Двадцать пять рассказов о призраках

Рука с содранной кожей (Ги де Мопассан)

Однажды вечером, около восьми месяцев назад, я встретился с несколькими товарищами по колледжу в доме нашего друга Луиса Р. Мы пили пунш и курили, говорили о литературе и искусстве и шутили, как любая другая компания молодых людей. Внезапно дверь распахнулась, и в комнату, как ураган, ворвался тот, кто был моим другом с детства.

– Угадай, откуда я? – воскликнул он.

– Я ставлю на Мабилль, – ответил один из них.

– Нет, – сказал другой, – ты слишком веселый; ты пришел, взяв взаймы деньги, похоронив богатого дядю или заложив свои часы.

– Ты трезвеешь, – воскликнул третий, – и, почувствовав запах пунша в комнате Луи, ты поднялся сюда, чтобы снова напиться.

– Вы все ошибаетесь, – ответил он. – Я городка П., в Нормандии, где я провел восемь дней и откуда я привез одного из моих друзей, великого преступника, которого я прошу разрешения представить вам.

С этими словами он вытащил из кармана длинную черную руку, с которой была содрана кожа. Она была перерезана у запястья. Сухая и сморщенная форма руки и узкие пожелтевшие ногти, все еще цепляющиеся за пальцы, делали ее страшной на вид. Мышцы, свидетельствовавшие о том, что ее первый владелец обладал огромной силой, были связаны на месте полоской похожей на пергамент кожи.

– Только представьте себе, – сказал мой друг, – на днях они продавали вещи старого колдуна, недавно умершего, хорошо известного во всей стране. Каждую субботу вечером он отправлялся на собрания ведьм на метле; он практиковал белую и черную магию, давал коровам голубое молоко и заставлял их носить хвосты, подобные хвосту спутника святого Антония. Старый негодяй всегда питал глубокую привязанность к этой руке, которая, по его словам, принадлежала знаменитому преступнику, казненному в 1736 году за то, что он бросил свою законную жену головой вперед в колодец – за что я его не виню, – а затем повесил на колокольне священника, который его обвенчал. После этого двойного подвига он ушел, и в течение своей последующей карьеры, которая была короткой, но захватывающей, он ограбил двенадцать путешественников, выкурил два десятка монахов из их монастыря и превратил монастырь в сераль.

– Но что ты собираешься делать с этим ужасом? – закричали мы.

– Эх! Друзья! Я сделаю из нее ручку для своего дверного звонка и буду пугать своих кредиторов.

– Друг мой, – сказал Генри Смит, крупный, флегматичный англичанин, – я полагаю, что эта рука – всего лишь разновидность индийского мяса, консервированного по новой технологии; я советую тебе приготовить из нее бульон.

– Не ругайтесь, господа, – сказал с величайшим хладнокровием студент-медик, который был на три четверти пьян, – но если вы последуете моему совету, Пьер, вы предадите этот кусок человеческих останков христианскому погребению, опасаясь, что их владелец придет требовать останки. Кроме того, эта рука приобрела некоторые дурные привычки, а вы знаете пословицу: ”Кто убил, тот убьет".

– А кто выпил, тот выпьет, – ответил хозяин, наливая студенту большой стакан пунша, который осушил его одним глотком и сполз мертвецки пьяный под стол. Его внезапный уход из компании был встречен взрывом смеха, а Пьер, подняв свой бокал и приветствуя руку, воскликнул:

– Я пью за следующий визит твоего хозяина.

Затем разговор перешел на другие темы, и вскоре после этого каждый вернулся к себе домой.

* * * * *

Около двух часов следующего дня, проходя мимо двери Пьера, я вошел и застал его за чтением и курением.

– Ну, как дела? – спросил я.

– Очень хорошо, – ответил он.

– А твоя рука?

– Моя рука? Разве ты не видел ее на кнопке звонка? Я прикрепил ее туда, когда вернулся домой прошлой ночью. И что ты думаешь? Какой-то идиот, несомненно, чтобы сыграть со мной глупую шутку, позвонил в мою дверь ближе к полуночи. Я спросил, кто там, но так как никто не ответил, я снова лег в постель и заснул.

В этот момент дверь открылась, и хозяин, толстый и крайне наглый человек, вошел, не поздоровавшись с нами.

– Сэр, – сказал он, – я прошу вас немедленно убрать эту падаль, которую вы подвесили к своему колокольчику. Если вы этого не сделаете, я буду вынужден попросить вас уйти.

– Сударь, – ответил Пьер с большой серьезностью, – вы оскорбляете руку, которая этого не заслуживает. Знаете ли вы, что она принадлежала человеку высокого происхождения?

Хозяин повернулся на каблуках и вышел, не сказав ни слова. Пьер последовал за ним, отсоединил руку и прикрепил ее к шнуру звонка, висевшему в его комнате.

– Так-то лучше, – сказал он. – Эта рука, как напоминание траппистов – все смертны, брат. Она будет придавать моим мыслям серьезный оборот каждую ночь перед сном.

Через час я оставил его и вернулся в свою квартиру.

Следующую ночь я плохо спал, был нервным и возбужденным и несколько раз вздрагивал, просыпаясь. Однажды мне даже показалось, что мужчина вломился в мою комнату, и я вскочил и обыскал шкафы и под кроватью. Около шести часов утра я, наконец, начал дремать, когда громкий стук в мою дверь заставил меня вскочить с дивана. Это был слуга моего друга Пьера, полуодетый, бледный и дрожащий.

– Ах, сэр! – воскликнул он, рыдая. – Мой бедный хозяин. Кто-то убил его.

Я поспешно оделся и побежал к Пьеру. Дом был полон людей, спорящих друг с другом, и все было в смятении. Все говорили одновременно, рассказывая и комментируя это событие всевозможными способами. С большим трудом я добрался до спальни, представился тем, кто охранял дверь, и мне разрешили войти. Четыре агента полиции стояли посреди квартиры с карандашами в руках, изучая каждую деталь, совещаясь вполголоса и время от времени делая пометки в своих блокнотах. Два врача совещались у кровати, на которой лежал без сознания Пьер. Он не был мертв, но на его лице застыло выражение самого ужасного ужаса. Его глаза были широко открыты, и расширенные зрачки, казалось, пристально, с невыразимым ужасом смотрели на что-то неведомое и страшное. Его руки были сжаты в кулаки. Я приподнял одеяло, которым было покрыто его тело от подбородка вниз, и увидел на его шее, глубоко впившиеся в плоть, следы пальцев. Несколько капель крови запачкали его рубашку. В этот момент меня поразила одна вещь. Я случайно заметил, что сморщенная рука больше не была прикреплена к шнуру звонка. Врачи, несомненно, убрали ее, чтобы избежать комментариев тех, кто входил в комнату, где лежал раненый, потому что вид этой руки был действительно ужасающим. Я не стал спрашивать, что с ней стало.

Теперь я прикрепил вырезку из газеты следующего дня с историей преступления со всеми подробностями, которые смогла раздобыть полиция:

“Вчера было совершено ужасное покушение на жизнь молодого месье Пьера Б., студента, который принадлежит к одной из лучших семей Нормандии. Он вернулся домой около десяти часов вечера и попросил своего камердинера Бувена больше не ухаживать за ним, сказав, что чувствует усталость и собирается лечь спать. Ближе к полуночи Бувена внезапно разбудил яростный звон колокольчика его хозяина. Он испугался, зажег лампу и стал ждать. Звонок молчал около минуты, затем зазвонил снова с такой силой, что слуга, обезумев от страха, вылетел из своей комнаты, чтобы разбудить консьержа, который побежал вызывать полицию, и примерно через пятнадцать минут двое полицейских взломали дверь. Их глазам предстало ужасное зрелище. Мебель была перевернута, что свидетельствует о страшной борьбе между жертвой и нападавшим. Посреди комнаты, на спине, оцепеневший, с мертвенно-бледным лицом и страшно расширенными глазами, неподвижно лежал молодой Пьер Б., на шее у него были глубокие отпечатки пяти пальцев. Немедленно был вызван доктор Бурдин, и в его отчете говорится, что агрессор, должно быть, обладал огромной силой и имел необычайно тонкую и жилистую руку, потому что пальцы оставили в плоти жертвы пять отверстий, похожих на те, что остаются от пистолетной пули, и проникли внутрь, пока они почти не соприкоснулись. Нет никаких указаний ни на мотив преступления, ни на его исполнителя. Полиция проводит тщательное расследование”.

На следующий день в той же газете появилось следующее сообщение:

“Месье Пьер Б., жертва ужасного нападения, отчет о котором мы опубликовали вчера, пришел в сознание после двух часов самого усердного ухода со стороны доктора Бурдена. Его жизни ничего не угрожает, но есть серьезные опасения, что он потерял рассудок. Никаких следов нападавшего обнаружено не было”.

Мой бедный друг действительно повредился в уме. В течение семи месяцев я ежедневно навещал его в больнице, куда мы его поместили, но к нему так и не вернулся рассудок. В бреду у него вырвались странные слова, и, как у всех сумасшедших, у него была одна навязчивая идея: он считал, что его постоянно преследует призрак. Однажды за мной пришли в спешке, сказав, что ему стало хуже, и когда я приехал, я нашел его умирающим. В течение двух часов он оставался очень спокойным, затем, внезапно, поднявшись с постели, несмотря на наши усилия, он закричал, размахивая руками, словно жертва самого ужасного ужаса: “Уберите это! Убери это! Это душит меня! Помогите! Помогите!” Дважды он сделал круг по комнате, издавая ужасные крики, а затем упал лицом вниз, мертвый.

* * * * *

Поскольку он был сиротой, мне было поручено отвезти его тело в маленькую деревушку П. в Нормандии, где были похоронены его родители. Это было то самое место, откуда он прибыл в тот вечер, когда застал нас пьющими пунш в комнате Луиса Р., когда он показал нам ободранную руку. Его тело положили в свинцовый гроб, и четыре дня спустя я печально шел рядом со старым кюре, который давал ему первые уроки, на маленькое кладбище, где ему вырыли могилу. Это был прекрасный день, и солнечный свет с безоблачного неба заливал землю. Птицы пели в кустах ежевики, где много раз, когда мы были детьми, мы крали фрукты, чтобы полакомиться ими. Я снова увидел, как мы с Пьером крадемся за изгородью и проскальзываем в хорошо знакомую нам щель в конце маленького участка, где хоронят бедняков. И снова мы возвращались в дом с черными от сока съеденных ягод щеками и губами. Я посмотрел на кусты; они были усыпаны плодами; машинально я сорвал несколько и поднес ко рту. Кюре открыл свой требник и вполголоса бормотал молитвы. В конце прогулки я услышал стук лопат могильщиков, которые рыли могилу. Внезапно они окликнули нас, кюре закрыл свою книгу, и мы пошли посмотреть, чего они от нас хотят. Они нашли гроб; при рытье одним ударом кирки крышка открылась, и мы увидели внутри скелет необычного роста, лежащий на спине, его пустые глаза, казалось, все еще угрожали и бросали нам вызов. Я был встревожен, сам не знаю почему, и почти испуган.

– Стойте! – крикнул один из мужчин. – Посмотрите туда! Одна из рук негодяя была отрублена по запястье. А, вот и она! – и он поднял из-под тела огромную иссохшую руку и протянул ее нам.

– Смотри, – воскликнул другой, смеясь, – смотри, как он смотрит на тебя, как будто готов вцепиться тебе в горло, чтобы заставить тебя вернуть ему руку.

– Хватит, – сказал кюре, – оставь мертвых в покое и закрой гроб. Мы устроим могилу бедному Пьеру в другом месте.

На следующий день все было закончено, и я вернулся в Париж, оставив пятьдесят франков старому кюре на мессы за упокой души того, чей гроб мы потревожили.

Месть дерева (Элеанор Ф. Левис)

Сквозь окна салуна Джима Дейли в маленьком городке Си… заходящее солнце струилось желтыми пятнами, освещая стаканы, разбросанные по столам, и лица нескольких мужчин, собравшихся у бара. В основном это были фермеры, с небольшим количеством лавочников, в то время как видным среди них был деревенский редактор, и все они обсуждали поразительную новость, которая распространилась по городу и его окрестностям. Весть о том, что Уолтер Стедман, рабочий с ранчо Альберта Келси, напал и убил дочь своего хозяина, дошла до них и посеяла всеобщий ужас среди людей.

Фермер заявил, что он видел совершенное преступление, когда шел по соседнему переулку, и, всегда отличавшийся трусостью, вместо того, чтобы броситься на помощь девушке, окликнул группу шахтеров, которые возвращались с полуденной трапезы через поле неподалеку. Однако, когда они добрались до места, где Стедман (как они предполагали) совершил свое черное дело, там лежала только девушка в мертвой неподвижности. Ее убийца воспользовался возможностью сбежать. Группа прочесала лес в поместье Келси, и как раз в тот момент, когда они приближались к самому дому, появление Уолтера Стедмана, странно нетвердой походкой направлявшегося туда же, заставило их ускорить шаг.

Вскоре он был взят под стражу, хотя и заявлял о своей непричастности к преступлению. Он сказал, что только что сам видел тело по дороге в участок, и что, когда его нашли, он шел в дом за помощью. Но они посмеялись над его историей и бросили его в крошечную, душную городскую тюрьму.

Каковы были их доказательства? Уолтер Стедман, молодой парень лет двадцати шести, приехал из города в их тихий городок как раз в самые тяжелые времена в поисках работы. Большинство мужчин, живущих в городе, были честными парнями, добросовестно выполнявшими свою работу, когда могли ее получить, и когда они в обществе попросили Стедмана выпить с ними, он довольно пренебрежительно отказался. Его называли “Этот чертов городской парень”, и их ненависть и зависть усилились, когда Альберт Келси нанял его, предпочтя любому из них. Время шло, история восхищения Стедмана Маргарет Келси разошлась по свету с добавлением информации о том, что дочь его работодателя оттолкнула его, заявив, что не выйдет замуж за простого рабочего. Итак, Стедман, когда эта новость достигла ушей его работодателя, был уволен, и это, значит, была его месть! Для них этих доказательств было достаточно, чтобы признать его виновным.

И все же в тот день, когда Стедман, скорчившись на полу камеры, терял надежду, зная, что никто не поверит его рассказу и что его незаслуженное наказание будет быстрым и верным, бродяга, сев в товарный вагон в нескольких милях от города, умчался с места своего преступления.

Из крошечного окошка своей тюрьмы Уолтер Стедман мог видеть красное зарево небес, предвещавшее закат солнца. Итак, красное солнце его жизни скоро должно было сесть, жизни, которая была невинна, и которая теперь должна была закончиться за поступок, которого он никогда не совершал. Самым ярким из всех видений, пронесшихся в его сознании, было видение Маргарет Келси, лежащей в том виде, в каком он впервые нашел ее, только что вырвавшейся из рук своего убийцы. Но было и другое, более нежное видение. Как долго они с Маргарет пытались сохранить свою тайну, пока Уолтера не повысили на более высокую должность, чтобы он мог просить ее руки, не опасаясь враждебности отца! Затем пришло воспоминание о дневной встрече между ними в лесу поместья Келси – как, как раз когда они расставались, Уолтер услышал шаги рядом с ними и, резко оглянувшись, увидел злобное, хмурое, кровожадное лицо, выглядывающее из кустов. Он направился к нему, но обладатель этого лица поспешно удалился.

Сплетничающие горожане неверно истолковали этот роман, и когда Альберт Келси услышал об этой тайной встрече от человека, который позже стал лидером мафии, и уволил Стедмана, они поверили, что молодой человек сделал официальное предложение и был отклонен. Но правосудие пошло не так, как оно делало бесчисленное количество раз прежде, и будет снова. Невиновный человек должен был быть повешен, даже без суда, в то время как виновный был волен бродить, где ему заблагорассудится.

В ту осеннюю ночь темнота наступила быстро, и только звезды делали все возможное, чтобы осветить сцену. Группа людей, все в масках, и имея в качестве лидера того, кто с самого прибытия Стедмана в город питал тайную ненависть к молодому человеку, вытащила Стедмана из камеры и прошлась по городу, бросая вызов всем, бросая вызов даже самому Богу. Они пошли вдоль шоссе к “перекрестку” фермера Брауна, бдительно охраняя своего пленника, изможденное лицо которого было освещено фонарями. Он шел среди них медленным шагом, полный безнадежности.

– Это хорошее дерево, – сказал вскоре их лидер, останавливаясь и указывая на раскидистый дуб; когда узел был готов и Стедман наступил на ящик, он добавил, – если тебе есть что сказать, тебе лучше сказать это сейчас.

– Я невиновен, клянусь перед Богом, – ответил обреченный человек. – Я никогда не отнимал жизнь у Маргарет Келси.

– Предоставь доказательства, – издевался лидер, и когда Стедман ничего не сказал, он коротко рассмеялся.

– Приготовиться, люди! – отдал он приказ. Ящик был отброшен в сторону, а потом – только корчащееся тело раскачивалось взад и вперед во мраке.

Перед мужчинами стоял их лидер, наблюдая за корчами тела с молчаливым ликованием.

– Я открою вам секрет, ребята, – внезапно сказал он. – Я сам охотился за той бедной убитой девушкой. У меня было чертовски мало шансов; но, клянусь…, у него было так же мало!

Пауза, затем:

– Он покинул эту землю. Снимите его, ребята!

* * * * *

– Это бесполезно, сынок. Я откажусь от этой проклятой штуки как от плохой работы. Есть что-то странное в этом дереве. Ты видишь, как его ветви уравновешивают его? Мы разрубили ствол почти надвое, но оно не падает. Вокруг полно других; мы возьмем одно из них. Если бы у меня была с собой длинная веревка, я бы повалил это дерево, но при том, как оно стоит, лезть на него означало бы рисковать жизнью человека. Конечно, в этом и вся штука.

Итак, старый фермер Браун взвалил на плечо свой топор и направился к другому дереву, его сын последовал за ним. Они пилили и рубили, рубили и пилили, и все же высокий белый дуб, ветви которого торчали почти так же ровно, как если бы они были ненастоящими, стоял прямо и твердо.

Фермер Браун, хорошо известный своей слабостью и трусостью, который, наблюдая за убийством дочери Альберта Келси, в испуге принял за преступника другого, теперь из суеверия позволил дубу стоять, потому что его хорошо сбалансированное положение спасло его от падения, когда другие деревья были бы повалены. И вот это дерево, то самое, на котором был повешен невинный человек, было оставлено – для другой работы.

Это была мрачная, дождливая ночь – такая ночь может быть только в центральной Калифорнии. Ветер выл, как тысяча демонов, и сжимал деревья в диких объятиях. Время от времени в затишье бури издалека тихо доносилось странное “уху, уху!” совы, в то время как лай койотов будил эхо холмов звуками, похожими на дьявольский смех.

Под ветром и дождем мужчина пробирался сквозь кустарник к фермерскому дому Брауна по кротчайшей дороге. Внезапно он остановился, дрожа, как будто его удерживал какой-то невидимый импульс. Перед ним возвышался белый дуб, колеблющийся и раскачивающийся во время бури.

– Боже милостивый! Это то дерево, с которого я снял Стедмана! – воскликнул он, и странный страх охватил его.

Его глаза были прикованы к дереву, захваченные каким-то неопределимым очарованием. Да, там на одной из самых длинных ветвей все еще болтался маленький обрывок веревки. И затем, взволнованному взору убийцы, эта веревка, казалось, удлинилась, образовав на конце скользящий узел, узел, который охватывал фиолетовую шею, в то время как под ним корчилось и раскачивалось тело человека!

– Черт бы его побрал! – пробормотал он, направляясь к висящему телу, как будто собираясь помочь веревке в его удушении. – Он всегда будет следовать за мной? И все же он заслужил это, подлый злодей! Он лишил ее жизни…

Он так и не закончил фразу. Белый дуб, возвышавшийся над ним своей мощью, казалось, рос, как бешеное живое существо. Внезапно раздался треск, и под упавшим деревом лежал убийца Стедмана, раздавленный и искалеченный.

Из промежутка между сломанным стволом и оставшимся пнем выскочила серая, смутная фигура и промчалась мимо неподвижной фигуры человека, прочь в дикую черноту ночи.

Вагонный призрак

Все задрапировано синей джинсовой тканью – приморский коттедж моей подруги Сары Пайн. Она попросила меня пойти туда с ней, когда она откроет его, чтобы привести в порядок к лету. Она призналась, что немного нервничала при мысли о том, чтобы войти туда одной. А я всегда готова к приключениям. Такое количество синего денима меня несколько удивило, потому что синий цвет не подходит к цвету лица Сары – она всегда предпочитает какой-нибудь оттенок красного. Она заметила мое удивление; она очень близорука и поэтому видит все каким-то шестым чувством.

– Тебе не нравятся мои портьеры, занавески и скатерти, – сказала она. – Мне тоже. Но я сделала это, чтобы приспособиться. И теперь, я надеюсь, он покоится в своей могиле.

– Чья могила, ради всего святого?

– Мистера Дж. Биллингтона Прайса.

– И кто он такой? Он не кажется известным человеком.

– Тогда я расскажу тебе о нем, – сказала Сара, садясь прямо перед одной из этих штор. – Прошлой осенью я уезжала отсюда в Нью-Йорк на скоростном экспрессе, известном как "Летающий янки". Конечно, я подумала о "Летучем голландце" и вагнеровской музыкальной постановке "сверхъестественной легенды", о том, как все изменилось в наши дни и так далее. Затем я посмотрела в окно на пейзаж, на горизонт, который, казалось, описывал большую дугу, когда поезд мчался дальше. Время от времени "краем глаза" у меня возникало впечатление, что в кресле за три или четыре номера от меня на противоположной стороне вагона сидит мужчина. Каждый раз, когда я видела эту фигуру, я смотрела на стул и убеждалась, что он пуст. Но это был странный обман зрения. Я подняла свой лорнет, и кресло стало еще более пустым, чем раньше. В нем, конечно, никого не было. Но чем больше я узнавала, что оно пустое, тем яснее видела этого человека. Всегда краем глаза. Это заставляло меня нервничать. Когда пассажиры входили в вагон, я боялась, как бы они не заняли это место. Что произойдет, если они это сделают? На кресло положили сумку – от этого мне стало не по себе. Сумку забрали на следующей станции. Затем на сиденье поместили ребенка. Он начал смеяться, как будто кто-то нежно пощекотал его. В этом кресле было что-то странное – его номер был тринадцать. Когда я отвела от него взгляд, у меня возникло сильное впечатление, что какой-то человек, сидящий там, наблюдает за мной. В самом деле, не стоит потакать таким фантазиям. Итак, я нажала на электрическую кнопку, попросила швейцара принести мне столик и, достав из сумки колоду карт, принялась развлекать себя раскладыванием пасьянса. Я ломала голову, куда положить семерку пик. Куда ее можно деть? – пробормотал я себе под нос. Голос позади меня подсказал: "Сыграй четверку бубен на пятерку, и ты сможешь это сделать". Я опешила. Единственными пассажирами вагона, кроме меня, были молодожены, мать с тремя маленькими детьми и типичный проповедник одной из самых строгих сект. Кто говорил? "Положите четверку, мадам", – повторил этот голос.

Я испуганно оглянулась через плечо. Сначала я увидела голубоватое облако, похожее на сигарный дым, но без запаха. Затем зрение прояснилось, и я увидела молодого человека, который, как я поняла тонким чутьем, был видимый и невидимый пассажир, на стуле номер тринадцать. Очевидно, он был коммивояжером – и призраком. Конечно, призрак коммивояжера звучит нелепо – они такие невероятно живые! Или же ты ожидал бы, что мертвый коммивояжер будет особенно мертвым, а не ‘ходячим’. Это был самый заурядный на вид призрак, радушный, напористый, деловой. В то же время на его лице было выражение крайнего отчаяния и ужаса, что делало его еще более нелепым. Конечно, нехорошо позволять незнакомцу говорить с собой, даже на такую безличную тему, как бубновая четверка. Но призрак – не может быть никаких правил этикета о разговоре с призраком! Моя дорогая, это было ужасно! Это существо показало мне, как разыграть все карты, а затем попросило меня выложить их снова, чтобы он мог дать мне несколько умных советов. Я была слишком поражена и встревожена, чтобы говорить. Я могла только раскладывать карты, как он говорил. Я так и делала, чтобы не казаться, что слушаю пустой звук, и не прослыть сумасшедшей. Вскоре призрак заговорил снова и рассказал мне свою историю.

– Мадам, – сказал он, – я езжу взад и вперед на этой машине с 22 февраля 189… года. Семь месяцев и одиннадцать дней. За все это время я ни с кем не обменялся ни словом. Для коммивояжера это довольно сложно, можете мне поверить! Вы знаете историю о Летучем голландце? Что ж, это почти мой случай. На мне лежит проклятие, и оно не будет снято, пока какая-нибудь добрая душа.... Но я забегаю вперед в своем рассказе. В тот день нас было четверо, мы ехали в разные места. Один из молодых людей занимался шерстью, другой – разрыхлителем, третий – сапогами и туфлями, а я – хлопчатобумажными изделиями. Мы встретились на дороге, сели вместе и разговорились. Эти ребята нагло врали о своих продажах, хотя это был День рождения Вашингтона. Продавец разрыхлителя увеличил количество проданных им товаров больше, чем могла бы сделать целая банка его продукции. Я сказал чистую правду, что мне еще не удалось совершить продажу. И тогда я поклялся – не в легкомысленном, бодром стиле словесных изысков, а в большой, круглой, бросающей вызов небесам клятве, – что продам ящик синих джинсов в этой поездке, даже если это займет у меня целую вечность. Разговоры нас утомили, и когда поезд остановился в Ривермуте, мы вышли выпить пива. Знаете, там хорошо – простите, я забыл, что разговариваю с дамой. Ну, нам пришлось бежать, чтобы попасть на борт. Я оступился, упал под колеса, и следующее, что я помню, это то, что они проводили дознание по моим останкам; в то время как я, выпотрошенный, сидел на углу стола гробовщика, гадая, кто из присяжных коронера, вероятно, захочет иметь дело с синими джинсами.

Тогда я вспомнил свою злую клятву и понял, что я был душой, обреченной скитаться, пока мне не удастся продать этот товар. Я заговорил раз или два, предлагая джинсы по низкой цене, но меня никто не заметил. Вердикт: смерть в результате несчастного случая; халатность покойного; железнодорожная корпорация не виновата; покойный вышел за пивом на свой страх и риск. Другие коммивояжеры взяли на себя заботу о останках и написали моим родственникам прекрасное письмо о моих социальных качествах и моей впечатляющей беседе. Хотел бы я, чтобы в тот раз это было менее впечатляюще! Я мог бы солгать о своих продажах или сказать, что надеялся на большую удачу. Но после этой клятвы делать было нечего. Взад и вперед, взад и вперед, по этой дороге, в кресле номер тринадцать, до самой вечности. Никто не подозревает о моем присутствии. Они сидят у меня на коленях – я играю в удачу, когда это хороший ребенок, как это было сегодня днем! Они наваливают на меня обертки, сумки и даже железнодорожную литературу. Они играют в карты у меня под носом – и какие же тупицы некоторые из них! Вы, мадам, первый человек, который заметил меня; и поэтому я осмелился заговорить с вами, не желая никого обидеть. Я вижу, что вам жаль меня. Теперь, если вы помните историю о Летучем голландце, он был спасен милосердием доброй женщины. На самом деле Сента вышла за него замуж. Теперь я не прошу ничего подобного. Я вижу, что вы носите обручальное кольцо, и, без сомнения, вы делаете кого-то счастливым. Я сам не был женатым человеком и, естественно, не являюсь женатым призраком. И это в любом случае не имеет никакого отношения к делу. Но если бы вы могли – я не думаю, что вам это пригодится, – но если бы вы были расположены проявить доброе, искреннее, христианское милосердие – я был бы бесконечно благодарен, и вы смогли бы купить ящик джинсовой ткани за 72,50 доллара. А такое качество сегодня стоит 80 долларов. Вы согласны, мадам?

Речь бедного призрака была не очень красноречивой, но в его глазах был сильный, нетерпеливый блеск, который был ужасен. Что-то – жалость, страх, я не знаю, что – заставило меня. Я решила обойтись без этого бело-золотого вечернего плаща. Вместо этого я отдала призраку 72,50 доллара и взял у него квитанцию на эту сумму, подписанную Дж. Биллингтоном Прайсом. Затем он довольно улыбнулся, с чувством поблагодарил меня и вернулся на стул номер тринадцать. Несколько раз во время путешествия, хотя я больше не видела его, я чувствовала себя ошеломленной. Когда поезд прибыл в Нью-Йорк, и я вместе с другими пассажирами сошла с поезда, мне показалось, что сильная рука взяла меня под локоть, помогая спуститься по ступенькам. Пока я шла по станции, моя сумка, которая никогда не была тяжелой, казалось, стала невесомой. Я полагаю, что призрак из вагона шел рядом со мной, неся сумку, ручка которой все еще оставалась в моей другой руке. Действительно, раз или два мне показалось, что я почувствовала прикосновение холодных пальцев к своим. С тех пор у меня нет причин предполагать, что бедный призрак не успокоился. Я надеюсь, что это так. Но я никогда не ожидала и не желала синей джинсовой ткани. Однако на следующий день к нашей двери подъехала подвода, принадлежащая крупному оптовому дому, и доставила ящик джинсовой ткани с квитанцией на то же самое. Что мне оставалось делать? Я не могла заниматься продажей синей ткани; я не могла отдать ее, поэтому я пустила ее на коттедж – и ты знаешь, как это отразилось на моем цвете лица. Пожалей меня, дорогая! И поверьте мне, легкомысленной женщине, какой бы я ни была, что я спасла душу ценой собственного тщеславия. Моя история рассказана. Что ты о ней думаешь?