Читать книгу: «Сначала ты плачешь», страница 2

3

Менее чем через год я вновь отправилась к д-ру Эллби. Мой первый визит пришелся на июнь 1974. Теперь на дворе стояла вторая половина мая 1975 года. В комнате ожидания мало что изменилось. Те же бесцветные диваны, примерно столько же и с тем же выражением на лицах – от равнодушного до мрачного – ожидающих приема женщин. Не захватив по глупости ничего почитать на случай ожидания, пришлось довольствоваться, как и в прошлый раз, старым журналом по благоустройству дома.

После получаса изучения статьи «Перепланировка вашего загородного дома» (которого у меня не было) и другой о каких-то житейских хитростях по устройству полок для бумаг меня охватило раздражение. «И долго еще ждать?», – поинтересовалась я у регистраторши.

– Думаю, не очень – не слишком заботясь о правдивости ответа, заученно произнесла она.

Прошли следующие полчаса. В комнате сидели при-мерно пятнадцать женщин. «Черт, побери! – взыграла во мне феминистская желчь. – Интересно, решились бы они держать в такой дыре, да еще в разгар рабочего дня 15 мужчин. Едва ли. У тех каждая минута на счету! Они что, полагают, мы не в состоянии найти себе более достойного занятия? Сукин сын! Позаботился бы лучше о свежих журналах вместо этого старья». Глядя на по-прежнему ничего не выражавшее лицо регистраторши, в ее закрепленные штифтом стекла очков я подчеркнуто пренебрежительно процедила: «Похоже в вашей системе что-то не так». Пожатие плеч вместо ответа следовало понимать, как «вы же видите, я не сижу, сложа руки». Пришлось вернуться к статье про полки с бумагами.

Наконец, меня вызвали. «Бетти Роллин (прозвучало как Роуленд)», – объявила сестра с папкой из манильского картона подмышкой. Я вошла. Те же, как при последнем посещении, пустые формальности, раздевание по пояс и беглый осмотр.

– Я по поводу своей опухоли, – начала я, едва он ее коснулся. И раздраженно, отвечая на вопросительный взгляд, добавила – Она у меня почти год. В прошлый раз вы не усмотрели ничего серьезного и порекомендовали придти через год.

Он кивнул, обвел опухоль черным карандашом и, буркнув «Потом смоете», вышел.

– Возьмите, пожалуйста, вещи и пройдемте со мной, – пригласила меня невысокая, бесцветная, как прошлогодняя листва, молоденькая лаборантка.

Из-за длительного ожидания знакомая процедура приготовления сэндвича с грудью раздражала еще больше. Часы показывали шесть, значит, я уже потеряла полтора часа.

Приведя себя в порядок, покинула здание и через квартал из гастронома на углу позвонила Артуру: «Придется ждать этот чертов снимок. Думаю, не меньше получаса».

Выйдя на улицу, обратила внимание на босоножки в витрине, зачем-то зашла в магазин и купила их. Становилось прохладно, похоже, собирался дождь. Пора возвращаться. В приемной сидели лишь регистраторша и две женщины.

– Доктор хочет еще раз осмотреть вас, – сказала она.

– Ого, что-то новенькое? – вздрогнув, мысленно произнесла я и вошла в кабинет. На сей раз всю работу выполнял сам д-р Эллби. Никаких сэндвичей на скорую руку. Да и аппарат другой – не столь внушительный, но, как показалось, более холодный, и, обхватывавший грудь не снизу и сверху, а сбоку. Пришлось даже наклониться. Из отрывочных замечаний доктора удалось понять, что прежний аппарат не смог обнаружить расположенную далеко слева опухоль. Ее вообще не оказалось на снимках. И тут я ощутила в животе спазм.

– Когда будет известен результат? – стараясь не выдать беспокойства, поинтересовалась я.

– Видите ли, в субботу я собираюсь в Аргентину, – начал он. (Сегодня был еще четверг.) «Ну и что? Мне-то, собственно, какое дело, куда ты намылился, – мысленно разозлилась я. – Нашел время проветриваться. Придурок!» «Результат отправят вам по почте, – далее опять что-то маловразумительное. – Разумеется, в случае чего-то непредвиденного, немедленно сообщим вашему врачу».

– Когда?

– Завтра.

На следующий день у меня скопилась куча дел, и все из-за этого чертова Эллби, в приемной которого накануне я проторчала столько времени (остаюсь и сейчас при своем мнении). Редактирования ждал уже поднадоевший сюжет о женском журнале, и другой – как раз интересовавший меня – о подростковом алкоголизме, для которого еще требовалось собрать и подготовить материал. Специалист, работавший в Калифорнии с юными любителями выпить, обещал, не совсем, правда, уверенно, провести нашу бригаду телевизионщиков на собрание молодежной группы Общества анонимных алкоголиков. Шокировал сам факт существования такой группы. Впрочем, телевидение признает лишь отснятое и показанное на экране. По опыту знаю – кадры такой встречи могли стать сенсацией. К сожалению, до сих пор мне так и не удалось связаться с этим человеком. Я оставила для него сообщения, где только могла, но он пока так и не объявился. Собрание было назначено на предстоящий понедельник (сегодня пятница), значит, на тихоокеанское побережье нужно будет отправиться не позднее, чем в воскресенье, а может и завтра.

На субботу мы с Артуром запланировали вечеринку. Если поездка в Калифорнию состоится, придется всех обзванивать и отменять мероприятие. Часы показывали 11—30. Проклятье! Ну не гнусное ли занятие – сидеть и с нетерпением ждать звонка, будто тебе семнадцать лет и решается судьба предстоящего субботнего свидания. В раздумье – не заняться ли сюжетом о женском журнале – я крутила в руках карандаш и вздыхала. Наконец, чувствуя, что вряд ли смогу сосредоточиться, еще раз вздохнув, тупым концом карандаша переключилась на другую линию.

Сначала позвонила маме и договорилась с ней, где и когда мы пообедаем. Потом парикмахеру. С ним утрясла время на случай, если поездка в Калифорнию не сложится. И только потом – линия с Калифорнией по-прежнему молчала – отыскала номер д-ра Смита. Секунд десять отрешенно смотрела на него и, наконец, отбросив сомнения, разрешила себе в кои-то веки побыть занудой.

– Извините за беспокойство, – услышав голос д-ра Смита, начала я. – Дело в том, что д-р Эллби после моего вчерашнего посещения обещал известить вас, если что-то окажется не так. Полагаю, ничего серьезного, но хотелось бы убедиться. Возможно, какое-то время меня не будет в городе…».

Ответ последовал не сразу. Каждое слово в нем звучало, как тщательно отрепетированное. Помню только «…ни-чего угрожающего, но удалить все-таки стоит».

– Когда? – несколько обескураженная, тоже не сразу, отреагировала я.

– Запишите телефон д-ра Зингермана. Хирург от Бога. Договоритесь с ним о встрече. Остальное он возьмет на себя.

– Это срочно?… Скорее с досадой, чем с тревогой допытывалась я. Зачем тратить время впустую? Разве д-р Эллби не обрисовал ситуацию? Я по-прежнему не осознавала, в каком направлении развиваются события. «Видите ли, доктор, вероятно, на недельку я отлучусь в Калифорнию. Насколько это… может вернуться пораньше… короче, насколько все серьезно?»

– Думаю, Бетти, конец недели в самый раз, – уходя от ответа, подытожил он, но, поняв, что я не собираюсь вешать трубку, добавил – Послушайте, Бетти! Как правило, такие вещи оказываются доброкачественными, но лучше все-таки ее убрать. Вы согласны?

Согласна? Разумеется, согласна. Разве у меня был выбор? Повесив трубку, я растерянно уставилась на телефон. Мыслей о Калифорнии – как ни бывало. Их место занял рак, но не тот, о котором я знала и писала. Рак, рак, рак – стучало в голове. В моей груди – я потерлась об нее внутренней стороной предплечья – поселилась раковая опухоль. И тут телефон ожил – звонили из Калифорнии. «Все в порядке – послышалось в трубе. – Выезжайте».

Вот где твоя настоящая жизнь! – мысленно возликовала я. Давай, дружище, не подкачай! Что здесь непонятного? Пока, Бетти, фортуна на твоей стороне. По существу ведь ничего не изменилось. Досадная заминка, не более. Взгляни на случившееся, как на неизбежность. Вспомни зуб мудрости. Всего-то и пришлось пожертвовать свадьбой лучшей подруги. Разве не помнишь, как быстро ты поправилась? С опухолью будет точно также. – Вертелось в голове. – Ну, потеряю денек, в конце концов.

Тем не менее хирургу я позвонила уже из Калифорнии. Его секретарша объяснила, как лучше поступить: одновременно записаться на предварительное обследование и госпитализацию. «Отлично, – согласилась я. – Когда? – Едва ли дела в Калифорнии задержат меня надолго. – Как насчет следующей недели?»

– Вряд ли, – возразила та. – То есть, я хочу сказать, врач примет вас, когда вам удобно, а вот госпитализация возможна, думаю, не раньше чем через несколько недель.

– А если постараться, – стремясь побыстрее прояснить ситуацию, настаивала я и неловким движением содрала кожу возле ногтя указательного пальца. Выступила кровь.

На другом конце повисла странная пауза. «Скажите…, вы случайно не с телевидения?»

– Да, – улыбнулась я, без колебаний решив воспользоваться выпавшей козырной картой. Мой скромный опыт (третьеразрядной звезды) подсказывал: раз секретарша видела меня на экране, она не пожалеет усилий и поможет мне. Трудно объяснять такие вещи, если вы с ними не сталкивались, но такова проза жизни.

Естественно, перезвонив через час, я узнала, что операция назначена на понедельник, в больницу я должна буду лечь в воскресенье, а накануне, в пятницу, – придти на прием к д-ру Зингерману. Слов нет, отвратительно, когда место в больнице достает случайно видевшая тебя в программе новостей Эн-би-си секретарша, но еще более мерзко выглядит моя готовность принять одолжение. Впрочем, в подобных ситуациях я исхожу из принципа: если подарок (или услуга) не имеет компрометирующую цену, а обстоятельства вынуждают им воспользоваться (чего я стараюсь не допускать), скрепя сердце, я принимаю его; если без него можно обойтись, – взять тот же Гуттмановский институт – пусть не без сожаления, я все-таки отказываюсь.

Второй звонок я сделала из Беверли-Хилз от своей старой подруги владелицы рекламного агентства Милисии Браверманн. Крупная красивая умная женщина с великолепным характером. Примерно год назад ей удалили доброкачественную опухоль. По-видимому, после разговора с Нью-Йорком я выглядела весьма удрученной. Покачав головой, она к моему удивлению неожиданно принялась расстегивать блузку. «Ради Бога, – торопливо говорила она, – ты только взгляни. Практически никаких следов. – Освободив из лифчика грудь, словно та была книгой, которую мне предстояло прочесть, она показала горизонтальный, размером с дюйм, шрам повыше соска. – Видишь, – убеждала меня она, – Ни-че-го! А ведь когда все произошло, я скорее напоминала колышущееся от страха дерьмо».

– Да-а! – рассмеялась я и, желая доставить ей удовольствие, добавила. – Совсем незаметно!

Разумеется, обе понимали: нас пугали не шрамы, а диагноз и вытекающие из него последствия. И все же, вопреки страхам, я ни минуты не сомневалась в добро-качественности собственной опухоли. Единственное отли-чие от подруги – мой малюсенький шрамик сбоку будет еще менее незаметен.

Как мило с ее стороны так поддержать меня. Если в будущем мне доведется узнать, что кто-то готовится к операции, я тоже, как Милли, по-приятельски покажу свой шрам.

В своей быстро промелькнувшей псевдоальтруисти-ческой фантазии я даже мысли не допускала оказаться в роли жертвы. Кто угодно, только не я.

Нескольких месяцев спустя я с недоумением спрашивала себя, почему, несмотря на предостерегающие сигналы, я не желала замечать опасности. Впечатление такое, будто в мою память еще до рождения занесли исключавший любые сомнения постулат: «Ничего Плохого с тобой Никогда не случится». Такая уверенность родилась с первых минут появления на свет. Единственная дочь не чаявших в ней души родителей я всегда ощущала данную мне от природы особую защиту от сил зла. Разумеется, и меня не обошли черные дни, особенно, в двадцать лет, когда я никак не могла определить, чего хочу и как добиться своей цели. Как и многие женщины, я страдала из-за мужчин, у меня возникали неприятности по работе, а как-то дело дошло даже до услуг психоаналитика. (В те времена я уже могла себе это позволить). Я не просто была единственным избалованным ребенком, я жила в атмосфере всеобщего обожания и ожидания. У меня было все, чтобы, по мнению окружающих, совершить нечто особенное.

Не всем, так называемым еврейским принцессам, удается такое. Для большинства их блестящие перспективы с замужеством заканчивались. Но я-то олицетворяла собой и Принца и Принцессу, а потому рождение девочки отнюдь не разочаровало моих родителей. А из-за чего собственно волноваться? Обе ипостаси помогут мне, во-первых, без труда выйти замуж (слава Богу, он создал меня хорошенькой), а, во-вторых, стать врачом (еще раз спасибо Ему за ум). Ну, нет, только не медицина, даже в угоду родительскому тщеславию. Но добиться успеха стоило.

Мне и самой хотелось оправдать возлагаемые на меня надежды, особенно, когда, повзрослев, поняла: в противном случае тебя ждет скучная работа или брак. (Не забывайте, в конце пятидесятых хорошенькие девушки работали только до замужества.)

Волей судьбы я оказалась на актерских подмостках. На одном из студенческих спектаклей меня заметил театральный агент и пригласил на прослушивание. Так что чуть ли не в день окончания колледжа я приступила к репетициям роли Дэйнти Фиджет в «Жене из провинции» Уичерли³ на сцене экспериментального, (пусть и не бродвейского) театра. Мое участие выглядело весьма забавно – практически безмолвное фланирование с веером в руках по сцене. Да-а-а, быть актрисой, да еще в Нью-Йорке, далеко не так романтично, как может показаться, но несомненно лучше, чем секретаршей. Трудолюбие не сделало меня звездой, хотя учиться мастерству у признанных профессионалов – занятие (при всем его ежедневном изматывающем характере) захватывающее и, в отличие от прежних моих увлечений, поучительное.

Какое-то время спустя с актерских подмостков я плавно перекочевала в среду людей пишущих. Началось все с предложенной издательству «Даблдэй» идеи рекламы книги. Далее последовали журнальные публикации и брошюры, а за ними – должность редактора отдела в журнале «Вог». В конце концов, я осела в журнале «Лук», где у меня, как у старшего редактора, была собственная колонка.

Как человеку, со страстью отдающегося делу, мне практически все удавалось. Не без мелких неприятностей, но то была золотая пора, которую, как нередко бывает с людьми в такой ситуации, я считала вполне заслуженной. Я была беззаботна и довольна собой. Я не обманула надежд мамы и окружающих, а с возрастом, как мне стало казаться, и своих собственных. Замуж, пусть и поздно, я вышла. Детей у меня не было, да я их и не хотела. Я плакала, когда закрылся журнал «Лук», где почти постоянно пребывала в приподнятом настроении. Следующим местом приложения моих сил стал отдел новостей Эн-би-си, куда я поступила, избежав искушения перейти в «Лайф» (спустя год также приказавший долго жить). Первое время пришлось нелегко. Как репортер, я начинала практически с нуля. Ни опыта, ни навыков в освещении важных политических новостей до работы на Эн-би-си у меня не было. Но я училась, и успех не заставил себя ждать.

Как я и предполагала, а, может, именно поэтому, у меня все получилось. Никаких выдающих способностей в сравнении с теми, у кого жизнь не сложилась – только вера в себя, в свою удачу и в благосклонность фортуны. Умом, разумеется, я понимала, что жизнь непредсказуема и жестока. Чего стоит массовое уничтожение евреев во время Второй мировой войны. Сегодня такие вещи возможны разве где-то во Вьетнаме, ну, или, на крайний случай, в Гарлеме за углом. Но так уж сложилось, житейские невзгоды меня не коснулись. Лишения, несправедливости и болезни были для меня так же далеко, как Бангладеш… и так же маловероятны, как рак.

4

Уже в пятницу, возвратившись в Нью-Йорк, я сидела в монтажной студии вечерних новостей. Отснятые на собрании анонимных алкоголиков кадры производили жуткое впечатление. Рассказывавшие о себе⁴ – а ими были дети-алкоголики – не стеснялись в выражениях, вряд ли обращая внимание на камеру. Их откровения о том, как они напиваются – это в свои-то пятнадцать лет – с описанием последующих «захватывающих» приключений мало кого могли оставить равнодушным. Я понимала, если фильм удастся, – в чем у меня не было никаких сомнений – проблема детского алкоголизма получит такое освещение, которое может оказаться не под силу даже группе ученых экспертов.

Предчувствие успеха вносило в атмосферу монтажной приятное оживление. Практически весь день мы вместе с редактором и режиссером-постановщиком просидели в полутемной комнате, снова и снова просматривая и перезапуская ленту, отмечая удачные кадры и пытаясь выстроить логически выверенный сюжет.

Может, начнем с собрания? Думаю, не стоит. Оставим, пожалуй, его для концовки, а в первых кадрах лучше покажем детей, выпивающих за стойкой бара захолустного городка. Обозначим проблему, а уж потом будем раскручивать тему.

Визит к Зингерману я запланировала на конец дня в надежде все-таки успеть закончить работу над сюжетом. Подсознательно я не исключала, что на какое-то время с ней придется расстаться. Но если удастся составить и записать текст, со всем остальным коллеги справятся.

Со стороны могло показаться, будто я смирилась с надвигавшимися на меня событиями. Ничего подобного. Только на уровне рассудка. Охватившее на какой-то момент в Калифорнии близкое к панике настроение прошло. Так быстро мчащийся автомобиль оставляет позади аварию на дороге. Мимолетный взгляд, легкое движение руля, и машина, не сбавляя скорости, несется дальше. Вполне нормальная реакция. Стоит ли беспокоиться о том, что с тобой вряд ли произойдет? Бесполезная трата сил и времени. Они итак у меня на вес золота и я вовсе не намерена разбрасываться ими, тем более из-за такого маловероятного события, как рак. Девять из десяти опухолей доброкачественные, – каждый день напоминала я себе. В нашем роду никто никогда не болел раком. Я молода. Да и не может со мной ничего такого случиться.

В тот день закончить намеченную работу мне так и не удалось. Стремясь не упустить наиболее важное из внушительного по объему и полностью укладывавшегося в сюжет отснятого материала, мы просматривали его не спеша, так что к моменту моего ухода едва добрались до интервью с организатором съемки. Сама сцена получилась неплохо. «Одни считают себя гадкими, другие – ни на что негодными созданиями, а третьи – непробиваемыми тупицами. Стоит ли удивляться их желанию отгородиться от общества банками и бутылками с алкоголем…»

– По-моему, вполне приемлемо – заметила я, обращаясь к режиссеру-постановщику. – А вообще нужна ли она? Как ты считаешь?

– Давай, пока с ней повременим. В конце концов, в любой момент ее можно будет убрать, – предложил он.

Часы на стене показывали четыре тридцать. Прием назначен на пять. На дорогу до клиники уйдет не меньше получаса. «Проклятье!» – мысленно чертыхнулась я и поднялась. – К сожалению, вынуждена вас покинуть.

Редактор нажал кнопку «стоп». Оба были в курсе предстоящей мне, как они считали, несложной операции. «Когда тебя ждать?».

– Возможно, в конце недели. Думаю, вы и без меня разберетесь. О, кей? – и, натягивая на ходу пальто, помчалась к лифту.

Как оказалось, кабинет д-ра Зингермана располагался на Пятой авеню в одном из внушительных старой постройки зданий, заполненного многочисленным медперсоналом и психоаналитиками. Выйдя из такси, я тотчас увидела Артура, ожидавшего с сигаретой в руках под козырьком у входа. Выглядел он ужасно. «Ну, не будь ты таким мрачным, – слегка прижавшись, ободряюще шепнула я. – Всего-то посещение врача».

Его подавленный вид странным образом взбодрил меня – аномалия, сохранившаяся со времен сценической карьеры. Ничто после бессонной ночи накануне спектакля не действовало на меня так успокаивающе, как вид не владевшего собой партнера. Помню, на премьере какой-то пьесы перед самым выходом на сцену я вдруг ощутила в коленях такую дрожь, что казалось – сделай я шаг и тут же рухну. Выйдя на сцену, где мне предстояло обменяться парой реплик с партнером, я при первых же его словах увидела, как у того трясутся не только челюсти и губы, но и, самое удивительное, лоб. Бедный, бедный, подумала я, и словно от глотка живительного источника дрожь исчезла. Но бывало и наоборот, и нередко, когда вид уверенного в себе профессионала не оставлял камня на камне от моего психологического настроя. Своего рода эмоциональный переход в состояние от противного. Партнер раскован – ты начинаешь паниковать, и, напротив, его бьет нервная дрожь, а тебе становится легко и даже весело.

Так в сопровождении нерешительно ступающего мужа я перешагнула порог выдержанной в довольно мрачных тонах приемной д-ра Зингермана. Актерский опыт подсказывал: сегодня у тебя роль жизнерадостной героини. «Какая приятная расцветка, – защебетала я, оглядывая темно-зеленые стены холла. – Вот бы заменить нашу безобразно яблочную на такую». В ответ – ни звука.

Собственно его подавленный вид меня не удивил. Он и раньше всегда болезненно воспринимал любое мое недомогание. Причина, на мой взгляд, лежала в его прошлом, большую часть которого он провел возле прикованной артритом к постели ныне покойной матери. Отец оставил их, когда Артур и его младший брат были совсем детьми, и ему, как старшему, пришлось ухаживать за страдающей от постоянных болей матерью. Ее непрерывные стоны, как однажды он признался, превратили его ночи в один сплошной кошмар. При малейшей проблеме у меня со здоровьем, – даже легком расстройстве желудка после посещения китайского ресторана – он тут же терял самообладание. Стоило мне чуть-чуть приболеть, как настроение у него портилось, а едва заметное заикание усиливалось, и так продолжалось до тех пор, пока я не приходила в норму. Любое отклонение в моем самочувствии вызывало у него раздражение. Такую реакцию психологи объясняют попыткой выместить на мне подавляемую при жизни матери досаду, накопившуюся за годы ее болезни. Меня же перепады его настроения приводили в бешенство.

Но сейчас он не злился (как и после всего, что произошло; во всяком случае – я не замечала); скорее его беспокоили перспективы нашего с ним общего будущего. Оказывается девушка с безупречным здоровьем, – не она ли расписывала, как мать в детстве подкармливала ее ростками пшеницы, – на которой он женился, не сегодня-завтра превратится как его несчастная старушка-мать в инвалида!

Но, черт побери, я вовсе не чувствую себя больной. Я в отличной форме, и не в моем характере поддаваться панике.

Нажав кнопку звонка против нужного имени на вход-ной двери, мы вошли, когда та открылась, и, отметившись у регистраторши, расположились на уродливых стульях орехового дерева. Обстановка во многом напоминает приемную д-ра Эллби, отметила я, и потянулась за журналом. Слава Богу, «Ньюсвик» за этот год! В отличие от приемной д-ра Эллби, в комнате, кроме неподвижно сидевшей женщины, никого не было. За те десять минут, что я несколько раз на нее взглянула, она ни разу не пошевелилась; лишь время от времени на ее лице невольно подрагивали веки. Минут через пятнадцать сестра пригласила нас войти.

Во внешности д-ра Зингермана, кроме седых волос, очков, крепкой челюсти и шелкового галстука, в глаза бросалось бельмо на глазу. В небольшом, несколько мрачноватом отделанном кожей кабинете он занял место за столом, а я кресло сбоку. Артуру достался невысокий стул у меня за спиной. Не дожидаясь вопросов, я кратко описала ситуацию: когда впервые обнаружила опухоль, что сказали доктора и все остальное. Пока я говорила, он, не прерывая, слушал; потом задал несколько вопросов для медицинской карты. Возраст? Были ли беременности? Известны ли случаи новообразований у родственников? «Достоверно знаю, что нет» – как можно убедительней громко ответила я. К концу опроса я почти не сомневалась – экзамен мной сдан на «отлично».

Затем он, как мне показалось, без энтузиазма вытянул из конверта несколько снимков, – мои маммограммы – не вставая с кресла, развернулся к стене, вставил оживляемые бликами черные снимки в проектор и щелкнул выключателем. «Да-а-а – протянул он, – Не много же тут разглядишь – и, выключив проектор, поднялся. – Что ж, давайте, посмотрим». Я проследовала за ним в соседнюю комнату. Голова гудела. Появилось ощущение нереальности. «Вот вам, пожалуйста, – думала я, взбираясь на стол, – еще одна нелепость». К горлу подступила неуместная, но знакомая тошнота. Несколько раз нечто подобное я испытала при заходе самолета на посадку и, будучи дома одна, при пугающих внезапно доносившихся с улицы звуках. И каждый раз страхи оказывались пус-тыми, так что приходилось признать себя полной психо-паткой.

Я лежала на спине, а д-р Зингерман пальпировал левую грудь. «Руку назад». Опять прощупывание. То же, но с другой стороны. Осмотр как осмотр, разве только в отличие от обследований д-ра Смита и д-ра Эллби, более скрупулезный. «Сядьте прямо!» Снова прощупывание. Отвел руку в одну сторону, в другую, сунул ладони подмышки, точно собрался приподнять меня, и под конец, предварительно предупредив, сжал сосок. Я знала, иногда при раке из него выделяется жидкость. Ни жидкости, ни боли. «Одевайтесь», – бесстрастно произнес он. Похоже, практикум ты тоже сдала успешно, решила я, вслушиваясь в его голос.

Вернувшись в кабинет, торопливо опустилась в кресло и застыла в ожидании приговора. Артур в прежней позе курил одну сигарету за другой.

Не помню, с чего именно начал д-р Зингерман, но едва до меня стал доходить смысл его слов, как голова закружилась и глаза наполнились слезами.

– … несомненно, там что-то есть, … некое новообразование… очень вероятно, злокачественное.… Разные виды мастэктомии, …возможно, вы знаете… некоторые женщины предпочитают разделить процедуру…, узнать результаты исследования.… В моей практике… впрочем, разумеется, решать вам.

Он замолчал. Ждет моего решения, поняла я. Выглядело так, будто мне самой предстояло выбрать – позволить отрезать одну грудь или что-то к ней в придачу.

Медленно повернувшись в кресле, я взглянула на Артура. Глаза его смотрели куда-то вниз. Позднее он признался, что был не в силах поднять их. Стараясь не нарушать приличий, я снова развернулась лицом к доктору и услышала свой голос: «Вы хотите сказать, что обнаружили у меня рак? – До этого момента слово „рак“ не прозвучало ни разу. Очень-очень скоро мне предстояло узнать, что сами врачи никогда его не используют. – Насколько я понимаю, полной уверенности у вас нет. Какова же на ваш взгляд вероятность…»

Облокотившись на стол, он улыбнулся. «Все требуют цифр. Трудно сказать, но возможно, семьдесят к тридцати или шестьдесят к сорока».

И снова до меня донесся собственный голос: «Вы хотите сказать, что вероятность рака в моем случае – семьдесят или шестьдесят процентов? Именно это Вы имели в виду?»

Мои слова, как показалось, несколько смутили его. «Послушайте, … цифры – это всего лишь цифры. Их требуют от вас, и вы их называете. Но разве можно гаран-тировать их достоверность, пока… с другой стороны…». Он замолчал и поднялся. Следом поднялся Артур. Я тоже встала. И тут ноги у меня подкосились.

Это не был обморок в прямом смысле слова. Сознание я не потеряла, не упала и не ударилась. Кабинет был таким тесным, что стоявший рядом Артур успел подхватить меня. В комнате был небольшой диванчик, и я особенно отчетливо помню, как он укладывал меня на него. Ноги не помещались, и, как мокрое полотенце, он перекинул их через подлокотник. «Сейчас, сейчас все пройдет», – попыталась я их заверить. Но едва ли мои слова могли хоть кого-то убедить, потому что тут же противно, громко, со всхлипываниями я разрыдалась… Стараясь сдержаться, я изо всех сил, точно чужое, сжала лицо руками. Внезапно под пальцами на щеке ощутила что-то странное. Искусственная ресница. Сунула ее в карман, где и обнаружила – скрутившуюся с налипшим сором – три месяца спустя.

Увидев, как я падаю, Зингерман тут же покинул кабинет. Откуда-то из внутренних комнат донесся его возмущенный голос. «Никогда не знаешь, чем все это кончится. Ее врач убеждал меня – можешь говорить с ней профессионально.… Все требуют от тебя правды… и вот вам, пожалуйста, смотрите, во что это выливается». Я убрала руки с лица. «…Очень расстроилась…» – голос Артура. «Думаю, не менее шестидесяти процентов…» – снова Зингерман.

Приподнявшись, я встала. На столе лежала пачка салфеток. Вытянув одну, тщательно протерла лицо. Вернулся Артур. «Все в порядке», – почему-то шепотом произнесла я. Он обнял меня и, ступая, как пожилая пара, мы медленно покинули кабинет. В приемной, кроме сестры и Зингермана, никого не было. Пожалуй, он был смущен не меньше меня. «Извините… – по-прежнему едва слышно стала оправдываться я, – Сейчас уже все в порядке».

– Боже! – пробормотала я, когда мы оказались на свежем воздухе. – Сколько же раз в неделю ему приходится присутствовать при таких сценах? Артур покачал головой и, остановившись, закурил новую сигарету. Спичка в его руке дрожала.

Зеленые обои уже не выглядели так привлекательно – словно, покрывшись плесенью, они потемнели. Воздух на улице был до странности мягким и теплым. Дул легкий ветерок. Ничего не изменилось. И я снова заплакала. Швейцар с бесстрастным лицом подозвал такси. Мы сели. Артур назвал адрес. Я откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Некоторое время мы ехали молча.

– А знаешь, диагноз может и не подтвердиться, – почти прошелестела я.

– Разумеется, – также тихо согласился он, и снова в салоне воцарилось тишина.

Слава Богу, с собой у меня были солнцезащитные очки, так что, выйдя из такси, я смогла, не привлекая внимания, пройти мимо консьержки. Не проронив ни слова, мы поднялись на лифте. На площадке Артур долго возился с ключами; наконец дверь распахнулась.

Вот мы и дома. Как я любила нашу уютную, полную сумасбродств, квартирку, на обустройство которой ухлопала столько сил и едва не свела с ума двух декораторов. «Да ведь это же не Версаль, черт побери», – не выдержал как-то один из них. При виде расставленных на подоконнике цветов в изящных горшочках я снова залилась слезами и, уже ничего не замечая, спотыкаясь на каждом шагу, добралась до спальни и рухнула на постель. Следом вошел Артур. В голове мелькнуло: надо бы убрать покрывало – от слез останутся пятна. Артур лег рядом и обнял меня. Странное чувство – никогда он не был склонен к подобным вещам. Время от времени я даже донимала его упреками: «Ты никогда меня не целуешь». «По-моему ты не в своем уме», – как правило, отвечал он. «Но речь не идет о постели, – настаивала я. – Она не в счет. Ты не целуешь меня на улице, на кухне, при посторонних» «Помилуй, как это не целую?» – возражал он. «А вот так. Назови хоть раз, когда такое произошло на улице». «Ну, хорошо, хорошо – обещаю целовать тебя в самых людных местах». Но ничего не менялось.