу информацию, а она ведь оказалась, мягко говоря, неправдивой. Мы поэтому и решили послать в Демьяновку нового, постороннего человека и, как я убедился, поступили правильно. Он оправдал наше доверие, провёл большую работу, сумел убедить и товарища Пермякова, и коммунаров вступить в колхоз, а вы, товарищ Осипов, не смогли этого сделать в течение года. Я побеседовал с товарищем Пермяковым и полагаю, что с планом весеннего сева этот колхоз теперь справится. Предлагаю от имени бюро райкома объявить товарищу Алёшкину благодарность и сообщить об этом в Благовещенский обком ВКП(б) и в воинскую часть, где он служит. А о вас, товарищ Осипов, нам ещё придётся поговорить на специальном бюро райкома, вероятно, этот разговор будет не из приятных.

Так закончился ещё один эпизод из жизни нашего героя. Он замечателен тем, что Борису впервые пришлось столкнуться с практической работой по организации колхозной жизни на селе. Он сумел найти в решении этой задачи правильный путь. Конечно, всё это явилось следствием того политического роста, который произошёл в нём под действием воспитания в партийной ячейке ДГРТ, а также в результате регулярных политзанятий в роте.

Глава пятая

В свои подразделения Борис Алёшкин и Николай Басанец вернулись 10 апреля. Как и все командированные, они доложили о своём прибытии по команде, т. е. каждый из них доложил своему командиру отделения, тот командиру взвода, последний командиру роты и т. д., а о проведённой ими за время командировки работе – коротким письменным рапортом непосредственно комиссару дивизии Щёлокову.

Надо сказать, что за время командировки Борис и Николай, хотя и небольшое время провели вместе, но основательно сдружились. Кроме общей военной службы, порученной работы на селе и дружбы каждого из них с братом Николая, Григорием Басанцом, их объединяла и любовь к сцене и музыке. Как оказалось, Коля отлично играл на многих инструментах, как на струнных, так и на духовых. Мы знаем, что на многих из них умел бренчать и дудеть и Борис, но его умение, конечно, не шло ни в какое сравнение с мастерством Николая. Борис очень удивился, узнав, что Басанец не принимает участия в дивизионном эстрадном коллективе. По возвращении в часть, на первой же репетиции он сказал Сафронову о выдающихся способностях Николая. В этот же вечер Сафронов вызвал Басанца в клуб и попросил его показать своё умение. Алёшкин очень расхваливал игру Николая на губной гармонике.

Действительно, не только на Сафронова, но и на всех присутствующих на репетиции, игра Басанца на небольшой губной гармонике произвела впечатление. А когда к ней присоединился моментально подобранный Штоффером аккомпанемент на рояле, то получился замечательный музыкальный номер, который с этого времени был непременным в каждой программе эстрады и принимался слушателями с большим удовольствием.

Борис, помимо участия в различных скетчах, физкультурных номерах, пародийных куплетах и рассказах, часто исполнял роль конферансье или, как тогда чаще говорили, ведущего. Номер Николая Басанца он обычно подавал так:

– А сейчас, товарищи, наш музыкант Коля Басанец на своём баяне исполнит марш Будённого.

После этих слов на сцену выходил Николай и раскланивался, его встречали аплодисментами.

– Аккомпанирует ему на рояле Яшенька Штоффер. Ну, Коля, начинай! Впрочем, погоди, а где же баян? Опять забыли принести? – Борис оборачивался за сцену. – Товарищи, товарищи, несите скорее Колин баян, публика ждёт! Что? Нет? Как так нет? На чём же он играть будет? С собой взял?

Борис возвращался на середину сцены, осматривал со всех сторон спокойно стоящего Николая и аккомпаниатора, и, как и публика, не видя никакого баяна, беспомощно разводил руками. Затем подходил к Николаю и спрашивал:

– Коля, ты баян взял?

Тот отвечал:

– Взял.

Борис ещё раз внимательно осматривал Николая, под смех зрителей разводил руками и, изображая на лице крайнее удивление, снова спрашивал:

– Так, говоришь, баян у тебя?

– Да, – невозмутимо отвечал Коля.

– Где же он у тебя, почему я его не вижу?

В публике хохот. Коля так же невозмутимо показывал на карман гимнастёрки:

– Здесь!

– Здесь? А ну, покажи!

Коля вытаскивал губную гармошку величиной с расчёску и показывал её Борису.

– Это баян?!! И ты на нём играть собираешься?

– Ну конечно!

– Ну, знаете, товарищи, – обращался Борис к публике, – я за такие номера отвечать не могу, пусть уж он сам отвечает. Что ж, играй! – и Борис уходил со сцены.

И вот эта маленькая гармошка в руках, вернее, в губах у умельца действительно звучала как баян. Как правило, Коле приходилось исполнять на ней не менее трёх-четырёх вещей, и после каждой раздавались бурные аплодисменты. Сцена эта повторялась на эстраде много раз и всегда имела большой успех. Но вернёмся к иным делам.

В первый же день своего возвращения в роту Борис понял, как всё-таки тяжела красноармейская служба, за свою трёхнедельную командировку он от неё отвык. Ему за это время приходилось задумываться над серьёзными вопросами, принимать трудные решения, быть постоянно в нервном напряжении, однако, он был, можно сказать, сам себе господин. Вставал утром, когда хотел, спать ложился, когда придётся, так же и ел. Сам следил за своим внешним видом, и подтянутость, уже привитая ему за полгода службы, во время командировки помаленьку снизилась, так что сейчас ему пришлось нелегко. Внешний вид его отличался от остальных курсантов, конечно, это сразу же было замечено дотошным старшиной Белобородько, который и сам, и при помощи Евстафьева не замедлил приступить к наведению порядка. В течение первой недели по возвращении Алёшкин беспрестанно слышал одёргивания и окрики то командира отделения, то старшины. Не раз его фамилию Белобородько упоминал и на вечерних поверках. Всё это злило и возмущало Бориса. Ему стоило огромных усилий сдержаться, чтобы не нагрубить кому-нибудь из них. Единственное, что его спасало, так это то, что рота переживала трудную пору, и сам командир роты дал приказание старшине (как это стало известно по солдатскому телеграфу), поменьше муштровать курсантов во время экзаменов.

Дело в том, что большую часть теоретического курса курсанты уже закончили и до 1 мая должны были сдать соответствующие экзамены. После этого все они получали звание младших командиров в зависимости от успехов – от командира отделения до старшины (однако пока без ношения знаков различия и каких-либо дисциплинарных прав). Поэтому неслучайно строевые занятия на плацу приобрели другой характер. Теперь ими руководили обязательно командиры взводов, а иногда и командир роты, причём они вполголоса давали указания, а отделению, взводу и иногда даже всей роте команды подавали вызванные для этого курсанты. По всему плацу раздавались старательные громкие выкрики команд того или иного «командира». В течение двухчасового занятия каждому из курсантов приходилось примерить на себя роль кого-нибудь из них. Пришлось испытать это и Борису: всё прошло на отлично. Во-первых, потому, что он в своё время многократно командовал отрядом ЧОН, отрядом пионеров, комсомольцев из группы ПВО. Во-вторых, потому, что он обладал громким звонким голосом и чётко выговаривал слова команды. На этом поприще он с первых же шагов заслужил одобрение командира взвода Новикова и командира роты. Борис не раз оказывался в числе немногих, кому Константинов доверял командование всей ротой.

Изменился характер и тактической подготовки. Если осенью и зимой курсанты решали задачи на ящике с песком за одиночного бойца, парный дозор и лишь изредка за отделение, то теперь задачи расширились: они ставились за взвод, роту и даже батальон, и не только на ящике, но и на топографической карте, а в последнее время и на местности. Снег уже давно стаял, и окружающие Благовещенск невысокие, с многочисленными лощинами и оврагами сопки, покрытые кустами орешника, боярышника, дикой смородиной и малиной, являлись прекрасными местом для проведения занятий по топографии.

Одновременно с этим ежедневно до самого отбоя шла серьёзная подготовка к сдаче теоретических экзаменов. Всё это отнимало уйму времени, и Борису, за время командировки немного отставшему, приходилось труднее, чем другим, так как в силу своего характера он не мог мириться с тем, что он не в числе первых.

Приближался праздник 1 Мая. Все остальные подразделения полка ещё 15 апреля выехали в лагерь, в городе осталась только рота, или, как её иногда называли, команда одногодичников. До сдачи экзаменов курсанты должны были жить в казарме. Экзамены начались 25 апреля и продолжались четыре дня. Алёшкин и его ближайшие друзья Колбин и Беляев получили звания старшины роты, так как сдали все экзамены на «отлично», многие получили звания помкомвзвода, большинство – командиров отделений. Только с одним Яковом Штоффером командование не знало, что и делать: по теоретическим дисциплинам он получил пятёрки, преподаватель топографии от его кроки и схем был в восторге, но зато по строевой подготовке, по физподготовке, по практическим, техническим действиям и в особенности по командно-строевой ему никто не решался поставить даже «три». Он до сих пор по команде «направо» мог повернуться налево, продолжать двигаться вперёд по команде «стой» и держать винтовку у ноги по команде «на ремень». И не потому, что он не был способен запомнить или понять эти команды, а просто по какой-то необъяснимой рассеянности, которая иногда охватывала его во время нахождения в строю. Ну, а уж когда ему приходилось командовать, то тут иной раз вся рота покатывалась со смеху, настолько несуразны были подаваемые им команды, тем более что произносил он их тихим голосом с невыразимым еврейским акцентом. Так, например, команда «направо» звучала у него так: «на пха-ву». Да и её дальше, чем на пять шагов от него, было не слышно. С ним занимались – командир взвода, старшина, командиры отделений и чуть ли не все его друзья-курсанты по очереди, но так ничего и не добились. Командир роты Константинов докладывал о нём командиру полка и предлагал отчислить его из роты, доказывая, что строевого командира из Штоффера никогда не получится, но тот не согласился:

– Подождём до конца лагерного периода, – сказал он.

Одновременно с экзаменами участникам эстрады «Весёлый дальневосточник» пришлось готовиться к праздничному выступлению. Оно должно было состояться 1–2 мая.

Но вот все экзамены сданы, закончены довольно-таки изматывающие ребят выступления эстрады. На 5 мая была назначена передислокация роты в лагерь. Здесь, надо сказать, одногодичникам повезло. Все подразделения, выехавшие в лагерь раньше, готовили для себя и гнезда для палаток, и лагерные линейки (то есть расчищенные от травы прямые дорожки), помещение для хранения оружия и ленинские комнаты. Одногодичникам ничего этого делать не пришлось, всё для них было приготовлено, и им оставалось только поставить палатки. Но прежде чем описывать лагерную жизнь роты одногодичников 5-го Амурского стрелкового полка и служащих в ней наших знакомых, нужно рассказать следующее.

Через два дня после празднования 1 Мая на утреннем осмотре старшина объявил, что сегодня после завтрака рота пойдёт в полковой цейхгауз, чтобы получить свои личные вещи, рассортировать их и оставить у себя. Когда строй был распущен, между курсантами началось обсуждение предстоящего события. Большинство им было недовольно.

– Ну куда я денусь со своими манатками? Ведь у меня там целый чемодан всякого барахла, – возмущался Павлин Колбин, – старшина и так каждый день к тумбочке придирается! И то там не так лежит, и то не так стоит, а то грязное, а то смятое. А тут, когда я ещё своё гражданское разложу, от старшины прохода не будет, нарядами замучает! Нет, я ничего брать не буду, пусть лежит на складе.

С ним согласились многие, а Шадрин, кроме того, добавил:

– А вы забыли про тревогу: при каждой тревоге все свои вещи надо успеть в вещмешок уложить… Представляете, какой он получится?

Все дружно расхохотались.

Бориса не особенно беспокоило предстоящее получение личных вещей. У него, кроме полушерстяного костюма, сандалий, пары белья да двух трусов, ничего не было. Но всё равно, и эти вещи при тревогах, при походах ему тоже бы мешали, он решил ничего из своих вещей не брать.

Перед завтраком курсантов собрали командиры отделений и, так сказать, неофициально кое-что объяснили. Евстафьев, командир того отделения, где служил Алёшкин, например, посоветовал:

– Как только получите вещи, роту отведут на площадь за казармы, около дороги. Посмотрите, разберитесь. Что вам нужно – возьмите, а остальное можете сдать обратно или продать. Там в эти дни всегда собираются торговки и торговцы с базара, и они у красноармейцев охотно покупают гражданские вещи. Правда, платят они немного, но зато ведь это живые деньги. Чемоданы и сундучки не продавайте, их вам разрешат держать под койками. По тревоге их брать не будем, а, наоборот, в них будете складывать всё, что не уложится в вещевой мешок. На каждом чемодане или сундучке привяжете бирку с фамилией.

Это сообщение всех обрадовало, курсанты сразу поняли его выгоду. Теперь по тревоге в вещевой мешок можно будет класть только полотенце, кружку, ложку, котелок, мыло и бритву, а все уставы, книги, блокноты и тетради складывать в чемодан. Раньше всё это приходилось брать с собой. Кое-какие личные вещи, которыми некоторые дорожили, тоже можно было в чемодане держать. Да и деньги появятся, а деньги почти всем курсантам были очень нужны: большинство, как и Борис, из дома получали гроши, тогда как расходы, иногда совершенно неожиданные, случались.

Слова Евстафьева подтвердились. Стоило только роте одногодичников 5-го Амурского стрелкового полка появиться на указанной площади, как она была окружена толпой женщин и мужчин, наперебой хватавшихся за чемоданы, мешки и узелки, и, даже не глядя на их содержимое, уже выкрикивавших свою цену. Мало того, у края дороги сидели человек 15 торговцев, продававших сундучки, фанерные чемоданы, ваксу, сапожные щётки и другую мелочь, необходимую в солдатском быту. Алёшкин быстро нашёл покупателя на свой ещё почти новый костюм, бельё и вещевой мешок. Он решил продать всё, оставив себе только трусы. Торговаться он не любил и продал вещи за первую же предложенную ему цену (как потом выяснилось, основательно продешевив), но всё-таки получил 17 рублей – в его тогдашнем понятии весьма солидные деньги.

За три рубля он купил себе фанерный чемоданчик с блестящим замочком, оклеенный внутри обоями и пахнувший каким-то вонючим клеем. Кроме чемодана он купил ваксы, карандашей, тетрадей, бумаги, конвертов и, конечно, целый фунт «Ткаченковского» монпансье в коробке. После всего этого его капитал составил 13 рублей.

В лагерь чемоданы и сундучки с привязанными к ним фанерными бирками были доставлены на подводе, в них каждый сложил оставшиеся после распродажи вещи. Эти чемоданы стояли на земле под нарами в палатках. Лагерная палатка того времени, сшитая из простого сурового полотна, предназначалась для размещения одного отделения и была до примитивности проста. Вот её схема:

1. Спальные места для красноармейцев.

2. Стол.

3. Хозяйственные полки для котелков и вешалки для шинелей.

4. Входная дверь.

5. Основной шест палатки.

6. Полотняные скаты.

7. Веревочные стяжки.

8. Земляная засыпка.

9. Деревянное (дощатое) гнездо.

Лагерная жизнь имела свои особенности. Она предоставляла несколько большую свободу, чем жизнь в казарме, имела свои особые прелести, но вместе с тем и особые сложности, и трудности.

Конечно, самым приятным было то, что весь лагерный период жизни красноармейцы проводили па свежем воздухе в чудесном месте. Лагерь располагался на берегу реки Амур, километрах в 10 от города Благовещенска, на ровной поляне, местами покрытой редкой, красивой растительностью: дубами, берёзами, ясенями, клёнами и другими. Между этими деревьями, причём так, чтобы сохранить их в неприкосновенности, и располагались палатки лагеря 2-й ордена Красного Знамени Приамурской дивизии. На лето (на лагерный период) в дивизию прибывал и её третий полк, называвшийся 4-й Волочаевский. Обычно он стоял в Хабаровске.

Как и все военные лагеря, лагерь дивизии размещался по определённому,

видимо, кем-то установленному порядку, с изменениями применительно к условиям местности. Вот примерный план той части лагеря, которую занимал 5-й Амурский стрелковый полк, кстати сказать, расположенный в самом центре лагеря.

I. Первая линейка – аллея, обсаженная невысокими деревьями, посыпанная песком. На ней проводилась вечерняя поверка, по ней не разрешалось ходить никому, кроме командира дивизии и командира полка. Около неё располагались посты дежурных по подразделениям.

II. Средняя линейка – основное средство сообщения внутри лагеря для пешеходов.

III. Задняя линейка, служила для движения конного транспорта.

1. Пост дежурного по роте.

2. Палатка с оружием.

3. Часовой.

4. Палатки красноармейцев.

5. Ленинская комната.

6. Палатка старшины и ротный склад.

7. Место для чистки оружия.

8. Палатка среднего комсостава.

9. Полковой клуб – столовая.

10. Кухня.

11. Спортплощадка.

Во время нахождения в лагере занятия приобрели иной характер. Участились походы, с каждым разом более длительные и быстрые. Ежедневно проходили практические занятия длительностью не менее четырёх часов, причём, как правило, проводились они в районе ближайших сопок, на расстоянии 4–5 километров от лагеря. Следование на место занятий и возвращение оттуда являлось своего рода походом, да и сами занятия проходили в постоянном движении. Отрабатывались задачи отделения и взвода в разведке, в охранении, в наступлении, во встречном бою, в обороне. Очень часто привлекались курсанты роты одногодичников 6-го или 4-го полков, это делало занятия ещё более интересными.

Очень скоро при проведении тактических занятий роли командиров отделений, помкомвзводов, а иногда и командиров взводов поручалось исполнять курсантам. Делали это по очереди, и многие, в том числе и Борис, получали от этого большое удовольствие. Оборонять какую-либо сопку или распадок, командуя при этом несколькими десятками уже достаточно хорошо обученных людей, было не только почётно, но и очень интересно. Иногда на занятиях присутствовал командир роты, он всегда давал много интересных и сложных вводных, заставляя вспоминать и глубже запоминать тактические положения, выученные зимой теоретически.

Один раз их посетил командир полка Родионов, и Павлин Колбин, командовавший взводом, получил от него благодарность. В другой раз верхом приехал на занятия и комиссар дивизии Щёлоков, он пробыл вместе с ротой весь день, а по окончании собрал всех курсантов и командиров на полянке. Разбирая занятия, он крепко покритиковал и отдельных командиров, и курсантов, но вместе с тем похвалил хороший боевой листок, выпущенный во время занятий Костей Ротовым. После этого он сделал краткий доклад о международном положении, обратив внимание, что напряжение между нами и империалистическими странами растёт, капиталисты всех стран точат зубы на СССР, который своими достижениями, своей растущей мощью является у них бельмом на глазу. Наша задача – как можно лучше изучить военное дело, чтобы быть готовыми в любой момент стать в ряды командиров Красной армии и умело дать отпор врагу.

После доклада, когда курсанты получили разрешение закурить, Щёлоков подозвал к себе Бориса и спросил, как у него обстоят дела со вступлением в члены партии. Алёшкин ответил, что ждёт рекомендаций из Владивостока.

– Ну, что же, хорошо, – сказал комиссар, – тогда сегодня вечером зайдите к моему адъютанту, я у него оставлю рекомендацию для вас.

Борис поблагодарил и был очень польщён таким вниманием комиссара дивизии. Было ясно, что этому он обязан лестным отзывам о его работе, полученным в дивизии от Благовещенского обкома партии. Об этом, между прочим, говорил и сам Щелоков, когда сообщал на партсобрании о результатах работы представителей дивизии по коллективизации. Все уже знали, что его избрали делегатом на XVI съезд партии и вскоре он должен выехать в Москву. У комдива было много забот: предстояла инспекторская проверка дивизии, а его не будет – значит, надо как следует подготовить к ней всех политработников. При этом он всё-таки нашёл время вспомнить о каком-то курсанте.

Кроме тактических занятий, строевых и физкультурных, о которых мы ещё скажем особо, наши курсанты больше, чем другие подразделения, занимались стрельбой. Каждому из них предстояло научиться хорошо стрелять из винтовки, ручного пулемёта Дегтярёва, станкового пулемёта Максима, револьвера наган. В этом деле Бориса постигла неудача. Он отлично стрелял на расстоянии до 200 шагов, но дальше, на 300–500 шагов, очертания цели у него смазывались и, к своему огорчению, при выполнении упражнений на дальнее расстояние он немало пуль «посылал за молоком». Почему-то не особенно ладилось у него стрельба и из револьвера: он едва-едва выполнял установленную норму. К инспекторским стрельбам он пришёл с весьма посредственными результатами. Но зато во временных, когда многие даже очень хорошие стрелки, чувствуя за спиной присутствие самого Блюхера, а именно он прибыл на стрельбы, наделали массу ошибок, Борис приобрёл вдруг необъяснимую уверенность и спокойствие и, к удивлению и радости командира взвода и командира роты, выполнил все упражнения на «отлично», получив впоследствии за это благодарность в приказе по полку.

Между прочим, раз мы заговорили об инспекторских стрельбах, то, очевидно, следует рассказать, в чём они заключались. Каждый стрелок был обязан выполнить несколько зачётных упражнений, а именно поразить грудную мишень с расстояния ста шагов, с двухсот – поясную мишень и с трёхсот – в рост человека. Три патрона выдавалось на каждое упражнение, все они выполнялись с одного места из положения лёжа. Одно попадание из трёх давало оценку «удовлетворительно», два – «хорошо» и три – «отлично».

После стрельбы из винтовки выполнялось упражнение из пулемёта системы Дегтярёва. На расстоянии 400 шагов на три минуты показывалась цепочка из пяти человеческих фигур. Очередью из 12–15 выстрелов надо было поразить одного из них – «удовлетворительно», двух – «хорошо», трёх и более – «отлично».

После этого производилась стрельба из пулемёта системы Максима, установленного на станине в специально отрытом окопе. На расстоянии 500 шагов поперёк стрелковой полосы двигался фанерный макет танка вполовину натуральной величины. Его нужно было поразить очередью из 25 выстрелов; две пробоины – «удовлетворительно», 4 – «хорошо», 6 и более – «отлично» (тогда ещё наивно предполагали, что в будущей войне на танках будет такая же броня, как и в Первую мировую войну, которую станковый пулемёт с расстояния 500 метров пробивал).

Наконец, последнее упражнение заключалось в следующем: стрелок по команде совершал перебежку от рубежа, удалённого от линии стрельбы на 50 метров. Как только боец падал на землю, перед ним в 200 шагах показывалась мишень (фигура бегущего солдата), державшаяся неподвижно одну минуту. Затем она скрывалась, через три минуты показывалась немного в стороне, держалась тоже минуту, ещё через три минуты показывалась в новом месте. Стрелок имевшимися у него в магазине пятью патронами должен был поразить одну мишень – «удовлетворительно», две мишени – «хорошо» и три мишени – «отлично».

Занятия по физкультуре в лагере заключались в основном в преодолении так называемой полосы препятствий. Боец в шинели, с вещевым мешком за плечами, с противогазом и сапёрной лопаткой, с винтовкой в руках должен был пробежать, проползти всю полосу, длиною около 500 метров за строго определённое время. Препятствия на этой полосе были следующие: канава шириною два метра (её надо было перескочить), бревно толщиною 15 см и длиною пять метров, укреплённое на высоте около метра (по нему – пробежать), несколько рядов колышков, высотой в полметра, между которыми была натянута тонкая проволока (через неё надо было перепрыгивать). Следом за этим препятствием требовалось проползти под тремя рядами колючей проволоки, натянутой на высоте около 70 см и, наконец, взбежать по довольно крутому, скользкому дощатому настилу на так называемую горку, высотой около четырёх метров, спрыгнуть с этой высоты вниз на площадку, усыпанную опилками, пробежать ещё около 50 метров до огневого рубежа и поразить не менее двух из трёх грудных мишеней, установленных на расстоянии 100 метров.

Разумеется, во время подготовительных тренировок взятие каждого препятствия повторялось многократно, затем они комбинировались и лишь при сдаче экзаменов проводились полностью.

Кроме этой, чисто военной физкультуры, в лагерях проводилась иная – настоящая, так сказать, спортивная работа. В дивизии с этого года ввели должность инструктора физкультуры, он организовывал занятия по лёгкой атлетике, боксу, футболу и волейболу. Проводились эти занятия в так называемые свободные часы и, конечно, одногодичники всех полков были в них застрельщиками.

Борис увлекался прыжками в высоту и бегом на средние и длинные дистанции, в этих видах он и достиг определённых успехов: по прыжкам входил в первую пятёрку дивизии, а по бегу на пять километров занимал второе место. Играл он в футбол и волейбол, причём в футболе выполнял обязанности защитника или, как его тогда называли, бека. В то время в футболе защитники исполняли довольно пассивную роль, они должны были своей массой и силой помешать форварду команды противника ударить по воротам. Алёшкин обладал широкоплечей приземистой фигурой, имел мощные ноги и весил 72 кг. Его столкновение с легковесным форвардом грозило последнему серьёзными неприятностями, как правило, он оказывался на земле. Поэтому, когда бек бросался к наступавшему форварду, тот пытался увернуться от него и при этом терял мяч. Сейчас же следовал сильный удар, и мяч оказывался далеко за серединой поля. Команда 5-го Амурского полка в дивизии постоянно занимала первое место.

Почти все очень любили играть в волейбол, но тут постоянных команд не было, и играли кто с кем хотел.

Кроме этих видов Борис увлекался и боксом. Правда, настоящей серьёзной тренировки он получить не мог: сам инструктор физкультуры был не очень сильным боксёром, да и времени у Алёшкина не было. Кроме того, как это ни смешно, на всю дивизию имелось всего две пары перчаток, и желающим «подраться» приходилось становиться в очередь за ними. Тем не менее на состязаниях в конце лагерного периода Борис сумел занять одно из первых мест по боксу в дивизии.

Лагерная жизнь, более оживлённая и разнообразная, чем в казармах, протекала быстро. Казалось, только что выехали в лагеря, а уже на дворе конец июля. Завершились инспекторские стрельбы, отработаны все тактические занятия за отделение и взвод, несколько раз проведены практические занятия по сапёрному делу. Каждый курсант успел собственноручно отрыть и замаскировать окопы всех соответствующих профилей, научился рыть окопы для станковых пулеметов и даже трёхдюймовых орудий. Уже совершили много походов на самые различные расстояния, а один – даже в противогазах. На очереди стоял заключительный зачётный поход – марш-бросок, роты усиленно к нему готовились. Наконец этот день наступил.

Роты одногодичников всех трёх полков были подняты по тревоге. Каждому курсанту, кроме его личных вещей, в вещевой мешок заботливые старшины положили по два кирпича, чтобы довести нагрузку до нужного веса. Через плечо была надета скатка шинели, через другое – противогаз и фляжка с водой, на поясном ремне – два подсумка, в одном из которых болталась, выданная ещё с вечера, обойма боевых патронов, и в специальном чехле – малая сапёрная лопатка.

Поход состоялся 18 июля 1930 года. Роты вышли в 5 часов 30 минут утра без завтрака. Все знали, что поход будет протяжённостью в оба конца 15 километров, что придётся часть пути пройти в противогазах, преодолеть полосу препятствий и закончить выполнением стрелкового упражнения. Знали также, что нужно уложиться в строго ограниченное время и что успех будет зависеть от выполнения задачи каждым курсантом. Роты между собой договорились о соревновании.

Это то, что было известно в теории, а как это на практике, скоро почувствовали все. После построения и выхода на исходный рубеж, роты отправились в путь с промежутками в 15 минут одна за другой. Шли по порядку: первой – рота 4-го Волочаевского полка, за ней – 5-го Амурского и последней – 6-го Хабаровского.