Проклятый Рай. Здесь есть всё, о чем ты мечтал, но нет того, без чего не можешь жить

Кто в трико и толстовках, кто в комбинезоне, кто в спортивном костюме – и как загалдят все хором, как понесутся по ступенькам сломя голову. В такие моменты общежитие ходуном ходило, словно избушка на курьих ножках. Иной раз вызовут лифт на первом этаже, а из него, точно из вагона, выскакивает по шестеро-семеро озорников, наперебой кричащих что-то жуткое и нелепое; а сверху, спотыкаясь, подворачивая ноги и кряхтя от боли, уже сбегает «вода» по лестнице, занеся руку с плотным бумажным шаром в ладони, склеенным скотчем. Раздается ор. Дети прыгают, как обезьяны, с ужасом и сумасшествием в лицах, стараясь увернуться от белого хлесткого комочка, будто от камня. Бах! Едва-едва услышав хлопок, все ухари срываются с места, различая по жгучему воплю выбитого, что тут же бежит вдогонку, жаждая так же ошпарить кого-нибудь. Можно представить, какая шумиха стояла во время этих невинных забав и набегов и как горько было желать спокойной ночи близкому своему.

Вскоре в общежитии стала скапливаться вся окрестная ребятня – стоит отметить, не только благодаря набравшей популярность игре. Служившая когда-то наиважнейшей целью, теперь она была всего лишь поводом для очередной подростковой сходки. С увеличением числа пришлых становилось и увлекательней, и в то же время тревожней, так как один от другого зачастую настолько отличался, что не терпел его присутствие рядом. Подростки в плане взаимоотношений менее сговорчивы и более откровенны, чем взрослые, – таким образом, при помощи противопоставления себя кому-то и неприятия его отличительных черт, они подчеркивают свою индивидуальность и оттеняют собственные привлекательные особенности.

Почти для каждого в итоге наставал момент, когда носиться по лестницам становилось неинтересным. Происходило это, конечно, не разом для всех. Один за другим ребята начинали отказываться от сборища и распределялись шайками по разным этажам, образуя, так сказать, группировки со схожими взглядами. Как правило, первые столбили самые выгодные места – без сквозняков, с нормальным освещением и батареями, на которых дружно ютились. Запоздавшим приходилось довольствоваться менее выгодными условиями. Проводя большинство свободного времени на условно закрепленной точке, всякий старался оставить следы своего пребывания – броские и неповторимые. Однако средства, с помощью которых демонстрировалась неповторимость той или иной компании, зачастую оставались одинаковыми. Впрочем, о каком разнообразии может идти речь, когда ты, точно хомячок в трехлитровой стеклянной банке, огражден ледяным слоем бетона? Все, что есть, – однотонная стекловидная гладь стен, бесхитростная конфигурация безжизненных глыб, в продолговатой полости которых теплились сотни жизней. И что же, если не граффити, могло взволновать эту каменную стихию, заставить ее струиться с помощью нанесенной рябью краски, на которой временами так нежно поблескивало солнце, просачиваясь сквозь окна и дырки фанер, местами заменяющих стекла? Куда ни взгляни, все пестрело разноречивыми надписями с пририсованными украшениями в виде коронок, подчеркиваний и вензелей, а также эпическими зарисовками сюрреалистического свойства, что многие непосвященные прохожие спешили назвать мазней и хулиганством. Впрочем, относительно некоторых подростковых детищ уместнее и приличнее определения не подберешь. Большинству местных так мозолила и застила глаза эта похабщина, что они сквозь её мутный поток никак не могли рассмотреть золотые россыпи действительно драгоценных творений. Да и хотели разве? Когда кое-как пол-общежития договорилось о капитальном ремонте, всё подчистую замазали, даже творение анонимного талантливого граффера «Заточение» между четвертым и третьим этажом, на котором трое оборванцев в пепельной мгле смотрели в окно, забрызганное лакомым соком радуги.

А ведь граффити было не единственным, чем увлекалась тогда ребятня. На период начала 2000-х годов приходился телефонный бум: мало-помалу особо продвинутые люди стали обзаводится мобильниками и находили это весьма респектабельным и удобным. Иногда, конечно, какие-никакие трубки перепадали счастливчикам-детям, что тут же устраивали соревнования друг с другом по характеристике и ценности своих завидных приобретений. А вам когда-нибудь случалось хвастаться камерой в один и три мегапикселя? Если да, то вы, конечно, знаете, что значит быть известным и обожаемым. А также вам известно, что такое ИК-порт и что шестьдесят четыре полифонии – это уже MP3. Телефоны становились совершенней, функциональней и миниатюрней. Люди со всех уголков планеты начали обмениваться информацией, что в конечном счете просочилась и в общежитие. Несмотря на то что к тому времени «железный занавес» давно рухнул, был наскоро скручен и аккуратно унесен за кулисы, по телевизору всего подряд не показывали, особо того, что могло заинтересовать подрастающее поколение. Вот тут-то и приходилось лезть в карман за своей электронной драгоценностью, или девайсом. Теперь общежитским межэтажным пространством, в большинстве своем принадлежащем русскоязычному населению, вдруг овладели незнакомые наречия с необыкновенными интонациями. В моду входили широкие джинсы, в простонародье «трубы», и всякого рода спортивные причиндалы вроде напульсников и кроссовок. Следом за любителями зарубежной музыки появлялись и те, кто научились здорово под нее танцевать. Впрочем, только лестничными площадками здесь дело уже не обходилось. Конечно, последствия у этого слепого увлечения зародившейся где-то вдали уличной культуры были крайне неоднозначные: с одной стороны, поклонники сильно расширили свой кругозор, становясь лучшими в потоке нового культурного веяния, а с другой стороны, они познали обратную сторону медали, связанную с дурными пристрастиями. Одним из которых, например, стали наркотики

Подойдя к лифту, Гуес нажал кнопку, и вскоре перед ним, взвыв, раскрылись металлические дверцы. А он еще помнил их деревянными с резиновыми шнурами. Если вы готовы задержать дыхание секунд на десять (примерно столько времени хватало спустится на лифте с девятого на первый этаж), то можете поехать с Гуесом. В противном случае, вам придется не дышать минуты полторы, чтобы сойти пешком. На лифтовых стенках, казалось, чистого места не найти: разноцветные надписи перечеркивали друг друга и вторгались в границы посторонних изображений, напоминая черновик сумасшедшего. Подсветка, защищенная закоптившейся решеткой, померкла, а такие кнопки на панели управления, как «помощь» и «стоп», необратимо впали.

На первом этаже Гуес встретил знакомого, но сделал вид, что не узнал его, глядя себе под ноги. Сейчас ему ни с кем не хотелось разговаривать. Судя по всему, знакомому тоже. Соскочив с крыльца, Гуес направился ближайшей дорогой к универсаму. Жесткий рассыпчатый снег забивался ему под джинсы и утрамбовывался в задниках, а лицо нескончаемое щипало. Накануне весь вечер свирепствовала метель, словно марлей накрыв общежитие, и непроизвольно возникали дикие мысли, что до оттепели общежитие не покинет ни одна живая душа.

Проходя тенью мимо последнего подъезда соседней пятиэтажки, Гуес заметил двух парней, беседующих под козырьком крыльца. Один из них, в шортах, пуховике и сланцах, чуть ли не стокилограммовый, хихикал подобно рехнувшемуся клоуну из фильма ужасов.

А, знакомые лица. Два малолетних идиота. Нет на свете существа более глупого и уязвимого, чем подражающий молокосос, мнящий себя пупом земли. Инстинкт самосохранения выключен, а рубильник вырван к чертовой матери. Смолят и жрут днями напролет. Такие приходят к барыге за чем-нибудь «поубойней», а им дают таблетки анальгина. Те и рады-радехоньки. Экстези! Экстези! Уссывются себе на дому, что такие дебилы и деньги на ветер выбросили. В мамкин настенный ковер ныряют, узрев в нем явление зрительных образов из компьютерных медиапроигрывателей. Можно назвать это обратным эффектом Плацебо⁴: чуваку внутривенно вводят глюкозу, а тот сопли пускает, воображая себе нехилый приход. А у этого мамонта, похоже, уже здоровенные расстяжки подмышками.

Оказавшись у дороги, Гуес повернул направо по тротуару и в конце квартала скрылся в универсаме. На входе его встретила весьма недоброжелательным взглядом единственная кассирша, и тут же из-за стойки со сладостями выглянула прославившаяся охранница. А слава новоиспеченной радетельницы порядка в форме заключалась в том, что ни один скользкий воришка, хозяйничавший в ее отсутствие, не смог продемонстрировать при ней свою ловкость рук. Если кто и успевал запихать себе что-нибудь в капюшон или за пазуху, все равно досматривался ей на выходе. Причем, то ли по интуиции, то ли по жизненному опыту, она всегда знала, кого остановить. Под глухой перестук турникета Гуес пошел, скрываясь за стойкой с коробчонками и упаковками, по правой стороне к прилавкам в конце зала, чтобы снять с себя фокус. Однако охранница славу свою обрела недаром: как только Гуес исчезал за очередным углом, она бросала вслед ему сдержанный взгляд и как ни в чем не бывало выглядывала с другой стороны. Казалось бы, метод оскорбительно прост. Но если он действенный, зачем вымучивать детективную хитрость? Положение осложняло еще то, что у Гуеса в карманах, кроме прорех, ничего не нащупывалось. Это внушало к нему подозрение вдвойне. Заходя в магазин и пробыв там достаточно времени, человек попросту не может уйти с пустыми руками – таково общественное представление. Сделать что-то наперекор устоявшемуся пониманию – значит повысить внимание к своей персоне.

– Что-нибудь будете брать? – вдруг восстав из-под прилавка, сказала женщина в целлофановом берете.

– Эм… Сколько стоит эта пицца? – ответил Гуес, глядя на лоток сверху витрины и снимая перчатки.

– Сами посмотрите. Ценники для кого вешают.

Н-да, заработался сотрудничек. А дома еще куча дел. Детям надо помогать, маме лекарств купить. Муж со дня на день изменит, если уже не… Ох-хо-хо.

– Спасибо. Стоп. А на ней, похоже, нет ценника.

– Как это нет? Что вы мне рассказываете?

– Да вот так. Мистика, не иначе, – разведя руки, ахнул покупатель.

Лицо женщины судорожно дрогнуло. На виске молнией набухла жилка.

– А ну-ка, дайте сюда! – буркнула она.

– Пожалуйста, – слюбезничал Гуес и, резко протянув руку, обронил товар.

– Ой, прошу прощения, – подобострастно продолжил он.

Женщина в немом ворчании потонула за прилавком, а Гуес принялся скоро запихивать в просторный рукав первые попавшиеся мучные изделия. План его, собственно, строился на ходу и на тернистую сложность не претендовал. Нужно было всего лишь уйти из-под слежки охранницы, обратив на себя более неискушенный взгляд, и разыграть маленький скандальчик, чтобы недовольный персонал нерадивого покупателя сам выпроводил с радостью. Однако женщина в форме оказалась куда проницательней, чем Гуес думал, и наблюдала за всем из засады. Как только тот начал нашпиговывать рукав, она подошла к злоумышленнику вплотную и, одернув его за плечо, отчеканила: «Пошел вон отсюда». К тому времени подоспела и женщина в целлофановом берете с укором: «Вы что, ослепли? А это, по вашему, что? Плесень?» И тут она, глядя на поубавленную кучку продовольствия и на сотрудника в форме с грозным лицом, поняла что к чему.

– Мерзавец! – остро изломались ее набрякшие губы, четко выговаривая каждую букву.

Гуес подарил ей напоследок взгляд, полный холодного сожаления, и зашагал прочь, надевая перчатки.

Мимо гудя и притормаживая с протяжным звоном проплыла озаренная кабина троллейбуса. В волнистом сгустке мрака, расскачивающим вслед за ней всю свою клубящуюся океанскую толщу, эта машина ни дать ни взять маленький застекленный ковчег прибыла увезти продрогших, измотанных людей в землю обетованную. Только было уже слишком поздно. На остановке ее никто не ждал, отчаявшись и смирившись с участью выживать в мерзлой серости каменных построек. Так никого и не приютив, кошачья персидская мордашка, навострив железные ушки-рожки, снова вклинилась в леденящую даль в поисках ждущих и неуклонно надеющихся. Несчастные, несчастные люди! И земля обетованная вам не нужна, и друг другу вы не нужны, и теплая грязь вам дороже стылой небесной влаги. Впрочем, небесную влагу на хлеб не намажешь. Что человеку этот сакральный, ритуальный, мифическтй путь, когда он вот-вот сдохнет от голода? Обидно будет умереть, еще даже не собравшись, а тем более – на полдороге. А все-таки какой-никакой крючковатый беляш своровать Гуес сумел. Гребаная охранница так растянула его монжету, что голова бы запросто убралась. Но один, по-видимому, самый юркий и удалой пирожок, хорошенько промасленный и пикантно приправленный, не желающий, подобно своим сородичам, наживать себе пролежни, поспешил скатится по лазейки рукава прямо к ненасытной утробе голодающего. Светлая тебе память, хлебушек.

Подставив ладонь, Гуес оттопырил резинку другой рукой, и, согласно расчету, запеленутый объект упал точь-в-точь в назначенное место, придавив четыре главнейшие линии хиромантии. Обертка тут же стала ненужной и без зазрения совести была выброшена, а содержимое оказалось на плахе языка, со смаком разделяясь надвое и соскальзывая в урчащую пропасть. Затем туда же ухнула вторая половина. Скушал залпом! А все-таки он дурак. Надо было есть маленькими кусочками, тщательно разжевывая.

Гуес старался идти не попадая под расплывчатые световые круги фонарей, что хищно нависли призраками. Тротуар, узенький, заледенелый, частично виднелся из-под снега и дважды ответвлялся вправо. Оба поворота одинаково вели к общежитию, только, в отличие от второго, первый не обещал посыпанного песком асфальтового покрытия, зато гарантировал маленькое приключеньице по гаражным дворикам и замысловатым проулкам, в одном из которых некогда Минога утратил несколько зубов. Черные-черные, точно обугленные, деревья недвижно дышали, заиндевели неприглядные оконца деревянных домиков, над которыми высились крыши краеугольных каменных собратьев.

Н-да, на планете много места есть, только мало личного пространства. Быть другим, быть нравственным, добрым, великодушным, гребаным шоколадным зайцем, подсолнухом в слюнявчике здесь невозможно. Невозможно одной каплей белой краски разбавить банку черной, только даром себя погубишь. Невозможно быть человеком, сахарным ангелочком, сопливой неженкой, когда вокруг сплошной мрак и разврат. Эти стены калечут, закаляя, так же, как розги, пытки, как та же смирительная рубашка, как всякая дрянь. Рано или поздно все равно становишься частью этого вирусного безобразия. Это непреодолимая сила. Невозможно.

Что касается голода, то он утих. Но Гуес наверняка представлял, насколько кратковременна его сытость. Стоит ему только вернуться домой, Эллин холодильник сразу раскрутит зеленоватое, как в мультфильмах, лассо аромата и заарканит его, беспомощного, сиротливого… И тут начнется: Эллочка, солнышко, рыбонька золотая, сжалься! А Эллочка устало пожмет плечиками и в ласковом остервенении пошлет попрошайку… спать. Еще и колыбельную затянет вдогонку. Н-да, она может, чертовка.

На перекрестке Гуес перешел дорогу и повернул на людную улицу под названием Строительная. У него созрела идея, и оставалось найти того, кто поможет ей осуществится. Уже вскоре он оглядывался в заставленных автомобилями дворах, симметрично подчищенных снегоуборочными машинами, мелькнул под нагромождением балконов, миновал снежно-вощеные цветники. Очень плохо, что пуховик у него светлый, – оттеняет другие тряпки и рост. Впрочем, все, чем озабочены в такое время пешеходы, – это как бы не поскользнуться да не ушибиться. А тут еще и мысли всякие! Совсем красота. Пока гром не грянет. Скальные здания еще посвечивали рядами и столбцами окон, кое-где темноту вспарывали всполохи ксеноновых фар и торчали мужские головы в салонах, будто в нимбовой подсветке. Вот из подъезда вышла женщина и… села в машину. Через пять минут другая женщина сделала то же самое. Голод вновь понемногу начинал давать знать о себе, но сейчас Гуеса больше волновала опасность обморожения: ни мешковатый капюшон, ни вместительные карманы не помогали согреться. Он по-ребячьи надеялся, что в универсаме все пройдет гладко, и у прилавка грезил о триумфальном возвращении. Увы, без помарки не обошлось, и подоспели томные сумеречные шатания. Жаждая скорейшего результата, он подступил ко второму двору, перейдя дорогу, и двинулся наискосок натоптанной тропинкой. Спустя минуту невдалеке наконец замаячил желанный женский силуэт. Гуес, конечно, встрепенулся и ускорил шаг, думая, успеет ли до закрытия? Универсам, кажется, закрывается в одиннадцать, а сейчас не больше половины. Он пошарил пальцами и понял, что забыл айфон. Впрочем, еще одной встречи с радетелем порядка он сегодня не перенесет, похоже. Да и бежать придется где-то поблизости, судя по всему. Лучше в ларек. Плевать, что там все гадко и тухло.

Когда Гуес перебрался на тротуар, в нем вдруг вспыхнул огонь от искры мысли, что вот-вот ему пригодится вся ловкость, сила и – обязательно – скорость. Нужно было только выбрать момент, и Гуес его не упустил, заметив на углу большой участок незанесенного асфальта. Не хватало ему навернуться в столь знаменательный миг. В руке женщины, как маятник, гипнотически покачивалась сумка, с которой следопыт не спускал глаз. Мало-помалу он сокращал дистанцию, слегка поглядывая по сторонам, чтобы избежать явных свидетелей. Как ни странно, женщина, видимо, вообще ни о чем не подозревала, несмотря на то что Гуес пару раз шаркнул, стискивая зубы. Все, что она сделала за время слежки, это перенесла сумочку с правой руки на левую. Это лишь подпитывало самоуверенность преследующего.

 
Мушка жужжала,
В клетку попала,
Не плачь и не ной —
Скоро станешь едой! —
 

вспомнил он стишок Голлума. Глядя – разумеется – накуренным «Властелин колец», а именно отрывок в пещере у Шелоб (громадного паука, если вы помните, превратившего Фродо в «вареную рыбу»), Гуес просто шарахался в ужасе по комнате, пятерней придерживая челюсть, чтобы та судорожно не щелкала. Липкая жирная паутина восьминогой твари свисала прямо с его рук мокрыми тряпками, и он безуспешно пытался избавиться от этой смрадной слизи, стараясь обтереть ее обо все подряд. А визжал он хуже самого Голлума. Сцену с исподтишка вонзающимся жалом он так и не понял, зато чуть не блеванул, когда у бедняги пошла пена изо рта. Надо сказать, что, придя в трезвую память, он еще долго сравнивал общежитие с Мордором. Орки рисовались по трафарету его крайне нелюбимых знакомых, а урук-хаи вообще походили на среднестатистического люмпена. Когда, по фильму, их выкапывали в оболочке из каких-то ржавых мочажин, распарывая пузыри, Гуес в экстазе бил себя по ляжкам и строчил восторженную рецензию на «Кинопоиске». Что касается Смеагола, то он сочувствовал ему подобно Фродо и даже чуть не прослезился в конце фильма.

Напоследок окинув взглядом местность, он резко набрал скорость и, молниеносно огибая жертву, свирепо дернул за кожаные ручки. Вдруг все пошло не по плану – Гуес, естественно, осознал это потом. Мало того, что женщина почти удержала сумочку, так еще и ухитрилась прыснуть что-то в область лица неприятелю. Переизбыток адреналина не дал нападавшему опешить, и, зловеще прокричав: «Ах ты сука», тот бросил наотмашь левую руку и помчался прочь. У него ужасно слезился левый глаз, а правый, прикрытый мехом капюшона, что, по-видимому, спас налетчика от кратковременной слепоты, предательски застила рябь. Гуес тут же оголил затылок. Мгновенно оставив позади торец здания, беглец ринулся вдоль фасада и тут же полетел ничком, теряясь в пространстве. За эти секунды он испытал столько эмоций, сколько подарил ему первый лакомый косяк. Вскочив, Гуес узрел перед собой ошарашенного паренька, что, кряхтя, поднял голову и под аукающийся визг женщины вперил взгляд в злодея. Благодаря лампе в плафоне на козырьке подъезда Гуес различил черты пострадавшего и, чтобы тому не удалось сделать то же самое, снова понесся куда глаз глядит по хлопчатой наледи. Чем дальше он убегал, тем больше становилась следующая за ним тень. Осознание чего-то ужасного неотвратимо нагоняло его, изо всех сил бегущего в сторону дома, еле дышащего и напуганного. Правая рука, в которой болталась на редкость тяжелая сумка, мертвецки онемела. Показываться с краденым дома было отнюдь не лучшим вариантом. Отбежав на безопасное расстояние, он швырнул ношу на землю, сел рядом на корточки и вывалил все ее содержимое. Затем махом нашел кошелек, вытащив все купюры, в неистовстве пнул его куда-то на дорогу и исчез в темноте. Стоит ли упоминать, что о чувстве голода он забыл напрочь?

В невероятно матовый фон небосвода врезался девятиэтажный прямоугольный параллелепипед с лезвийными гранями и оконными насечками. Прослойка воздуха, круто обрамляющая его, трепетала и трепетала, словно внутри пылал громадный беспламенный очаг. Все дорожки, переулки и размытые ходы извилистыми щупальцами примыкали к этому исполинскому блочному организму. Казалось, он присосался к плоти земли; казалось, его фундамент – это гадкая пасть. Над ним, как над темным царством, вечно нависала кошмарная инопланетная ночь, а вокруг все скукожилось, что осенние листья, подло лишилось соков жизни и увяло, увяло. Под напускным чадом успокоения там творился гнусный шабаш, пировала гадкая нелюдь, паясничали кровпийцы…

Левый глаз до сих пор слезился, садня, но уже четче воспринимал действительность. Несколько горстей снега основательно помогли ему в этом, впитывая щиплющую соль боли и непроизвольную красноту покаяния. Вмиг отдышавшись на крыльце, чтобы не делать этого в зловонном лифте, и бегло прокручивая в мыслях случившееся, полуночник приставил домофонный ключ и, кусая губы, зашел внутрь. Кстати сказать, теперь многие входили не как положено – просто хорошенько тянули за железную ручку, и дверь открывалась из-за ослабленного магнита. Причем сил не хватило бы разве что ребенку и безнадежно пьяному. Желтый маслянистый свет сразу прыснул в глаза Гуесу. Окрашенные мутные стены, что вековечные скалы, таили в себе дух прошлого, тяжелейший отпечаток времени. Следы от перегородки вахты и кабинки таксофона зарубцевавшимися шрамами исполосовали камень. Еще совсем недавно заводная ребятня названивала с него во все комнаты, где, конечно, был телефон, прося сойти счастливчиков вниз для получения внезапного приза – то ли лотерейного, то ли пожертвованного. Откуда он взялся, их не особо волновало. Да и тех, кому предлагался, – в большинстве случаев тоже. Слишком рвано и больно это ушлое в прошлое, точно после пожара, а действительность пропахла плавленной пластмассой декораций. Когда-то проходную дверь в общежитии запирали на ночь и никто уже не мог попасть внутрь до рассвета. На огражденной девятиярусной кровати сотни человек забывались сном, сладко причмокивая в куколках своих одеял. А тем, кто по каким-либо причинам не успевал до закрытия, приходилось дожидаться утра на крыльце или искать ночлег у знакомых вне общежития. «Семеро одного не ждут,» – словно кодовое слово говорили они приютителям, что повинно застилали запоздалым на полу.

Когда мощные лифтовые дверцы раскрылись на девятом этаже, из кабины вышел тот же парень, что и вчера. Сейчас он был не столько напуган, сколько смущен. Получасовой давности происшествие слегка оттаяло в его душе, границы растеклись, и осталась какая-то одна нудящая неловкость. В конце концов Гуес был отнюдь не новичок в игре с законом – разумеется, в административных рамках. Нечто подобное уже с ним случалось: тоже схватывала нервная горячка от некоторых давних проступков, что, однако, никак не влияла на их повторяемость. Это сродни принятию наркотиков: раз за разом отношение к ним становится все холоднее, словно это вовсе не вредный и запрещенный препарат, а тот же самый перец. Самый что ни на есть обычный перец в перечнице.

Гуесу было приятно вновь оказаться в сажевом мраке холла, окунуться в эту черную воду, в бессильном оцепенении стираясь в неосязаемом иле до полного самозабвения. Если бы не люди из соседних секции с их жестоким поверхностным взглядом на вещи, пошлой прямолинейностью и смелостью в высказывании якобы очевидных вещей, он бы сел прямо здесь, в углу, и так же бы уютно посапывал себе, как под балдахином. К тому же сейчас не стоило привлекать внимание разных болтливых зевак-лунатиков. Старый замок стукнул два раза и глухо защелкнулся за вошедшим. Справа складно пылилась бесполезная куча хламья; спереди, над входом в секцию, косо соприкасались разные дверцы самодельной навесной полки, сделанные из мебельных обломков. Сама полка являла собой предшественницу нынешней проходной деревянной двери, что тоже, наверное, была бы не прочь оставить свою изматывающую работенку, судя по скрипящим суставм-петлям. Сняв перчатки и приложив ладонь к пострадавшему глазу, Гуес пошел в свою комнату, но был окликнут на полдороге.