Дело Ирины Керженцевой рассматривал суд присяжных. Оно стало разваливаться с первых же заседаний. Главная причина была в том, что на скамье подсудимых отсутствовал сообщник обвиняемой Павел Лежнёв. Французская полиция, получив ордер Российского НЦБ Интерпола, явилась в отель в пригороде Парижа, где он жил, но застала его номер пустым. Портье объяснил, что месье Леже поспешно уехал за день до появления полицейских. Обнаружить его местонахождение не удалось.

Вызванные в суд свидетели отказались от показаний, данных на следствии. Диспетчер подстанции скорой помощи заявила, что подсудимая действительно вызывала в ту ночь скорую, но она не стала регистрировать вызов, так как машин всё равно не было. Отставник-подполковник, сторож строительной техники на Ново-Рижском шоссе, не подтвердил своих показаний, что он узнал Лежнёва в человеке, который накануне ДТП осматривал место происшествия. Он и видел-то его мельком, а на сходство с Лежнёвым указал по подсказке следователя Молчанова.

Защищал Ирину один из самых опытных и дорогих адвокатов Москвы Илья Иосифович Захаров, владелец юридической фирмы «Захаров и сын», член президиума Московской гильдии адвокатов, лауреат премии имени Плевако. Он едко высмеял утверждение обвинения о том, что авария со смертельным исходом, совершенная Лежнёвым в 2003 году под Парижем, имеет какое-то отношение к гибели Григория Вознюка. Что же касается перевода в 800 тысяч евро кипрской фирме, принадлежащей Лежнёву, который обвинение считает платой за убийство Вознюка, тому есть другое, очень простое объяснение. Его подзащитная, руководившая в то время радиостанцией «Весна», не имела достаточного делового опыта и стала жертвой афериста.

– Всё это дело производит очень странное впечатление, – закончил адвокат. – Если бы я не был абсолютно уверен в отсутствии у следствия и прокуратуры какой-либо заинтересованности, то мог бы предположить, что кто-то пытается этим процессом достичь своих целей, политических или материальных.

Присяжные признали Ирину Керженцеву невиновной по всем пунктам предъявленных ей обвинений. Она была освобождена из-под стражи в зале суда.

На выходе из суда её ждал лимузин. Топ-менеджеры медиахолдинга с букетами роз встретили её появление аплодисментами. Она поискала в толпе Сергея, но не увидела его. Он стоял в стороне с веточками мимозы. Рядом со следователем Молчановым, тяжело переживавшим свой позор.

– Всё кончилось, Серж, – сказала она, опаляя его нестерпимой зеленью глаз, особенно пронзительной на бледном от многомесячного пребывания в СИЗО лице. – Поехали со мной. Сегодня мы будем вместе.

– Ты устала, тебе нужно отдохнуть, – ответил Сергей. – Мы встретимся потом.

– Потом? – переспросила она. – Когда потом?

– Потом, потом, – неопределенно повторил он.

– Где?

– Я тебя люблю, – сказал он, отдал ей мимозы и повернулся, чтобы уйти.

– Когда мы встретимся? – с недоумением повторила она. – Где?

Он оглянулся и ответил с невеселой улыбкой:

– В аду, любимая.

Свидетелем этого странного разговора был только следователь Молчанов. Позже он пересказал его Панкратову и Игорю Касаеву.

В тот день Сергей рано вернулся домой, разговаривал с матерью и отцом так мягко, как не разговаривал уже давно. Потом сказал, что хочет поехать на дачу и побродить по весеннему лесу. На даче написал прощальную записку и пустил себе пулю в висок из наградного пистолета отца.

Ещё в юности Панкратов понял, что не понимает и боится женщин, особенно красивых. Он считал, что ему повезло, что в ту пору, когда поступками молодых людей руководят будоражащие кровь гормоны, он был слишком занят, чтобы вовлекаться в бесконечные любовные похождения, как многие его сверстники. Трудно давалась учеба на юридическом факультете МГУ, куда он поступил после армии вне конкурса. Школу он оканчивал самую обычную, на Тишинке, не самым респектабельным районе Москвы, и никакими успехами не блистал, за три года в армии вообще забыл, что значит учиться. Пришлось наверстывать, до ночи просиживать над учебниками и конспектами. На летние каникулы он всегда уезжал со студенческими строительными отрядами в Сибирь или в Казахстан, чтобы заработать денег на зиму. Мать, проводница поездов дальнего следования на Казанском направлении, помогала, но ему было неловко брать у неё деньги. Строили зернохранилища и коровники, работали по двенадцать часов без выходных, сил оставалось только на то, чтобы дойти до палатки и рухнуть на раскладушку. Гормоны, конечно, иногда брали своё, но все связи были мимолётными и не имели последствий.

Позже, когда Панкратов уже служил в КГБ, он случайно познакомился с милой молодой женщиной и неожиданно для себя легко сошелся с ней. Возможно, неожиданно и для неё. Она была из семьи потомственных московских интеллигентов, научных сотрудников Института мировой литературы, сама по образованию искусствовед, немного избалованная, немного взбалмошная. Она уже была замужем за поэтом, которому в узком кругу его почитателей прочили большое будущее. Но большое будущее всё не наступало, она устала от богемной жизни и бесконечного выяснения отношений, которыми поэт пытался вызвать в себе мощный творческий импульс. В Панкратове её привлекла надежность и душевная бесхитростность. Отношения между ними сложились ровные, доверительные, без бурных проявлений чувств, не предвещавшие никаких осложнений.

Несколько лет он был уверен, что его жизнь идет по естественному руслу, а отношения с женой вполне укладываются в библейскую формулу «жена да прилепится к мужу». Родилась дочь. Он много работал и заботился, чтобы семья ни в чём не нуждалась. Даже когда в Москве начались перебои с продуктами, выручало знакомство с директорами гастрономов, которое образовалось, когда он расследовал крупные злоупотребления в московской торговле. Но однажды, вернувшись из трудной командировки на Север, он нашёл квартиру пустой, а на столе в кухне записку. Жена писала, что забирает дочь и возвращается к родителям, потому что не может больше жить с угрюмым нелюдем, как в тюрьме.

"С угрюмым нелюдем". Вот так и узнаешь, что думают о тебе близкие люди.

Панкратов был оглушен. Достал из холодильника бутылку водки, выпил ее машинально, не чувствуя вкуса. Тут же, в кухне за столом, заснул, уронив на столешницу свинцовую голову. Наутро с похмелья голова раскалывалась, но уже через день, отоспавшись, ощутил необычный прилив сил. Все, что вчера казалось катастрофой, выглядело не так уж страшно. Ну, ушла жена. Не он первый, не он последний. Если она чувствовала себя с ним, как в тюрьме, все равно бы ушла. Так лучше пусть раньше. А жизнь что же? Жизнь продолжается.

Позже он где-то прочитал, что такой алкогольный удар полностью разгружает подкорку мозга, а энергия, заключенная в водке, переходит в организм. Одно время он даже практиковал этот способ психологический разгрузки. Когда чувствовал, что все дела начинают вызывать непреодолимое отвращение, брал отпуск за свой счет, покупал водки, отключал телефон и выпадал из жизни.

В обычные дни он пил мало, предпочитал коньяк, и первая бутылка шла трудно, с усилием. Потом время исчезало, алкоголь брал свое. День за окном сменялся ночью, ночь днем. Время определялось не часами, а количеством пустых бутылок под столом. В голове шла своя жизнь, не контролируемая сознанием. Всплывали эпизоды из прошлого – по большей части почему-то мелкие, стыдные. Детская трусость, ненаходчивость или неловкость в юности, невольные предательства, несправедливые, нечаянно причиненные близким людям обиды. Странно, но всегда вспоминалось и переживалось остро, болезненно только плохое и никогда поступки благородные, питающие чувство самоуважения, каких в его жизни, как и в жизни любого человека, тоже было немало. Пил до тех пор, пока организм не пресыщался и водка не переставала лезть в горло. Иногда это случалось на пятый день, иногда на седьмой. После этого переходил на кефир, глотал снотворное и начинал мучительное возвращение к жизни. Сначала был не сон, а чередование зыбкого бодрствования и тяжелого забытья. Лишь день на третий алкоголь выходил с обильным горячим потом. И наступал наконец момент, когда внешний мир врывался в сознание ярким многоцветьем дня, шумом города, воробьиными сварами и гуканьем голубей. Панкратов залезал под душ, с удовольствием брился, наводил к квартире порядок. Он был, как медный пятак, очищенный кислотой от окиси и грязи. Да так оно, пожалуй, и было.

После 1991-го года, когда монстр КГБ превратился в Федеральную службу контрразведки, а Управление по борьбе с особо опасными хищениями социалистической собственности скукожилось до размеров отдела экономической безопасности, Панкратова вывели за штат. Не успел он подумать, как жить дальше, как получил неожиданное предложение от московской ассоциации «Росалко». Ему поручили купить в Киеве две цистерны спирта, отогнать их во Владикавказ и там продать. Целью операции было выяснить, как украинский спирт попадает в Осетию и превращается там в осетинскую водку, теснившую на рынке московских производителей. На этом деле Панкратов заработал больше двадцати тысяч долларов, огромную по тем временам сумму. Добавив к ней свои сбережения и взяв кредит, он купил для жены и дочери трехкомнатную квартиру на Таганке. Переезд и хлопоты по обустройству незаметно сблизили их с женой, они снова стали жить вместе, но уже на два дома.

Через несколько лет, когда «Росалко» самоликвидировалась, Панкратов стал советником по безопасности Национальной алкогольной ассоциации, участвовал в подготовке документов, направляемых в правительство и Госдуму, консультировал водкозаводчиков, попавших в трудное положение из-за неудачных попыток обойти налоговое законодательство. За помощью к нему обращались и бизнесмены, не связанные с водкой. У него была репутация человека, который не обещает лишнего, но то, что обещает, всегда выполняет.

Все преступления, даже самые сложные и запутанные, которыми приходилось заниматься Панкратову, укладывались в несколько стандартных схем. Детали могли быть самыми разными, но главным мотивом всегда было стремление завладеть чужой собственностью, государственной, как в советские времена, или частной, как во времена постсоветские. Дело о самоубийстве молодого офицера Интерпола Сергея Старостина, напрямую связанное с убийством медиамагната Вознюка, никаких аналогов не имело. Не были понятны даже мотивы преступления, если имело место преступление, в чем были уверены следователь Молчанов и Красногорская прокуратура.

Панкратов поехал в Красногорск и целый день просидел в архиве суда, читая протоколы процесса над Ириной Керженцевой, который закончился её оправданием. Его удивила слабость доказательной базы обвинения. Все улики были косвенные, их можно было трактовать и так, и так – и как подготовку к преступлению, и как случайное стечение обстоятельств. Панкратов встретился со следователем Молчановым и поинтересовался, как это прокуратура вышла на суд с таким сырым делом.

– Лажанулись, – признал Молчанов. – Мы были уверены, что удастся заполучить Павла Лежнёва. Французская полиция сообщила, что его адрес установлен и он будет арестован в ближайшие дни. Не успели, он скрылся. Очень похоже, что его кто-то предупредил.

– Кто?

– Понятия не имею. Мобильника у подследственной не было, никакой связи с внешним миром она не имела. Только через адвоката.

– Не мог предупредить адвокат?

– Вряд ли, они в такие дела не лезут, даже за большие деньги. Слишком стрёмно.

– Если бы вы получили Лежнёва, что бы это изменило? Вы уверены, что он дал бы признательные показания? Заказное убийство – это двадцать пять лет или пожизненное заключение.

– Дал бы, куда бы он делся. В наших СИЗО быстро вправляют мозги. Особенно иностранцам. Они там привыкли – демократия, права человека. Посидит полгода в Бутырке – все эти слова забудет. На Западе есть такое понятие – сделка с правосудием. Подсудимый признает себя виновным и получает год-два вместо десятки. В нашем уголовно-процессуальном кодексе такой статьи нет, только идут разговоры, что неплохо бы её ввести. Но есть статья, позволяющая назначить наказание меньше минимального, если подсудимый деятельно раскаялся и активно сотрудничал со следствием. Получить лет десять вместо пожизненного – есть разница? Это любого заставит задуматься.

– Какое впечатление произвела на вас Ирина Керженцева? – поинтересовался Панкратов.

– Так сразу и не скажешь. Очень необычная женщина. Не красавица в том смысле, как мы обычно понимаем. Но есть в ней что-то такое, даже не знаю, как назвать. При виде ей почему-то приходит мысль, что чем-то главным ты обделен в жизни. Если бы не факты, никогда бы не поверил, что она способна на преступление. Не тот психотип, не тот характер.

– Почему свидетели изменили показания, которые дали на предварительном следствии? – продолжал Панкратов. – Чего-то боялись?

Молчанов неопределенно пожал плечами.

– Чего им бояться? Всё проще. Думаю, им заплатили. Только не спрашивайте кто. Даже думать об этом не хочу.

– И всё-таки, – вернулся Панкратов к прежней теме. – Лежнёва вы не получили. И всё же передали дело в суд. Почему?

– Так вышло. Как-то само собой, по инерции. Все сроки следствия прошли, нужно было или закрывать дело или выходить на суд. Решили рискнуть. И вот, рискнули. Такого позорища я не испытывал никогда в жизни. Надеюсь, что никогда больше не придётся.

– Не зарекайтесь, – усмехнулся Панкратов. – Кстати, какой запрос вы направляли в Интерпол?

– Просил проверить, не проходил ли Лежнёв, он же Леже, по другим криминальным делам. Ответили, что такого в их базе данных нет. Я удивился: как это нет? А ДТП со смертельным исходом под Парижем в 2003-м году? Послал новый запрос, на него вообще не ответили.

– Кто подписал ответ на первый запрос?

– Какой-то майор Старостин.

Судя по содержанию файлов в его компьютере, Сергей Старостин был не очень активным пользователем Интернета. Книги скачивал в основном серьезные, по философии и современные мемуары, в «Одноклассниках» переписывался с несколькими однокурсниками по МГУ. Некоторые заметки, которые он делал для себя, были на русском языке, но большинство записей на английском, французском и немецком. Ни английского, ни французского Панкратов не знал, а от немецкого, который он много лет учил в школе, а потом сдавал «тысячи» в университете, в памяти осталось всего несколько слов – «ауфвидерзеен», «видерхолен» и подпись под рисунком, на котором был изображен котенок под шляпой: «Мютце, мютце, вохин гейтс ду аляйн?» – «Шляпа, шляпа, куда идёшь ты одна?» Поэтому изучением ноутбука занимался Игорь Касаев с его тремя языками, которыми он свободно владел, а Панкратов решил встретиться со свидетелями, изменившими на суде свои показания.

Подполковник-отставник по фамилии Клямкин, ночной сторож строительной техники на Ново-Рижском шоссе, жил в собственном доме в деревне километрах в пяти от шоссе. По вечерам он садился на велосипед и добирался до своего вагончика-бытовки. По утрам, когда приходили строители, возвращался домой. Дом у него был основательный, двор обнесен крепким забором. И сам он был крепкий, как гриб-боровик, не намного старше пятидесяти лет, с большой лысоватой головой, в армейском камуфляже, сохранившимся, вероятно, со времен службы. Панкратова он встретил с любопытством, с каким люди с небольшим кругом общения встречают незнакомых. Но когда узнал, что того интересует, помрачнел.

– Ваши показания на суде могли быть переломными, – сказал Панкратов. – Если бы вы подтвердили, как на предварительном следствии, что узнали Лежнёва в человеке, которого накануне видели на месте ДТП, приговор, возможно, был бы другим. Не обязательно, но не исключено. Дело прошлое, меня интересует, что было на самом деле. Узнали вы Лежнёва или не узнали?

– Не узнал, – отрезал подполковник. – Ну суде я сказал что было. А на следствии – то, что хотел услышать следователь Молчанов.

– Лежнёва трудно спутать с кем-то другим. Прическа, усы.

– Я его не разглядывал.

– Вы видели его два раза.

– Ну и что? Мало ли людей останавливается на обочине? Передохнуть, отлить. С какой стати мне к ним приглядываться?

– Ещё вопрос. К вам кто-нибудь приезжал перед судом? Может быть, угрожали?

– Угрожали? Чем? Чего мне бояться?

– Предлагали деньги?

– За кого вы меня принимаете? – возмутился подполковник. – Я русский офицер. То, что меня отправили в отставку, хотя я мог еще служить и служить, не отменяет для меня понятия офицерской чести. Русские офицеры не продаются. И вот что я вам, любезный, скажу. Я не знаю, на кого вы работаете и знать не хочу. Я сказал на суде то, что сказал. И не жалею об этом. Адвокат прав: дело заказное. Эта девочка не могла быть организатором убийства мужа. Вряд ли здесь политика, но бизнес точно. Кто-то очень хотел прибрать к рукам медиахолдинг. Про такие истории мы слышим каждый день. Во что превратилась Россия? Многомиллионные афёры, рейдерство. В Советском Союзе такого не было. Много чего было, но такого не было. На этот раз обломилось. И я этому рад. А теперь извините, мне нужно заняться хозяйством.

Так Панкратов и уехал, ничего не узнав. Он был почти уверен, что ничего не даст и встреча с диспетчером подстанции скорой помощи, на суде тоже отказавшейся от своих показаний, данных на следствии, но всё же решил поехать. Хуже не будет. Не даст – значит, не даст. А вдруг даст? По опыту он знал, что нужная информация иногда всплывает совершенно неожиданно.

Подстанция, обслуживавшая поселки по Ново-Рижскому шоссе, в их числе и Княжье озеро, занимала крыло в одном из старых корпусов городской больницы. К нему одна за другой подъезжали машины скорой помощи, хмурые врачи в синей униформе получали направления и уезжали на вызовы. На телефонах в диспетчерской дежурили две женщины в белых халатах, одна молодая, другая постарше, лет сорока. На её бейджике значилось: «Зоя Николаевна Смирнова». Она и была свидетельницей на суде. На звонки отвечала всегда одинаково, не то чтобы раздраженно, но тоном, не располагающим к разговорам:

– Скорая, слушаю… Что с вами?.. Сколько вам лет?.. Диктуйте адрес… Записала. Вышлем бригаду, ждите. Пусть кто-нибудь повесит на калитку газету… Обыкновенную газету, чтобы водителю не искать… Когда ждать? Как только освободится машина…

Дождавшись паузы в телефонных звонках, Панкратов наклонился к ней.

– Зоя Николаевна, мне нужно с вами поговорить. Я не отниму у вас много времени.

Она настороженно оглянулась.

– Вообще-то посторонним здесь находиться нельзя.

Но вид Панкратова её успокоил. Серый плащ, черный свитерок под горло, Немного сонное, но спокойное доброжелательное лицо. Приличный человек.

– Ладно, пойдёмте. – Попросила напарницу: – Возьми мою линию, я недолго.

На крыльце закурила, пожаловалась:

– Сумасшедший дом. И так каждую смену, чаю некогда попить. И хоть бы платили нормально.

– Платят мало? – посочувствовал Панкратов.

– Пятнадцать тысяч. Это что, много? О чём вы хотите говорить?

Накануне Панкратов долго думал, как ему построить разговор со свидетельницей. На прямые вопросы она не ответит, будет повторять то, что говорила на суде, и встреча окажется такой же безрезультатной, как с подполковником Клямкиным. Нужно было что-то придумать, чтобы вызвать её на откровенность. То, что ему удалось придумать, ему самому не понравилось, но ничего лучшего в голову не пришло, Он положил в конверт тридцать тысяч рублей пятитысячными купюрами и сунул конверт в карман, вовсе не уверенный, что реализует свою идею. Что ни говори, а это очень походило на провокацию, а провокаций Панкратов не любил, хотя иногда приходилось к ним прибегать. Но теперь, угадав в Зое Николаевне человека, замотанного жизнью с мужем-неудачником или вообще без мужа, с отбивающимися от рук детьми, с небольшой зарплатой и большими тарифами ЖКХ, понял, что стоит рискнуть. Ошибся – ну, извинится.

Он достал конверт и протянул его Зое Николаевне.

– Меня попросили передать вам это.

Она заглянула в конверт, увидела деньги и испуганно сказала:

– Зачем? Мне уже заплатили.

– Считайте, что это бонус, – успокоил её Панкратов. – Вы хорошо выступили на суде.

Она оглянулась по сторонам и быстро спрятала конверт в карман халата.

– А теперь расскажите, что с этим вызовом скорой было на самом деле, – попросил Панкратов. – Вызов был?

– Нет. Все звонки записываются и обязательно регистрируются. У нас с этим строго. В ту ночь никто из Княжьего озера не звонил и скорую не вызывал.

– Почему вы показали на суде, что забыли зарегистрировать вызов?

– Мне сказали, что это мелочь, но она может привести к осуждению невиновного человека. Я тоже не поверила, что эта женщина способна на такое. Я не люблю таких дамочек, с жиру бесятся, не знают, чего им ещё нужно. Но организовать убийство мужа – нет, не верю.

– Кто вам это сказал?

– Приезжал какой-то молодой человек. Он не назвался.

Панкратов показал ей фотографию Сергея Старостина – такую же, какая была в овальной рамке на кресте на Троекуровском кладбище.

– Посмотрите внимательно. Это он?

– Он. Только он был не в форме.

Игорь Касаев позвонил Панкратову поздно вечером. По голосу чувствовалось, что он чем-то взволнован.

– Михаил Юрьевич, нашел кое-что очень интересное. Можно к вам приехать?

– Сейчас?

– Сейчас.

– Ну, приезжай. Ты откуда звонишь?

– Со службы. Буду у вас минут через сорок.

Он ввалился в квартиру с ноутбуком Сергея Старостина. Не раздеваясь, пристроил его на письменном столе, включил и только потом оставил в прихожей куртку. На этот раз не «косуху» с заклепками, а обычную кожаную куртку какой-то хорошей фирмы. Панкратов с интересом смотрел, как на мониторе появляется рабочий стол с десятком иконок.

– Ну-ну, что ты нашел? – поторопил он Игоря.

– Сейчас покажу. Но сначала – вот.

Он открыл текстовый файл и выделил две строчки, которые затерялись в заметках на английском и французском. Панкратов прочитал:

«Клямкину – $5000.

Смирновой – $3000».

– Я не понял, что это значит. Кто такие эти Смирнова и Клямкин?

– Это свидетели, которые изменили на суде свои показания. Теперь мы знаем, за сколько.

– Какое отношение к ним мог иметь Сергей?

– Он передал им деньги.

– Что вы такое говорите, Михаил Юрьевич? – возмутился Игорь. – Сергей подкупал свидетелей?

– Чему ты удивляешься? Он пообещал Ирине, что вытащит её из тюрьмы. И делал для этого всё. Всё, что мог.

– Откуда у него такие деньги? На наше жалованье даже тысячи долларов не накопишь. В семье денег тоже не было, жили на пенсию.

– Вряд ли это его деньги.

– Её? Но все её счета были арестованы.

– Значит, не все. Это такое дело, что всё не проконтролируешь.

– Да нет, Сергей не мог этого сделать! – повторил Игорь уже с меньшей уверенностью.

– Мог, – возразил Панкратов. – И сделал.

Он рассказал о своих встречах с подполковником Клямкиным и диспетчером Смирновой.

– Теперь мы знаем, сколько стоит честь русского офицера. Пять тысяч долларов. Не очень дорого, как считаешь? А Смирнова уверенно опознала Сергея по снимку. Это он передал ей деньги. Только он был в штатском. Ладно, показывай, что еще ты нашёл.

На экране появились несколько строк на французском.

– Это из электронной почты Сергея, – объяснил Игорь. – Два письма. Вот первое, отправленное Сергеем: «Ваш мейл мне дала Ирэн. Нужно встретиться, очень срочно. Чрезвычайно важно для неё и для вас. Серж».

– Кому письмо? – заинтересовался Панкратов.

– По электронному адресу не определишь. «Тулон83». Так обычно пишут те, кто хочет остаться неузнанным. В мейле после точки «fr», это Франция.

– Ответ есть?

– Есть. Получен в тот же день. Вот он: «Монмартр, бар «Парадиз» на рю Стейнкерт. Бармен знает, как со мной связаться». Без подписи. Но я, кажется, знаю, кто это.

– Кто?

– Павел Лежнёв. Он же Поль Леже.

– Почему ты так думаешь?

– Я сопоставляю события и вывод напрашивается сам собой. Через три дня после этого письма Сергей улетел в Париж. Эту информацию мне дали в погранслужбе. Вернулся через день. И в это же время Лежнёв поспешно выезжает из своего отеля и скрывается в неизвестном направлении. Буквально за день до появления полиции с ордером Интерпола на его арест. Причём это был не просто ордер, а красный угол…

– Что такое красный угол?

– Так выделятся запросы на особо опасных преступников, обвиняемых и осужденных. Бывает еще белый угол – розыск пропавших без вести. Черный угол – идентификация неопознанных трупов. Желтый угол – похищенные дети. Синий угол – слежка за подозреваемым. Зеленый угол – предупреждение о готовящемся преступлении. Красный угол требует самого быстрого реагирования. Значит, что? Значит, Леже кто-то предупредил. И этот кто-то – Сергей Старостин.

– Логично, – кивнул Панкратов.

– Что же это, Михаил Юрьевич? – растерянно спросил Игорь. – Неужели любовь способна так ослепить человека, что он теряет все представления о долге, о порядочности? Ведь это предательство. Мы ставим на уши международную полицию, а наш товарищ предупреждает преступника об аресте. Я не могу в это поверить.

– Ты забываешь, в каком состоянии он находился. Сергей был уверен, что его возлюбленная ни в чем не виновата, а уголовное дело возбуждено для того, чтобы оттягать у неё бизнес. Так думал не только он. В это легко поверить, когда слышишь о таких историях на каждом шагу. Не вижу, Игорь, причин очень сильно расстраиваться. Это жизнь. А в жизни и не такое бывает.

– Да я не расстраиваюсь, – хмуро отозвался Игорь. – Просто немного не по себе. Я вот о чем подумал. В Париж он летал уже после того, как уволился. Как частное лицо, а не как офицер Интерпола. Может, это не было таким уж предательством? – Он немного подумал и возразил сам себе. – Нет, всё равно было. И он это знал.

– Кстати, почему он уволился? – спросил Панкратов.

– По семейным обстоятельствам. В рапорте написал, что отец очень тяжело болен. Сибирцев подписал рапорт.

– Из полиции так легко уволиться?

– Если бы Сергей окончил Высшую школу милиции, его так просто не отпустили бы. На твоё обучение потратили немалые государственные деньги, так что служи. Но Сергей пришел в Интерпол после МГУ, это другое дело.

– Вы были друзьями. Тебе он что-нибудь говорил?

– Нет, он замкнулся, был уже в своих делах. Теперь мы знаем в каких. Лучше бы мы этого не знали.

Игорь еще немного посидел и пошел в прихожую. Панкратов посмотрел, как он надевает куртку, и снял с вешалки плащ.

– Вы хотите меня проводить? – удивился Игорь. – Мне до машины идти пятьдесят метров.

– Нет, – ответил Панкратов. – Хочу немного погулять. Нужно кое о чём подумать.

– Ночь.

– Ну и что? Ночью хорошо думается.

Тверской бульвар был безлюден, лишь редкие парочки целовались на скамейках. Потоки машин, обтекавшие бульвар, к ночи поредели и не досаждали гулом моторов. Панкратов медленно дошел до памятника Тимирязеву, потом поднялся к Пушкинской площади. Здесь бурлила праздничная ночная жизнь, возле памятника Пушкину тусовалась молодежь, звучала музыка из кафе и баров. Панкратов зашел в какой-то бар, заказал сто граммов коньяка.

– То есть, двойной коньяк? – уточнил бармен.

– А сколько это?

– Восемьдесят четыре грамма.

– Пусть будет двойной.

Бармен зачем-то нагрел пузатый фужер под струёй горячей воды, ловко отмерил в него восемьдесят четыре грамма и поставил фужер на стойку перед Панкратовым. «Вот так можно прожить всю жизнь и не узнать, как полагается пить коньяк», – с усмешкой подумал он.

Одна мысль не давала ему покоя. Она появилась еще тогда, когда он только знакомился с делом, но лежала в сознании без движения, как в анабиозе. То, что адвокат Ирины Керженцевой не верил в её виновность и умело это доказывал, понятно, ему за это платили. Но в это не верили и подполковник Клямкин, и диспетчер Смирнова при всей её нелюбви к таким дамочкам. Даже молодой следователь Молчанов не усомнился бы в её невиновности, если бы не факты. Не тот психотип, не тот характер. А если все факты лишь случайное стечение обстоятельств и она оказалась его жертвой? В жизни бывают и не такие случайности.

Панкратов никогда не видел Ирину Керженцеву, и это мешало ему составить своё представление о ней. Он даже съездил на улицу Правды в центральный офис медиахолдинга, но там сказали, что госпожа Керженцева уехала лечиться за границу и никто не знает, когда она вернётся. И сейчас Панкратов задумался, кто из людей, хорошо знавших Ирину, мог бы его просветить. Никого в голову не приходило. Миры, в которых они жили, никак между собой не соприкасались. И только когда он возвращался домой по тёмному Тверскому бульвару, вспомнил: художник, с которым она жила до замужества с Вознюком и который после разрыва с ней заперся отшельником в своей мастерской. Панкратов однажды видел его на открытии его выставки в галерее Гельмана, куда вытащила его жена, страстная поклонница современного искусства. Фамилия художника была Ермаков, а звали его Артём. Это Панкратов выяснил уже дома, не без труда отыскав в старых бумагах каталог его выставки.

XII

Мастерская Артёма Ермакова находилась в мансарде старого пятиэтажного дома на Новослободской улице. Звонок работал, из-за двери приглушенно доносились его трели, но никакого движения не происходило. Понажимав кнопку минут пять, Панкратов понял, что этим ничего не добьётся. Он осмотрелся. На лестничную площадку было выставлено с десяток пустых водочных бутылок. Пыли на них не было, запах не выветрился. Значит, вынесены недавно. Панкратов спустился вниз, проехал к ближнему универсаму и купил литровую бутылку водки «Абсолют». Прибавив к ней пару нарезок из семги и ветчины, попросил положить покупки в фирменный пакет магазина. Вернувшись к мастерской художника, снова принялся звонить и стучать ногой в дверь. Это продолжалось довольно долго. Наконец внутри что-то зашевелилось, недовольный голос спросил:

– Кто?

– Из универсама, – ответил Панкратов. – Доставка заказов.

Дверь приоткрылась, высунулась голова с густой запущенной шевелюрой и черной бородой, кое-как обкорнанной ножницами.

– Я ничего не заказывал.

– Квартира 35-а?

– Ну?

– Извините, что-то напутали в столе заказов.

– Погоди, мужик, – сказала голова. – Покажи, что привёз.

Панкратов продемонстрировал бутылку. Голова проявила интерес.

– Годится. Давай.

– Но это не ваш заказ?

– Может, и мой. Не помню. Заходи.

Художник провёл Панкратова по темному коридору в просторную мастерскую. В центре её стоял мольберт с холстом, закрытым темной тряпицей, а все стены и простенки увешены портретами. И на всех портретах была Ирина Керженцева. Панкратов понял, что попал куда надо.

Художник выгрузил всё из пакета на захламленный стол, на котором выдавленные тюбики краски валялись вперемешку с грязными стаканами и окурками. Нарезки с рыбой и ветчиной он равнодушно отложил в сторону, а водку открыл, понюхал, повторил: