Читать книгу: «Комендачи», страница 2

Так же рассуждал и Алишан. Уже в двадцать три года он остался отцом–одиночкой, когда соседская молоденькая хохлушка сбросила новорождённого мальчишку в его азербайджанскую семью и сбежала то ли в Киев, то ли в Польшу с новым хахалем. Хозяйство большое: одних коров – штук десять, овец – отара, кур – с полсотни. Поле под корма – на пять гектаров. А ещё сестра со своим ребёнком на плечах одной матери. Какие уж тут машины для роскоши?

Семья его оказалась в Старобешево ещё в советские времена, когда отец решил остаться в этих краях после службы в армии. Привёз молодую жену и заложил дом. Появились, выросли и разъехались два старших сына. Алишан был самым младшим – четвёртым ребёнком. Когда отца не стало, вся мужская забота легла на этого небольшого роста, но весьма крепкого джигита. С началом спецоперации ждать повестки не стал. Знал, что в военкомате не будут делать скидку на хозяйство и количество иждивенцев. Так и пришёл добровольно, как и большинство бойцов роты.

На первом построении Лодочник с трудом прочитал азербайджанскую фамилию Аллахвердиев и, спутав с отчеством Алишер–оглу, спросил:

– Нерусский, что ли?

– Почему «нерусский»? Местный я, русский, – спокойно и улыбаясь ответил Алишан.

Народ громко засмеялся, и в составе роты появился уроженец Украины с кавказскими корнями с позывным «Русский».

* * *

Два сапога – пара: Ваня Шкурный и Юра Крохмаль служили некогда прапорщиками в системе исправления и наказания. Проще говоря, на обывательском языке были они вертухаями на зонах. В принципе, для комендатуры – самая что ни на есть подходящая подготовка. Объединяло их не только звание, служба и пролетарско–крестьянское происхождение, но и неустойчивость к изыскам домашнего самогонокурения.

Между увольнениями пили тайком. Но стоило кому–то из них отъехать на пару остановок по пути домой, как можно было всерьёз беспокоиться за их выходные, которые вполне могли закончиться, так и не начавшись, на гауптвахте столичной комендатуры. Хотя Юра чаще бывал за рулём, а посему его пьянка, как правило, начиналась только по приезде в село – на своей «четвёрке», собранной из деталей множества ранее убитых «драндулетов» этой семейки. В салоне его телеги с двигателем внутреннего сгорания лежало столько автобарахла, что Юра мог запросто остановиться на обочине и открыть маленький такой мобильный автосервис. Даже сварочный аппарат там имел своё законное место – в кресле, которого всегда не хватало какому–нибудь пассажиру.

Ваню среди всех бойцов выделяла странная любовь, которую он выказывал своей супруге в моменты их телефонных разговоров, когда из его уст в мембрану аппарата, как гвозди под ударом большого молотка, всаживались слова, далёкие от нежности и страсти: «Да ты, сука еб***тая, башкой своей куриной нихрена не фурычишь! Только жопа у тебя хорошо пашет, когда на диване скачет! Закрой хлебало, я тебе сказал! И не звони мне на службу, пока я сам домой не приеду и пи***юлей тебе не отвалю! Всё!»

Надо сказать, что с единственной сестрой он разговаривал точно так же, и сослуживцам никогда не дано было понять, у кого там уши вянут на другом, невидимом конце телефонного диалога. А ведь любил он супругу действительно сильно, переживал и практически всю зарплату откладывал на её лечение от онкологии. Почему бойцы так думали? А он сам о ней всегда высказывался только в самых нежных тонах – а иногда и со слезами на глазах. Вот такая странная любовь и такие высокие отношения.

* * *

Особое место в роте занимал Андрюха Ерёма, назначенный каким–то верхним командованием старшиной вместо Саныча, отказавшегося считать портянки, менять бельё и раздавать по банным дням мыло. Паренёк он был молодой, лет на двадцать пять, без образования, если не считать школьный аттестат с наименьшим набором баллов. Фигурой Ерёма сзади походил на бабёнку с картин Кустодиева – с огромным, как груша, круглым задом и свисающим ниже талии ремнём. Спереди располагалось пузо от каждодневного брожения солодового сусла в брюшной полости. Плечики узкие и покатые.

Постоянно надменный взгляд из–под длинных ресниц, не по годам охамевшего мажора, говорил об отсутствии каких–либо моральных устоев, порядочности и даже намёка на вежливость в отношениях с людьми. Будучи главным по обмундированию, Ерёма, не мудрствуя лукаво, привозил исключительно самые огромные размеры одежды и обуви, никогда не заморачиваясь хоть разок снять мерки с бойцов и заказать форму, не требующую ушивки или замены где–нибудь на рынках с переплатой. Так он помогал кладовщикам из центральных складов избавляться от невостребованных излишков, за что, очевидно, получал какой–то гешефт. Если же была возможность снять «бабла», то его спящая совесть позволяла брать деньги даже за кокарды на кепки, стоившие всего–то полтинник. Не хочешь платить старшине? Иди и купи на рынке, а в каптёрке пока нет…

Странным образом в новое подразделение завозилось бывшее в употреблении, много раз перестиранное бельё, в то время как единообразный голубой рисунок хрустящих, новых, уставных армейских простыней часто стал встречаться на прилавках торгашей соседнего железнодорожного рынка города Донецка. Там же иногда можно было прикупить из–под полы мясные консервы без этикеток, но с отчётливой надписью по жестянке: «НЕ ДЛЯ ПРОДАЖИ», что говорило об армейском происхождении говяжьей тушёнки с отменным качеством.

В самой кладовой всегда был бардак из сваленного кое–как белья и тюков с зимней формой, матрасами, одеялами и подушками. На всём этом Ерёма любил вздремнуть часок–другой после сытного обеда и граммов ста пятидесяти коньячку, который, по обыкновению, хранился у него в маленьком сейфе. На ночь ушлый ключник ротных закромов, как правило, отъезжал до дому, до хаты, где его всегда ждала молодая жена в элитной квартире, подаренной не то её родителями, не то собственными предками Андрея Ерёмы. В общем, народ его не любил, но терпел по одной очень важной причине: каждый месяц он привозил в подразделение кассира из финчасти бригады с долгожданной зарплатой. Надо отдать должное, что без получки не оставался практически никто, даже если боец находился в увольнении, отпуске или на больничной койке. За такое можно было уважать, пока среди личного состава не появились подозрения, что всё делалось не без шкурнических мотивов.

Однажды Саныч прямо в лоб спросил Ерёму:

– Сынок, а как ты без совести живёшь?

На что Андрюша, нагло улыбаясь, ответил:

– У других, вон, мозгов нет, а ведь живут же как–то…

* * *

Старший прапорщик Владислав с позывным «Карлсон» был ветераном комендантского полка ещё с 2015 года и назначение в роту получил в качестве смотрящего от имени заместителя командира по личному составу майора Фокса. Молчалив, вдумчив или, скорее, себе на уме. Держался всегда нейтрально, с офицерами в дружбу не играл, но и на себе ездить не позволял. Если кому–то из рядовых нужно было сходить на ночь домой, то шли договариваться к нему. Обычно прокатывало, и его старались не подводить поздним возвращением или затянувшейся пьянкой в увольнении. Если случалось такое, то Влад не спешил заносить загулявшего в список самовольно оставивших часть, а упрощал дело условным процентом от получки за каждый день прогула. В скором времени такая практика привела к регулярному загулу некоторых парней, остановить которых после второго стакана могло только полное завершение средств в карманах. Так и жили от пьянки до зарплаты…

А тут ещё случилась неприятность. Влад случайно оказался в ружейной комнате комендантского полка в тот момент, когда какой–то оболтус из новобранцев, позабыв снять рожок с патронами, перезарядил автомат и дал очередь внутри помещения. Одна пуля ушла в окно, осколок которого влетел прямо в правый глаз старшего прапорщика. Госпиталь, неумелое лечение, обещания докторов заменить хрусталик… В конце концов был брошен клич, что нужна помощь на восстановление зрения командира. Дело очень дорогое, но «Вместе мы – сила!», и Ерёма увёз однажды целый пакет пятитысячных купюр в неизвестном направлении. Карлсон вернулся через месяц с искусственным зрачком, стоимость которого от собранной суммы выглядела примерно как клоп на двуспальном матрасе.

Народ это дело проглотил, тем более что Влад проставился после отбоя так, что даже некоторые не поехали в законный увольнительный. Твёрдость спаянности коллектива зависит от частоты коллективных пьянок.

* * *

Если в роте комендачей спиртное тихо–тихо допускалось, то у соседей, приехавших в двухмесячную командировку из России, на этот счёт был кардинальный запрет.

Их было немного. Всего–то десять человек военных полицейских: один почти юный офицер в звании лейтенанта, молодая женщина–прапорщик с шевроном Федерального следственного комитета и восемь сержантов–контрактников не старше двадцати пяти лет.

Как оказалось, все были из Москвы или Московской области, чем сразу вызвали к себе лёгкое скептическое отношение со стороны донецких парней и даже добровольцев из других уголков России. А когда и где у нас москвичей любили? А сами виноваты – гордыбаки спесивые. Ходят по казарме орлами, не способными никак крылья сложить за спиной. Фу ты, какие форсуны! Ну ты, какие фуфыры! И форма–то у них «мультикамовская» – вся в наколенниках да налокотниках. И каски–то у них кевларовые, с очками антибликовыми. И разгрузка–то с титановыми плитками. И живут–то они по два человека в кубрике. И на тумбочку–то их не ставят. И в туалете–то они не убираются. И воду–то они не носят, а только плещутся по полчаса, да срут, как слоны, что за каждым по два ведра в унитаз сливать приходится…

Служба у них была до безобразия смехотворно пустяковая. Каждое утро после завтрака они рассаживались в два новеньких «Патриота» зелёного цвета с белой надписью на красной полосе с обоих боков «Военная полиция МО РФ» и выезжали за ворота городка часов до двенадцати. С двенадцати до часу сытно и много обедали, дрыхли часов до трёх дня, потом снова разъезжались аж до самого ужина. Занимались они мобильным патрулированием кварталов, где плотно располагались государственные учреждения.

К дамочке–прапорщику отношение со стороны бойцов московского отряда напоминало обращение детишек в детском саду к тёте–воспитательнице. Комендачи за полтора месяца так и не поняли, что за секретная «Мата Хари» жила в отдельном кубрике под охраной военных полицейских, которая традиционно всего пару–тройку раз в неделю покидала территорию казармы, и то после заката, предварительно замаскировав свою военную принадлежность под полупристойным нарядом, нанеся на лицо «боевой» макияж, а также редкий аромат духов поверх уложенной причёски, очевидно для отвлечения внимания ночных диверсантов мужского пола. Ночевала она в кубрике всегда одна, хотя некоторые военные мужчины в казарме иногда ловили на себе острый, оценивающий взгляд истосковавшейся по мужику стервы. Надо сказать, что и офицеры, и солдаты комендантского полка сторонились девы в погонах и старались быстро миновать её с опущенной головой, лишь мимолётно бросая исподлобья короткое: «Здрасьте». И только бывалый и всё знающий Саныч как–то полушёпотом всем поведал «страшную военную тайну» о том, что она вовсе не прапорщик, а чуть ли не целый подполковник (если не полковник) и не ФСК, а прямо–таки Федеральной службы безопасности. Сказал и тут же всех предупредил, что, если что, то он ничего не говорил…

Предположение всех устроило, и гадания на кофейной гуще были прекращены. Ну, полковник! Ну, контрразведчик! Ну и хрен с ней! Не крутить же с ней военно–полевой роман под скрип пружин солдатской кровати, на зависть сослуживцев…

Правда, к одному бойцу из своей малой рати она относилась несколько иначе, позволяя тому изредка даже курить у себя в кубрике. Более того, только именно этот боец всегда сопровождал в полной боевой выкладке дамочку в её ночных вояжах.

Это был москвич с интеллектом во взгляде и двумя поперечными полосками младшего сержанта на погонах. Тоненькое обручальное колечко на безымянном пальце правой руки говорило о его зависимом семейном положении, а совершенно юный румянец и лёгкий пушок над верхней губой вызывали сострадание к парубку, рано покинувшему ряды холостяков.

Наверное, он был единственным из отряда москвичей, кто не вызывал особого токсикоза у комендачей. Всегда первым здоровался с любым, идущим навстречу, и по обыкновению желал удачной службы дневальным, покидая казарму. Может, именно поэтому трагедия, случившаяся с ним, неподдельной скорбью пронзила практически каждого…

В один из августовских душных понедельников на внутренний хозяйственный двор позади здания казармы прилетела всегда неожиданная мина 120‑го калибра, побив осколками буквально все окна тыльной стороны здания от первого до пятого этажа. Кое–кого поранило стеклом, кого–то легко контузило, но в целом всё обошлось без жертв. Тем не менее, отряд московских полицейских получил приказ срочно собирать личный скарб и выдвигаться в более безопасное место в городе.

Комендачам, абсолютное большинство которых, если не воевало, то к подобным прилётам мин привыкло за восемь лет войны как к обыденному явлению, было весело смотреть на перепуганных командировочных, спешно собиравших вещи и нервно стаскивающих своё барахло к машинам. Уже выехали «Патриоты» за ворота. Уже выбежала «засекреченная» дамочка, накрывшись бронежилетом, будто от дождя. Самым последним из казармы выскочил тот самый солдатик, неся в обеих руках какую–то неформатную огромную коробку, как вдруг послышался пронзительный скрежет подлетающего снаряда, и в тот же миг раздался оглушительный треск минного разрыва. Когда рассеялся дым и осела пыль, рядом с воронкой, среди разбросанных вывернутых плит брусчатки и разлетевшегося содержимого коробки, в шаге от входа в контрольно–пропускной пункт, свернувшись калачиком на правом боку, лежал младший сержант. Под ним удивительно быстро образовалась большая лужа крови. Буквально через три минуты рядом оказалась медсестра комендантской роты, но он умер, тихо сказав что–то короткое. Минный осколок вырвал ему кусок печени. Ни стона, ни крика. Всё произошло почти мгновенно…

Обстрел закончился так же неожиданно, как и начался. На удивление комендачей, отряд москвичей уже не в полном составе, включая женщину, вернулся на свои места. Лейтенант отправился с телом в морг. Остальные сходили за водкой и всей группой спустились в бомбоубежище, находившееся под цокольным этажом казармы. Вышли парни оттуда только через два дня, когда в расположение заехала новая группа российских военных полицейских из Екатеринбурга.

Уже прощаясь, москвичи рассказали, что парня звали Алексеем, ему было 22 года, в тот понедельник у него родилась дочь, а до ротации и возвращения домой оставалось пару дней службы.

* * *

Гибель молодого военного полицейского шокировала всех. Уж слишком подозрительно случайной казалась эта смерть. Будто заранее притаилась и ждала своего часа именно в этот день, в заказанную минуту, на выбранном месте и непосредственно именно для этого юноши, так и не увидевшего собственного ребёнка и не успевшего как следует пожить.

Особенно переживала Оленька – медицинская сестра роты Ольга Владимировна. Девушкой назвать её было нельзя уже чисто из уважения к статусу бабушки, которого её удостоила родная дочь незадолго до специальной операции. Мужа, с которым она под ручку пришла в ополченческий батальон «Восток», она успела похоронить в декабре того же четырнадцатого, когда ещё шли ожесточённые бои за аэропорт Донецка.

Ольга чаще бывала на выездах, а если и сидела в своём кубрике в казарме, то вся её забота сводилась к готовности всегда прийти на помощь кому–либо из бойцов. В армии случаются не только пулевые и минно–разрывные ранения. Бывает, что и понос прошибает, и грибок зудом расходится по ногам, у кого–то что–то закапало из носа, а у кого–то, не дай Бог, из другого немаловажного органа.

Кому таблетку, кому укол в мягкие ткани, а кому и клизму со скипидаром не помешает. «Мазь Вишневского» всегда под рукой, как и аспирин, и нитроглицерин, и доксициклин, и азитромицин, и прочие «ины», помогающие воину путём проникновения иглы шприца ниже поясницы выздороветь и мигом встать в строй.

Бойцы часто видели Ольгу с мотком шерстяных ниток и вязальными спицами, когда она ловкими манипуляциями пальцев плела замысловатые узлы, создавая узоры будущих свитеров и пуловеров. Редкое, надо сказать, занятие, за которым сейчас среди молодых девушек найти мастерицу практически невозможно. Но Ольга была рождена при Союзе, успела получить достойное высшее образование и диплом медицинской сестры в Донецком педагогическом институте. Неплохая была практика в советских экономических и педагогических высших учебных заведениях: одновременно с основной профессией готовить будущих военных санитаров и младший полевой медицинский персонал. Ольга Владимировна имела хороший боевой опыт и навыки, а потому уколы делала без боли, клизму ставила шутя, одаривала всех и всегда доброй улыбкой и тёплым словом: «Ну какого хрена ты тут сопли растираешь? Больно? Терпи, бл***, сука! Подумаешь, осколком полжопы оторвало! Ты попробуй хоть раз родить! Посмотрела бы я, как ты на потолок полезешь!».

И всё же за Алексея из Москвы она расстроилась не на шутку, закрылась у себя в кубрике и не выходила из него до утра. Мальчик был моложе её дочери, а Ольга оказалась единственной, услышавшей его последнее слово, которое он сказал, смотря уходящим взглядом ей в глаза: «Мама!».

* * *

Однажды, когда казалось, что весь состав роты укомплектован под завязку, на очередное построение вышел высокий, сухощаво–поджарый очкарик с орлиным взором и вскинутыми бровями в духе: «Ты чё сказал, на…?!». Он не приехал на перекладных, как Шушпанов, не был облучён, как Саратов, не пил водку, как добрая половина молодцев, не курил, не воевал, не служил, не женился, где–то недоучился и когда–то в раннем школьном детстве начитался книжек про скандинавских рыцарей, звёздные войны и апокалипсис Судного дня. Он ежедневно отжимался на кулаках до полного изнеможения и дрожи в руках, обливался холодной водой голышом на улице.

Александр Морозов, как он сам говорил, приехал на Донбасс не ради выполнения патриотического долга, а исключительно ради супергеройского адреналина и укрепления бессмертного духа бесстрашного воина, заложенного в нём генетическим предком во времена Рюрика, переночевавшим на печи с прапрапрапра–бабушкой Морозова в окрестностях будущей Самары по дороге из варягов в греки. В его стремительной и увлечённой походке читалось искреннее желание прямо сейчас, сию минуту уйти в атаку, окутанную дымом и пороховым туманом, порвать всех врагов и стать лучшим из лучших воинов всех времён и народов. В общем, явный представитель рода скандинавских благородных дикарей – викингов. Незабвенный Юлиан Семёнов описывал таких субъектов приблизительно следующим образом: «Истинный ариец, великолепный спортсмен, характер нордический, беспощаден к врагам рейха»…

Однако более взрослым мужчинам поведение и манеры Александра Морозова виделись простой фанаберией, заигравшегося в войну чудаковатого переростка. Хотя удивило сразу и всех его отличное теоретическое знание широкого ряда стрелкового оружия, гранат, пулемётов и гранатомётов. Было видно, что это не просто заученные штампы, а действительно осмысленная информация, преобразованная в крепкие компетенции. Ему и было поручено проведение занятий с молодёжью, державшей оружие впервые в жизни.

Абсолютно полным антиподом Морозову оказался Богдан Кондрик, сложившийся к моменту прихода в расположение роты исключительно самолюбивым, поражающим уровнем своего эгоцентризма пупом земли. Было этому индивиду всего–то девятнадцать с малым хвостиком.

Богдан много говорил, рассуждая обо всём подряд и ни о чём конкретно. Иногда выбирал книжку в читальном зале, устраивался удобно на втором ярусе своей шконки, перелистывал иллюстрированные страницы и засыпал, подложив источник знаний под подушку. Так ведь можно и за умного сойти.

Всех удивляло почти материнское (не отцовское) отношение командира роты к этому парню, когда тот профессионально играл головную боль, грудные страдания и неспособность встать со всеми вместе в строй. «Выпей, Богданчик, таблеточку. Приказываю тебе не вставать до утра. Мы бы и горшочек тебе принесли ночной, да где же его взять? Горячий чай тебе Никита Мищенко будет делать каждые два часа… И не спорить мне тут, Мищенко! Головой отвечаешь за бойца. Он нам в бою здоровым нужен…»

На последних словах Кондрик выказывал крайнее волнение, изображая в расширенных зрачках недоумённое возмущение на почве лёгкого «пересрача». «Я воевать не пойду, дядя Андрей! Вы маме обещали!» – дрогнувшим голоском лепетал новоявленный «племянничек» при таких словах командира.

«Ах, вот оно где собака порылась! Значит, мамка егойная командиру нашему не то подруга, не то двоюродная жена, а по–простому – краля!» – загомонили мужики. Всё встало на свои места, и уважения это к Богдану не прибавило. Разве только игнорировать стали чаще и всеобще.

Позже он уже внаглую утверждал, что армия ему нужна ради военного билета и устройства в дальнейшем в ряды МВД, дабы заработать там миллион денег, шикарную тачку, большой дом и не работать. Надо сказать, что знал он о подобных радужных перспективах в полиции из питерских сериалов, где все «крутые» менты живут лучше обычных «лохов» и даже бандитов. Вот такая, понимаешь, школа жизни из детективного голубого экрана.

* * *

Но вернёмся к Лодочнику, позывной которого имел вполне логическое обоснование. Дело в том, что Андрей Григорьевич был когда–то профессиональным изготовителем небольших яхт и недорогих лодок для клиентов средней платёжеспособности. Заказчиков было достаточно уже только потому, что богатых на Украине было хоть и не так много, как в Саудовской Аравии, однако Шейхом Нассером аль-Рашидом хотелось побыть, хотя бы отдалённо, многим, у кого уже был коттедж на берегу. Не Персидский залив, конечно, но и на Азовском море корабли ходят.

С 2014 года ему не приходилось заниматься любимым делом в силу отсутствия заказов, но книжки по судостроению он читал постоянно и жадно, доставая на различных книжных развалах что–нибудь эдакое винтажное и залежалое в старых букинистических запасниках. Интернет и прочий искусственный интеллект в своём ремесле Григорьевич не признавал, все знания черпая из старых книг, написанных именитыми мастерами своего дела – так сказать, питал вдохновение в первоисточниках.

Читал он действительно много, не замечая входящих в кубрик и выходящих из него солдат, не глядя, лузгая семечки и сплёвывая шелуху в миску. Горка росла, потом с неё всё падало на пол, на кровать, на подушку, образовывая вокруг командира самый настоящий сорный хлам. Он мог тут же заснуть, утомлённый долгим чтением, и даже захрапеть самым что ни на есть «выдающимся» изрыганием чуть ли не целого музыкального опуса. Не случайно фамилия у Андрея Григорьевича была Храпунов.

Убирать за собой не умел или просто забывал, будучи разбалованным женой и тёщей, которые настолько его достали своей горячей любовью и приторной заботой, что Лодочник не упускал возможности вдохнуть воздуха свободы и поспать в казарме, где у него, в отличие от других офицеров, была своя койка и кубрик. Командир посылал кого–нибудь на такси к себе домой с запиской примерно такого содержания: «Дорогая, срочная вводная. Буду через неделю. Пришли сменного белья и тормозок. На телефон не звони. Не положено!».

На самом деле вводных не было целых полтора месяца, пока наконец первый взвод не отправился на охрану складов с боеприпасами в Амвросиевку.

* * *

Плохо знает войну человек, утверждающий, что нет ничего спокойнее и безопаснее, чем охрана складов. Тут следует сделать малюсенькую ремарку – речь идёт о складах боевых комплектов вооружения, снарядов, проще говоря. Хотя и находятся они в тылу, но не настолько далеко от передовой, чтобы за ними машины по полдня катались. А там ведь ещё и загрузить, и на месте разгрузить. Так что склады и базы достаточно близко, чтобы до них могла долететь какая–нибудь гадская ракета. Иногда и крохотного беспилотника со связкой гранат Ф-1 выше крыши хватает.

В первой декаде июля украинские ракеты достали такую базу под Шахтёрском… Чего там про склад говорить, когда за несколько километров разлетались болванки от детонирующих снарядов. Караульное помещение стёрлось в песок, а из постовых чудом смогли выбраться два или три бойца. Не успели улечься страсти по Шахтёрской трагедии, как тут и наших парней послали на усиление караула в Амвросиевке, что в нескольких десятках километров от Донецка.

Бетонные строения складов, расположившихся внутри карьера, окружённые песчаными насыпями и колючей проволокой, были не абы какими огромными. В том же карьере находилось и стрельбище. Огневая подготовка проводилась ежедневно, однако ни вблизи, ни на окраинах небольшого городка–посёлка стрекота автоматов и пулемётов слышно не было. Яма, да ещё глубокая. Чего тут ещё скажешь?

Тихая, размеренная служба, чередовавшаяся суточным караулом и двухдневным отдыхом (иногда под боком жёнушки), длилась недели две, и в одну из ночей, когда луна особенно ярко и весьма предательски освещала с небосвода землю, на этот склад боеприпасов прилетели один за другим два снаряда калибром в сто пятьдесят пять миллиметров. К тому времени горожане и бойцы уже успели привыкнуть к скорострельной гаубице «М 777», которую народный юмор нарёк по–своему – «Портвейн три семёрки».

В общем, шороху наделала эта натовская пушка. Хорошо, что накануне вечером со склада вывезли реактивные «карандаши». Вот бы «веселья» было по всей Амвросиевке. Одно порадовало, что, кроме контузий среди караульных, самым пострадавшим оказался Саня Третьяк, которому при приземлении сломало ступню правой ноги и левую ключицу. «Хорошо, что на воздухе спали, – говорил позже Третьяк. – Если бы в караулке, то там бы нас всех и придавило бетонными плитами. А так–то просто разлетелись от взрывной волны – и всё…»

С ним же в располагу привезли и Димку Макарца – в гипсе и на костылях. Так случай свёл обоих под один приказ, и Макарца также посчитали жертвой агрессии украинской военщины. Правда заключалась в том, что Димка в ту же ночь просто возвращался на автобусе с увольнения, но, выходя из салона в духоту июльской ночи, потерял равновесие и ступил своей медвежьей лапой невпопад. Что–то там хрустнуло, но солдат значения не придал, а просто заковылял в расположение. Утром вместе с тяжёлым похмельем пришла боль и счастливое осознание удобного повода пропетлять на больничном недели две–три. Возможно, что и дома…

Да не тут–то было. Ни Третьяку, ни Макарцу не дали даже в госпитале полежать. И так тяжело раненых по коридорам раскладывают. Больницы переполнены. Отправили ребят в казарму смотреть телевизор и по возможности подметать полы в кубриках. Сане ехать было некуда, так как квартира у него осталась ещё в Мариуполе, а Димке никто персональный транспорт предоставлять не собирался, чтобы его, как героя, доставить к порогу родного дома, где жена Наталья всегда припрячет под приезд муженька парочку поллитровок первача. В общем, когда два калеки долго сидят, тупо уставившись в телевизор, однажды к ним приходит озарение… И вот уже к вечеру в кубрике раздаётся громоизвергающий храп–дуэт, а воздух плотно спёрт чесночно–сально–самогонным перегаром.

Лодочник тут рассудил так: «Ну и пусть пьяные. Лишь бы не в самоволке. Да и куда им на двух ногах на двоих? Зато личный состав налицо».

В это же время остальная часть комендачей уже приступила к выполнению совершенно иного, куда более важного приказа Государственного комитета обороны Донецкой Народной Республики…