Потерявшая разум. Откровенная история нейроученого о болезни, надежде и возвращении

Это открытие, связанное с повреждением вентральной части гиппокампа у новорожденных крыс, стало известно во всем мире (The neonatal ventral hippocampal lesion (NVHL) model). Коротко эту модель шизофрении называют также модель Липски (Lipska model). Впервые мы вместе с докторами Джаскивом и Уайнбергером опубликовали результаты наших исследований в 1993 году в журнале Neuropsychopharmacology^[13], который издает Американский колледж нейропсихофармакологии (ACNP). С тех пор модель Липски была описана в сотнях научных публикаций, ученые из разных стран воспроизвели ее в своих лабораториях и применили в других сферах: в электрофизиологии, генетике и изучении мышления. На основе этой модели разработали новые лекарства, которые помогают бороться с когнитивными нарушениями при шизофрении. В 1996 году наша методика получила патент США на скрининг и разработку новейших нейролептических препаратов^[14].

В 2002 году я возглавила лабораторию молекулярной биологии в Национальном институте психического здоровья, где продолжила изучать химические и генетические особенности мозга психически больных людей. Следующие десять лет были очень насыщенными и плодотворными, несмотря на то, что мне самой пришлось столкнуться с серьезной болезнью: раком груди в 2009 году и самой опасной разновидностью рака кожи – меланомой – в 2011 году. Не сомневаясь, что победила и то и другое, я с надеждой смотрела в будущее. Как и все мои коллеги, я была уверена, что прорыв в генетических исследованиях приведет к разгадке тайны шизофрении. Если будет известно, где именно находятся гены, как они работают и как именно передают информацию тканям и клеткам, то во всех областях науки, включая изучение психических расстройств, настанет революция. И действительно, ученые начали выявлять тысячи генов, которые несут в себе повышенный риск психических заболеваний.

В 2013 году меня назначили главой Банка мозга, и я с головой ушла в работу: начинался новый захватывающий этап моей карьеры. Исследования крысиного и человеческого мозга принесли мне широкое признание среди коллег. Двадцать лет назад я опубликовала первую статью на эту тему, и вот теперь я была хранителем огромной коллекции бесценных образцов.

Несмотря на многочисленные открытия в области психического здоровья, ученым, скорее всего, понадобится изрядное упорство и еще не один десяток лет, чтобы окончательно разобраться в том, что именно «ломается» в мозге и как это починить. Так что, несмотря на болезнь, я продолжала работать, публиковать тонны научных статей и делиться находками с сотнями коллег по всему миру, которые так же, как и я, бились над проблемой генных мутаций и их последствий.

Я от природы очень энергична, поэтому каждое утро проезжала больше тридцати километров на велосипеде до офиса, целый день работала, а потом таким же способом возвращалась обратно, в наш тихий дом в пригороде. По вечерам за ужином мы с Миреком сидели на высоком заднем крыльце, как на палубе корабля, который плыл сквозь зеленое море деревьев и трав. Вокруг стучали клювами огромные дятлы в красных шапочках, крохотные крапивники вили гнезда в цветочных горшках, разноцветные колибри пили нектар из красных бальзаминов. Все было замечательно, и мы чувствовали себя невероятно счастливыми.

Казалось, все шло как по маслу, но уже очень скоро мне стало казаться, что крысы из моих ранних экспериментов решили отомстить – у меня начала сбоить именно та область мозга, которую я искусственно повредила у тысяч грызунов. Но нарушения в работе моей префронтальной коры вызвал не введенный в гиппокамп нейротоксин, а нечто гораздо более прозаическое и уже хорошо мне знакомое – рак.

2
Исчезающая рука

В начале января 2015 года, примерно через два года после своего первого опыта по обработке человеческого мозга, я решила осуществить свою многолетнюю мечту – принять участие в соревновании по триатлону Ironman. Я уже проходила несколько олимпийских дистанций по триатлону, но ни разу не пробовала ничего настолько сложного, как Ironman, где нужно преодолеть 226 километров вплавь, бегом и на велосипеде. И я подумала – сейчас или никогда, ведь еще чуть-чуть, и я стала бы уже слишком старой для этого. В планах были занятия с тренером и попытка летом или осенью одолеть половину этой дистанции (113 километров). Если бы все прошло гладко, то через год, в почтенном возрасте шестидесяти пяти лет, я попыталась бы пройти полную дистанцию и завоевать титул Ironman.

Я была готова к тому, что это потребует от меня нечеловеческих усилий, да и момент казался подходящим. Мирек и двое наших детей, которые двадцать шесть лет назад переехали вслед за мной из Польши, прочно обосновались на новом месте и, как и я, смогли построить счастливую жизнь в Америке. Мирек работал компьютерным инженером в крупной компании, разрабатывающей программное обеспечение, Кася – эндокринолог в Медицинской школе Йельского университета и специализируется на диабете, а Витек – нейрофизиолог в лаборатории модуляции мозга Питтсбургского университета. Они оба нашли счастье в личной жизни, и у Каси с ее мужем Джейком подрастало двое мальчишек – наши любимые внуки Луциан и Себастьян. Мы же с Миреком были вместе уже тридцать лет.

Словом, в семье все было прекрасно, моя карьера шла в гору и у меня была возможность уделять больше времени любимым хобби, особенно спорту. Я – фанат стройного, мускулистого тела, мне нравится не только чувствовать себя сильной и здоровой, но и выглядеть так же. Я была в отличной форме и собиралась стать еще атлетичней, готовясь к самым серьезным соревнованиям в моей жизни.

В первые дни нового года я наняла тренера и начала готовиться к Ironman. Я купила велосипед своей мечты – белый карбоновый Cannondale Evo с высококачественными комплектующими: переключателем на одиннадцать скоростей и колесными дисками из углеродного волокна. Моим самым слабым местом было плавание, поэтому зимой я решила заняться тренировками в бассейне. Несколько раз в неделю я вставала еще до рассвета, проплывала от восьмидесяти до ста бассейнов (примерно два-три километра) и ехала на работу.

В четверг утром в конце января у меня закружилась голова, когда я выходила из бассейна после одной из первых тренировок.

«Скорее всего, я перетренировалась, и мне нужно восполнить калории», – подумала тогда я. И предвкушала продуктивный и позитивный, насыщенный день. На следующее утро я улетала на конференцию по исследованию мозга в Монтану, где собиралась встретиться с Витеком и его девушкой Шайенн, немного поработать, а потом покататься на лыжах. Я очень ждала этой поездки. Но по дороге на работу у меня возникло странное ощущение – что-то было не так. Я чувствовала себя за рулем очень неуверенно и не могла понять почему.

В офисе я присела позавтракать овсянкой из цельнозерновой крупы, которую прихватила из дома, и протянула руку, чтобы включить компьютер. И тут у меня внутри все сжалось.

Моя правая рука исчезла.

Я ее не видела. Она пропала.

Я подвинула руку влево.

Вот же она! На месте!

Но когда я подвинула руку к правому нижнему углу клавиатуры, она снова пропала. Я повторила это несколько раз, но результат был тот же: как только рука попадала в правый нижний угол моего поля зрения, я переставала видеть свою кисть, как будто ее отрубили в районе запястья.

Я окаменела от ужаса и снова и снова пыталась вернуть «пропавшую» руку. Но она исчезала, как только оказывалась в слепой зоне. Это было похоже на какой-то пугающий фокус, завораживающий и совершенно необъяснимый, разве что…

Опухоль мозга.

Я сразу же попыталась выбросить эту мысль из головы.

«Нет, – подумала я. – Не может быть. Это просто невозможно».

Я была абсолютно уверена, что победила рак груди третьей стадии в 2009-м и меланому стадии 1В три года назад. Но и рак груди, и меланома часто образуют метастазы в мозге. Я понимала, что наиболее вероятное объяснение этой внезапной потери зрения – опухоль в затылочной доле, в той области мозга, которая контролирует зрение. А еще я знала, что опухоль мозга с метастазами – очень плохая новость.

Но это было бы слишком жестоко и смертельно опасно, требовалось найти другое объяснение. Например, побочное действие антибиотика, который я тогда принимала против инфекции. Я быстро погуглила «доксициклин» и, конечно же, среди его побочных эффектов – хоть и очень редких – нашла проблемы со зрением и галлюцинации.

«Ну конечно! Вот в чем все дело», – сказала я сама себе и, успокоившись, пошла в переговорную, где должна была встретиться с учеными из других университетов. Когда все прибыли, мы приступили к обсуждению новых данных о том, как работают гены в префронтальной коре мозга у больных шизофренией.

Но я никак не могла сосредоточиться. Когда я смотрела на экран проектора или лица коллег, какие-то фрагменты картинки исчезали, она выглядела как полотно сюрреалиста или пазл с потерянными кусочками. И хотя это происходило только в четвертой части моего поля зрения, эти пробелы приводили меня в ужас.

Внутри моей головы как будто появилась черная дыра с чудовищной гравитацией, которая засасывала меня, возвращая к той мысли, которую я гнала прочь.

Опухоль мозга.

Я изо всех сил пыталась сделать вид, что участвую в обсуждении. Но в голове уже крутилась только одно. Опухоль мозга. Опухоль мозга. Опухоль мозга.

После часа мучений я выскочила из переговорной и побежала к себе в кабинет. Какое-то время я сидела, прислонившись лбом к холодной поверхности стола, и пыталась осмыслить эту жуткую ситуацию. Я крутила ее и так и эдак, заходила с разных сторон и искала другие причины, но у происходящего было лишь одно вероятное объяснение – самое страшное.

Мне нужно было уйти. Попасть домой. Я кинулась на парковку и, сев в машину, помчалась в Аннандейл. Всю дорогу сердце колотилось и выпрыгивало из груди.

Дома все уже было готово к поездке: лыжи и шлем, собранные чемоданы. Я в последний раз окинула взглядом свои заметки и груды материалов для конференции, которые нужно взять с собой. Следующим утром я должна была лететь в Биг-Скай, в Монтану, на ежегодную зимнюю конференцию по исследованиям мозга. В этом году меня выбрали президентом конференции, и я была главным организатором съезда, на котором соберутся пятьсот нейрофизиологов со всего мира. Я должна была также выступить с приветственной речью, которую очень тщательно подготовила.

На протяжении двадцати четырех лет я каждый год ездила на эту конференцию, которую очень люблю за возможность после работы насладиться свежим горным воздухом. Ранним утром мы слушали доклады о работе мозга, психических заболеваниях и наркозависимости. Потом – перерыв на несколько часов, во время которого можно покататься на лыжах и поболтать с коллегами, поднимаясь на склон на фуникулере. А после обеда мы снова собирались вместе и частенько засиживались за работой до позднего вечера.

В тот раз я ждала поездки с особым воодушевлением – в конференции участвовал мой сын Витек. Мы собирались вместе работать, а потом кататься на лыжах с Шайенн. Прогноз погоды был отличный: следующие пять дней обещали снег. Мне не терпелось оказаться на трассе. Я почти чувствовала, как, разрезая морозный воздух и лавируя между деревьями, скольжу вниз по склону – ледяной ветер обжигает лицо, а ослепительные облачка снега разлетаются по сторонам.

Лыжи я люблю даже больше, чем науку. Они дарят мне ощущение невесомости, невыносимой легкости бытия и свободного полета. В одну секунду у тебя все под контролем, а в следующий момент уже нет. Это сложно и рискованно. Для того, чтобы на скорости петлять между стволами или прыгать со скалы в белоснежную пустоту, важно уметь мгновенно принимать решения, полагаться на собственное проворство, острое зрение и силу мышц. А как красиво вокруг! Горы до неба, искрящийся снег под ногами и это сладкое чувство, что ты в раю.

Но проблема с глазами спутала все карты. Я так и не могла разглядеть то, что находилось в нижней правой четверти поля зрения.

Я пыталась подавить нарастающую внутри панику и отказывалась признавать, что это странное явление способно помешать мне полететь в Монтану. Не может быть, чтобы его причиной было то жуткое подозрение, возникшее в голове утром, когда моя рука исчезла! Оно было настолько ужасно, что я даже не отваживалась произнести слово «опухоль» вслух.

Но где-то глубоко внутри я понимала, что мое здоровье может быть в опасности. Нужно было действовать и действовать быстро. Я позвонила нашему семейному врачу Юджину Шморгуну и попросила срочно меня принять. Его рабочий день уже почти закончился, но он согласился. Я не сказала никому – даже Миреку, куда иду, чтобы близкие не волновались за меня. К тому же я все еще не желала допустить мысль, что возможно самое худшее.

Доктор Шморгун был нашим семейным доктором вот уже двадцать шесть лет, с момента переезда из Польши. Когда мы стали его пациентами, он был молодым и высоким красавцем, который только что открыл свою практику. Все эти годы мы вместе старели, полнели и покрывались морщинами, подшучивая над тем, что у всех нас портятся зрение и слух. Доктор Шморгун, как и мы, любил бегать и кататься на велосипеде, и мы часто обсуждали результаты недавних соревнований. Наша семья была очень к нему привязана.

За эти годы доктор спас нашу семью от ряда микрокатастроф вроде моей межпозвоночной грыжи или тромба в подключичной артерии у Мирека, из-за которого ему удалили два ребра. Он был рядом, когда я впервые столкнулась с раком и потеряла левую грудь. Потом, в 2011-м он обнаружил у меня за ухом меланому, которую не заметил дерматолог. Мой первый муж умер от меланомы, так что диагноз привел меня в ужас. Но доктор Шморгун прошел с нами и через это. С тех пор я стала относиться к своему здоровью более оптимистично, и близкие последовали моему примеру. До этого дня я была уверена, что худшее позади. После болезненной операции и лучевой терапии наступила ремиссия. Онкологи предупредили меня, что меланома может вернуться – с вероятностью около 30 %. Но я отмахнулась от этих слов. «Ни за что, – думала я. – Она никогда не вернется».

Но когда я сидела у доктора Шморгуна и описывала свои симптомы, моя уверенность в этом начала таять.

«Должно быть, что-то с глазом. Это точно глаз», – сказала я ему. С моим мозгом все в порядке.

Во время осмотра я взахлеб рассказывала: «Я принимаю доксициклин, который может давать такой побочный эффект. Я погуглила!»

«Скорей, скорей, – думала я, – мне некогда. Завтра утром я уезжаю в замечательное путешествие. Давай разберемся с этим по-быстрому».

Но доктор Шморгун продолжал проверять мое зрение, глаза и рефлексы. Я заметила, что его лицо серьезно, без тени улыбки. Обычно спокойный, он выглядел встревоженным.

– Такое вполне возможно, правда? – убеждала я его. – Не о чем волноваться!

– Не думаю, что проблема в глазе, – ответил он.

Я застыла. Если проблема не в глазах – значит, это мозг.

– Вы не видите ничего в нижней правой четверти ни когда оба глаза открыты, ни когда смотрите только левым или только правым глазом. Но во всех других направлениях вы все видите прекрасно. Это значит, что, скорее всего, глаза и зрительные нервы в порядке, но есть проблемы с областью мозга, которая обрабатывает информацию, поступающую из этого конкретного участка. Я хочу, чтобы вы немедленно показались офтальмологу.

И он вышел, чтобы позвонить коллеге.

Я была в ужасе.

Чтобы видеть, нам нужны не только глаза, но и мозг. Глаза собирают визуальную информацию из внешнего мира и по зрительным нервам пересылают ее в затылочную долю, а точнее, в зрительную кору, где она обрабатывается. Если что-то случилось, допустим, с левым глазом – вы перестанете видеть то, что находится слева. Но если проблема на одном из участков зрительной коры, то оба глаза не будут видеть какую-то определенную часть того, что вокруг. Как раз мой случай.

Я позвонила Миреку и Касе и рассказала, что я у доктора Шморгуна, потому что не вижу то, что находится в правой нижней четверти поля зрения. Кася забеспокоилась, но я постаралась убедить ее, что это несерьезно, и пообещала позвонить после разговора с офтальмологом.

Джули Ли Ф. Лей, врач-офтальмолог, принимала прямо напротив, через улицу. Она проверила мое зрение, закапала капли для расширения зрачков, посветила в них ярким голубоватым фонариком. Я помню ее милое молодое лицо за щелевой лампой и переливающиеся сережки, которые почти касались моих ушей и щек. Мне понравился тонкий запах ее духов. Доктор Ли не обнаружила ничего подозрительного: со зрительными нервами и сетчаткой все в порядке, катаракты тоже не было. Но, когда она отодвинулась от приборов, я заметила, что она расстроена. «Боюсь, что дело в вашем мозге. Должно быть, что-то произошло с корой затылочной доли. Нужны дополнительные обследования», – сказала она.

Я перебежала улицу и вернулась к доктору Шморгуну. Он уже закрыл кабинет и вместе с приехавшим Миреком ждал меня в полутемной приемной.

Присутствие Мирека всегда меня успокаивало. В полтора года он переболел полиомиелитом – прививки в Польше появились только в конце 1950-х, немного позже, чем в США – и до сих пор заметно прихрамывал. При этом он превосходный велосипедист с мускулистыми руками и сильной ведущей ногой. Он умный, чрезвычайно добрый и душевный человек со специфическим, но добродушным чувством юмора. Я же – напористая, громкая, смешливая и очень упрямая. Но Мирек любит меня такой, какая я есть, и во всем поддерживает.

Тогда, в полумраке приемной, я тоже ждала его поддержки, хоть и пыталась стоять на своем. Мужество начинало мне изменять.

– Надо как можно скорее сделать МРТ вашего мозга, – сказал доктор Шморгун.

– Но завтра утром я улетаю! У меня же билеты на самолет! Я председатель конференции. Я не могу не поехать! – слова лились из меня рекой. – Я должна там быть, мне нужно покататься на лыжах. Без меня не будет никакой конференции. Я незаменима! – снова и снова повторяла я как ребенок, который пытается уговорить родителей разрешить ему лечь попозже.

Доктор, обычно человек мягкий, в этот раз оказался непреклонен: «Я не могу разрешить вам ехать, пока мы не разберемся с этим. Возможно, в вашем состоянии путешествовать небезопасно. Необходимо срочно сделать МРТ. Нужно найти место, где вам смогут провести обследование завтра утром». Мирек был с ним заодно.

Я спорила с ними около часа – если мне чего-то хочется, то я так просто не сдаюсь. Но уговорить их не удалось, и мне пришлось отступить. «Ладно, – сказала я себе, – сделаю МРТ и полечу на день позже, чтоб им было спокойнее».

Мы с Миреком возвращались домой на разных машинах. Я ехала следом за ним – из-за частичной потери зрения ехать в темноте по петляющей зимней дороге было очень сложно. Как я ни старалась, мне не удавалось держаться посередине полосы.

Из дома я позвонила в авиакомпанию и перенесла рейс на день. Потом позвонила Витеку и попросила его все равно ехать в Биг-Скай, предупредив, что присоединюсь позже. Следующий день, 23 января, был его днем рождения, и я ужасно расстроилась, что меня не будет рядом. Потом я связалась с друзьями, которые тоже ехали на конференцию. «Ты не поверишь, что со мной произошло!» – рассказывала я бодрым голосом. «У меня что-то со зрением. Пойду обследование – и сразу к вам, задержусь всего на день», – заверяла я коллег, пытаясь скрыть страх.

На следующий день рано утром мы поехали в ближайший центр томографии. Я настояла на том, что буду, как обычно, вести машину, – мне хотелось, чтобы все было как обычно. Я еле ехала, виляя между полосами, но на предложения Мирека поменяться местами нервно огрызалась: «Все в порядке! Отстань!»

Каким-то чудом мы добрались до центра томографии, не попав в аварию. Там меня отметили в регистратуре, и только тогда я наконец осознала, что мой мозг сейчас будут проверять на наличие опухолей.

Пока я готовилась к МРТ, меня тошнило от страха. На выходе мы должны были получить детальное изображение моего мозга, которое, возможно, покажет нечто ужасное. Медсестра поставила мне капельницу для внутривенного ввода контрастного вещества, которая вместе с кровью попадет в мозговую ткань. МРТ использует компьютеризированную систему для создания изображений мозга, на которых врачи могут распознать опухоли, инсульты и повреждения нервов, незаметные на УЗИ, рентгеновских и КТ-снимках.

Лаборант задвинул меня в тесную трубу аппарата и включил шумный магнит. После того, как я час пролежала неподвижно, снимок наконец-то был готов и я могла идти. Обратно машину вел Мирек. Я ужасно устала от самой процедуры и измучилась от страха и переживаний за результаты.

Когда мы вернулись домой, было еще утро. Мой самолет вылетал днем. Я распаковала и заново собрала чемодан, положив теплые перчатки и крем от солнца, который чуть было не забыла. Я надеялась, что доктор вскоре позвонит и сообщит единственно возможную новость – это не опухоль.

Но случилось невозможное.

Около одиннадцати зазвонил телефон. Я взяла трубку и присела на стул. Мирек прибежал ко мне на кухню.

«Мне так жаль, – сказал доктор Шморгун, – не знаю даже, как сказать вам об этом». Его голос дрогнул. «На снимке видны три опухоли, – продолжил он после паузы. – Вам нужно прямо сейчас ехать в отделение экстренной помощи. Одна из опухолей кровоточит, так что, скорее всего, это меланома – метастазы от меланомы в мозг имеют большую тенденцию кровоточить. Это может быть очень опасно».

Мирек по моему лицу понял, что наш мир начал рушиться.

Я подумала о погоде.

В пригороде Вашингтона ясно и солнечно. Сегодня вечером и завтра обещали метель. И в Монтане тоже по прогнозу снег.

Я попыталась встать со стула, но не смогла пошевелиться.

Я скоро умру.

На секунду эта мысль охватила меня целиком. Но я отмахнулась от нее, собрав волю в кулак, и начала действовать. В непредвиденных обстоятельствах я всегда выстраиваю разумный план действий и пытаюсь максимально контролировать ситуацию.

Попрощавшись с доктором, я сразу же позвонила сыну: «Витек, я не смогу прилететь в Биг-Скай. У меня опухоли в мозге. Мне так жаль. У тебя день рождения, а я не смогу приехать». Он, конечно же, был в шоке, а я почувствовала себя плохой матерью из-за того, что причиняю семье столько боли. Я позвонила Касе в Нью-Хейвен и своей сестре Марии в Бостон. Обе были потрясены. Я связалась с коллегами и предложила им попросить предыдущего президента заменить меня на конференции и прочитать мою речь, которую я готова прислать по электронной почте. Их тоже ошеломили мои новости.

Ради себя самой и своей семьи я решила сосредоточиться на поиске оптимального варианта лечения: лучше думать о том, как побороть опухоли, чем представлять, как они разбухают внутри головы.

Я позвонила Клодин Айзекс, онкологу из больницы Джорджтаунского университета, у которой я лечилась от рака груди. «У меня беда – нашли опухоли в мозге. Возможно, это метастазы рака груди. Но одна из опухолей кровоточит, поэтому мой семейный врач предположил, что это меланома. Куда мне обратиться?» – спросила я.

По голосу было слышно, что она потрясена. Доктор посоветовала мне немедленно ехать в отделение неотложной помощи в Джорджтаун и найти доктора Майкла Аткинса – по ее словам, выдающегося специалиста по меланоме. Она сказала, что встретит меня в больнице.

Из угла в коридоре на меня смотрели блестящие, готовые к поездке лыжи марки Rossignol, которые я купила в прошлом году. Они реагировали на малейшее движение ног, пальцев, а иногда, такое впечатление, читали мои мысли. В них мне казалось, что я лечу сквозь снег, легко и изящно. Но мне нужно было в больницу, и про лыжи пришлось забыть.

Оказаться в отделении экстренной помощи в пятницу днем накануне метели – не самый лучший вариант развития событий. Давление у меня подскочило до небес, то ли от волнения, то ли из-за кровотечения в опухоли. Медсестры дали мне стероиды, чтобы предотвратить отек мозга из-за раздражения тканей, которое могло вызвать это кровотечение. Несколько часов я пролежала на кушетке за легкой занавеской. Вокруг нас с Миреком слышались быстрые шаги, крики и плач – все те звуки, которые сопровождают человеческое горе и борьбу за жизнь. Ужасно было снова оказаться в этом мире всего три года спустя после операции, связанной с раком кожи.

Врачи входили и уходили, задавали одни и те же вопросы, и я снова и снова повторяла: «Я ничего не вижу в нижнем правом углу. На МРТ-снимке видны опухоли, одна из них кровоточит. Раньше у меня были рак груди и меланома».

Оказалось, что доктор Аткинс в тот день не работал. Но доктор Айзекс зашла меня поддержать. После ее ухода в палате снова появились врачи. Зашел нейрохирург и посоветовал отказаться от операции, которая могла быть слишком опасной, в пользу лучевой терапии. Радиоонколог тоже приходил и согласился с коллегой. Но никаких решений никто так и не принял. Время шло.

Мария несколько раз звонила из Бостона. Она физик-дозиметрист и возглавляет отделение лучевой терапии в Brigham and Women's Hospital – больнице Бригама Гарвардской медицинской школы.

«Приезжай в Бригам, – уговаривала меня сестра, – здесь лучшие врачи. Я поговорила с радиоонкологом доктором Айзером. Он сказал, что сначала нужно сделать операцию, а потом пройти курс лучевой терапии».

Но как мне туда попасть? Я лежала в отделении экстренной помощи с кровоточащей опухолью в голове. Несмотря на то, что я изучала мозг много лет, я не невролог и вообще не врач. Я слабо себе представляла, что могло со мной произойти. Опухоль лопнет и зальет весь мозг кровью? Но ведь это убьет меня? Лучше тогда оставаться здесь. Но Мария хотела, чтобы меня осмотрели доктора, которым она доверяет. Что же мне было делать?

Вскоре после восьми вечера шторки раздвинулись и вошли Витек и Шайенн. Они отменили поездку в Монтану и приехали из Питтсбурга. Как же я рада была их видеть! Несмотря на страх и отчаяние, я была в восторге от того, что они рядом. А следом за ними появилась и Кася. Она села на скорый поезд в Нью-Хейвене и успела как раз до пурги. Мы с Миреком были счастливы, что все члены нашей семьи собрались вместе, что мы видим их, вдыхаем их запах, можем обнять и поцеловать каждого. Кася очень устала – всего несколько часов назад она сама принимала пациентов. Она прилегла рядом со мной на кушетку, и мы крепко прижались друг к дружке, как когда-то, когда она была маленькой. Витек и Шайенн принесли суши из больничного кафе, и мы закатили пир прямо на кровати, среди подключенных ко мне капельниц и скомканных простыней. Вокруг по-прежнему слышались пугающие больничные звуки, но теперь мы были вместе. Я и моя семья.