Все права сохраняются за автором и Господом Богом рядом с Танахом, Новым Заветом, Кораном, Буддистской философией, Каббалой, Язычеством и неагрессивным и весёлым ГЕРОИЧЕСКИМ АТЕИЗМОМ!

Цикл третий
Лекарство от дури
Не детский лепет или Паранойя

Всё из дырки и всё в дырку, которая и Бог и наш результат, если бублик жизни бессмысленно и бездарно съеден!

Неугомонный Эскулап – Наум Аркадьевич

Светлый образ одного из персонажей и главного героя книги жизни автора

Послесловие-предисловие

Жизненный прогресс бушевал вовсю. Я уже точно знал, что я – Бог, а Бог, что он – это я. И хотя третий, опять только посмеивался, но продолжал «косить» под моего двойника из параллельной действительности.

– Что значит «косить»? – опять врезался в мои мысли двойник. – Я – это ты, а ты – это я.

– И вы – это трижды я, – подчеркнул Бог.

– Почему трижды, когда дважды? – упрямо не согласился я.

– Потому что дважды – вы это я, и одиножды – я отдельно. Один плюс два – три!

Мда-а… Действительно, весёлая компашечка… А, главное, очень устойчивая…

Сегодняшняя наука не исключает существование Создателя. Впрочем и в атеистическом вчера некоторые научные гении, обнаруживая какую-нибудь ошеломляющую закономерность, втихаря крестились или восхищённо непроизвольно выкрикивали «Барух а Шем!» или «Аллах Акбар!». А такие ненаучные товарищи вроде меня, которые не всегда могут до конца и безапелляционно объяснить «Почему? Отчего? Откуда? Зачем? Для чего?» и так далее, но чувствуют, что то, что видят и о чём говорят – правильно, верно, благоприятно, вкусно и перспективно, всегда с уважением относились к природным шедеврам и их проявлениям.

– Опять бросил! – воскликнул Бог и, выпрыгнув из меня уже не в виде старца или крепенького мужичка, а в виде юного безусого и очень знакомого хлопчика, подбежал к очередному прохожему.

Выдернув из-под его ног окурок, он, молча, отнёс его в близстоящую урну.

– Бестолку! – сказал двойник и неторопливо тоже полез из меня.

Отодвинув огалу (тележку с пахом (ведром) для мусора), он развалился на скамейке рядом со мной. Всё опять повторялось, но уже не так точно как в предыдущие разы. Но я, как и раньше, не шелохнулся.

– Бедный Булгаков! – изрёк Бог, располагаясь тут же.

– Да слышали, слышали! – лениво протянул двойник. – И то, что мы – Булгаковы, и то, что нашего дьявола твоими функциями мы пытались наделить и получилось не «За жизнь!», а «За смерть!», и то, что из-за таких как мы до сих пор почти все молятся «За жизнь!», а голосуют «За смерть!». Фантазиям твоим нет границ! Ты бы ещё нас Достоевскими или Львами Толстыми окрестил!

– Никого я ни в кого не крестил! Законы сами по себе, а я сам по себе! Ну, чего расселся? – толкнул Бог локтём двойника. – Пах полный!

– Ты свистни – тебя не заставлю я ждать. Приду я дерьмо от тебя убирать! – как и раньше слово в слово, вяло огрызнулся двойник.

Он вытащил из паха очередной сокит (пластиковый мешок) с мусором, лениво завязал его и понёс к контейнеру. Я потянулся и уставился в голубейшее небо. Работа в Израиле продолжала быть для меня сплошным удовольствием. И это не потому, что практически всю её выполняли собранные воедино после написания моих ретрансляций, а теперь опять расщеплённые мои «Я». Физически уставал я к концу рабочего дня точно так же, как и раньше, но морально…

Ах, как мне было хорошо! Действительно, никто не следил за каждым моим шагом, не выскакивал неожиданно из-за угла, чтобы уличить в безделии и нерадивости, не подгонял и не унижал.

Чудо, – но мне доверяли!!!

– Какие у вас противные самодовольные рожи! – сказал Бог, когда двойник вернулся. Что толку от скрижалей, если жизнь всё так же не улучшается!

– Как это не улучшается? Мы-то – улучшаемся! – возмутился я.

– Вот именно! Сам пью, сам гуляю, сам стелю и сам лягаю! Кайф! – как и раньше ухмыльнулся двойник.

– Идиоты! – теперь уже печально пробурчал Бог и побежал к следующему прохожему…

Что произошло в предыдущих циклах

Всё так же то ли во сне, то ли наяву я продолжал встречаться со своим двойником, и уже оба мы с удивительным Богом, то в виде дырки от бублика, а то и в виде двуполой обезьяны. Бог и переносил нас через чтение универсальной молитвы «Отче наш» в последнюю стадию «развитого» социалистического прошлого.

Там мы, непостижимым образом растворённые в героях, уже не на бумаге, а в реальности переживали ещё раз ряд экстремальных удовольствий.

Пролог

Каменистая тропинка, похожая на русло ручья, завернула направо, налево и… сердце моё бешено забилось. В надвигающихся сумерках и тишине дворец из тёмно-красного мрамора (или гранита) выглядел мрачновато, но это был мой родной дом. Уже не раз, засыпая, я заказывал повтор этого сладостного сна, но лишь сегодня он снова осуществился.

Взбежав по отшлифованным до зеркального блеска ступенькам, я толкнул дверь и… оказался на громадном астероиде (или маленькой планете). На чёрном бархате космоса чистыми и яркими алмазами неподвижно сверкали знакомые с детства родные созвездия, а три особенно крупных бриллианта светили, как три солнца. И хотя вокруг были лишь скалы да камни, но мне было необыкновенно уютно и хорошо.

Родина! Это тоже была моя Родина!

Я подпрыгнул от радости и… очутился даже не знаю где… Не было ничего! Ни верха, ни низа, ни правой стороны, ни левой, ни задней, ни передней, ни времени, ни пространства. Но была… Мысль! И этой Мыслью был я, и неисчислимое количество других «я», которые тоже были – я. И я общался со своими «я», которые были совершенно не похожими друг на друга. И не надо было никого выделять. Я одновременно общался со всеми, а вернее, был настолько их частью, а они моей, что и общаться в обычном смысле не надо было. Общение было непрерывным и совершенно неутомительным. Похоже было, что это была Родина из Родин. Супер-Родина! Абсолютная гармония и завершённость!

– В Начале было Слово (оно же – Мысль), и Слово было у Бога… – блаженно начали хором мои «я», но были прерваны.

– Это было потом! А в Начале было ЧУВСТВО, которое было – ЛЮБОВЬ, которая была – БОГ, который был – ЖИЗНЬ! – перебил нас всё тот же сверхродной голос, и все «я» воплотились в точку, которая поделилась на две, потом на четыре, потом на шестнадцать, потом ещё и ещё…

И образовалась новая вселенная!

И я проснулся!

В окно израильской халупы, которую можно назвать только с сильно пьяных глаз виллой, а с трезвых – непременно сараем, опять светила круглая и нахальная, как дурак, луна. Справа всхлипывала во сне некрасивая от хронического переутомления и недосыпа жена, слева посапывала и вздрагивала счастливая в своей животной свободе и потому беременная Бог знает от кого собачка Чуча-Божий Подарок, а за стеной свистела и хрюкала вечно живая и неистребимая тёща.

Натыкаясь на стулья и косяки дверей, я дошёл до туалета, а после него завернул на кухню и…

– А где же?..

– Здесь я, здесь! – послышался со двора измученный и истерически надрывный голос двойника. – «Спи, Младенец мой прекрасный, баюшки-баю. Тихо смотрит месяц ясный в колыбель твою. Стану сказывать я сказки, песенку спою; ты ж дремли, закрывши глазки, баюшки-баю!».

– А-а!.. – раздался дикий рёв, и входная дверь заскрипела.

В руках двойника дёргался и вопил очень характерный свёрток.

– Опять обделалась, зараза! – выругался двойник и, положив свёрток прямо на стол, засыпанный исписанными листками, начал его разворачивать.

Это была девочка.

– Где ты её откопал? – спросил я, когда процесс подмывания и смены пелёнок из разорванной мною старой простыни закончился.

– Я? Это «дырка» подкинула. Это одна из наших реинкарнаций. Это – мы!

Девчушка как будто бы поняла, что речь идёт о ней. Она весело задрыгала ножками и ручками и, улыбаясь, загукала…

– Развеселилась, засранка! За каких-то полчаса уже третий раз гадит.

– Может быть, перекорм?

– Какой перекорм? Чем я её мог кормить? Грудью? Я думаю, это оттого, что «дырка» в неё вдырнилась, и опять пытается что-то отрегулировать. Она сначала её материализовала, а потом, как всегда, запричитала и нырнула…

– Для вашего же блага! – голосом наших отцов сказала девчушка.

– Вот видишь! С ума сойти можно! Тысяча и одна ночь! Спиритический сеанс!

– А что, вполне симпатичная Шехерезадка вырастет.

– Да ты что? Она же периодически слепоглухонемая! Саму себя иногда не слышит, а не то что нас. Вот – смотри!

Двойник подбежал к столу и, зычно рыкнув, помахал перед лицом девчушки рукой.

Реакции не было…

– Имя-то у неё есть? «Дырка» что-нибудь говорила?

– А как же! Зовут её не более не менее как Цивилизация!

– Отче наш… – прошептал я ошарашено и тут же вместе с двойником оказался в следующем цикле сюжета нашего бессмертного произведения.

Повторение характеристик основных героев
в цитатах из первого цикла и их проблем, не разрешившихся и во втором

АПОЛЛОН:

«Молодой человек не был грузином, хотя и обладал фуражкой-аэродромом с необъятными полями и смешным отверстием для головы. Не был он и одним из сыновей или внуков Остапа-Сулеймана-Берта-Мария Бендер-бея Задунайского. Впрочем, кто его знает… Несколько избыточная космополитичная улыбка молодого человека на столь же космополитичном по своей географии лице была той визитной карточкой, которая любому представителю как большой, так и малой нации и народности заявляла о своей лояльности и родстве. Словом, в крови владельца фуражки-аэродрома бурлил и искрился коктейль из исторически выдержанных и характерных кровей…

– Всё своё лучшее несу с собой! – любил повторять он, видимо, не без оснований скрывая местонахождение всего своего не лучшего».

«…Аполлон пел, прекрасно танцевал, играл на множестве музыкальных инструментов, свободно рифмовал кожу с рожей и ударом ребра ладони раскалывал обожжённый кирпич».

Как говорится – герой во всех отношениях, но…

«…Хотя на его лице не меркла лёгкая, как солнечный блик, улыбка, на душе было пасмурно.

– У каждого человека горе – смерть близких! – без конца повторял он в последнее время, что было связано с преждевременной кончиной его горячо любимой матушки…»

И это бы ещё ничего, если бы не навязчивая мысль, что маму он похоронил заживо.

– «Моя мама не вписывалась в социально удобную женщину, но она была для меня и папой, и мамой, и бабушкой, и дедушкой… Я всем обязан ей… Всем! А она растаяла, как свечка… На глазах… Саркома, граждане! Злокачественное новообразование! И метастазы! Метастазы, чёрт бы их подрал! Она была тёплая, когда я её хоронил! Почему? Она не умерла! Она занималась йогой! Она умела отключаться… Это была каталепсия! Да-да – она не умерла! Я похоронил её живую!..»

Мучительное чувство роковой вины и безысходное желание покаяться привело Аполлона в Алма-Ату, где, по весьма сомнительной информации, было место прямого контакта с загробным миром. И немудрено, что от таких «идей фикс» у героя возникали иногда приступы сильнейших сердцебиений, сопровождаемые смертельными страхами, которые чудесным образом снимал его друг и коллега Федя наложением руки.

ФЕДЯ:

«…Дверь кабинета отворилась, и в помещение, не обращая никакого внимания на присутствующих, проник бледный худой юноша в помятой рубашке и таких же брюках без стрелок. Всклокоченная причёска и подозрительно горящие глаза завершали картину первого впечатления, свидетельствуя о том, что в данной голове не всё в должном порядке. Юноша подошёл к столу и бесцеремонно начал копаться в бумагах.

– Опять рукопись потерял? – доктор зазвенел ключами, открывая сейф.

– Опять, опять…

– На! И не бросай где попало!

Доктор вынул из сейфа папку и протянул её юноше.

– Кстати, познакомься – наш новый директор!

– Ещё один… – вздохнул юноша и протянул ладонь. – Гений! Я – гений!

– Я тоже, – улыбнулся Аполлон.

– Иронизируете? А жаль. Улыбка у вас хорошая, – сказал юноша и неожиданно тоже улыбнулся.

– У вас тоже, – ответил Аполлон и не соврал: улыбка бледного юноши была светлая.

Звали его Федей, и он занимал должность художественного руководителя Дома культуры».

«…Федя был смелым человеком! Он писал и говорил правду! Естественно, что его никогда и нигде не печатали и всерьёз не воспринимали. Это совсем не значит, что те, кого печатали, лгали. Просто их правда особенно глаз не колола и, обходя рифы социальных закономерностей, шибко не тревожила. Даже профессиональные сатирики не решались поднять глаза вверх, против течения – к истокам, и смотрели лишь вниз – по течению, указывая на уже образовавшиеся заторы, а не на те места, откуда несло мусор. Естественным следствием этого было то, что не успевали благодарные труженики ликвидировать один затор, как тут же образовывался новый, и, зачастую, в совершенно непредвиденном месте.

Сизифов труд народа благ стране не прибавлял, и некоторые литературные угодники чувствовали от этого дискомфорт. Неудобно становилось таскать на себе скафандр позорных связей и унизительного попрошайничества. На какие-то мгновения разум отключался, и чего только не звучало… К счастью, это случалось нечасто и в основном в кругу семьи. Да и то с оглядкой на жену, которая вполне могла оказаться стукачкой (среди богемы ходили чёрные истории о спрятанных в холодильниках магнитофонах и вызовах на собеседование в КГБ).

Федя же всегда плыл и смотрел против течения (то есть – вверх!) и не понимал – почему выше министров ошибающиеся или бездарные смертные прижизненной гласной критике не подлежат».

Понятно, что этот герой страдал от отсутствия своей литературной реализации, а поддерживал его и всячески поощрял до появления Аполлона лишь Наум Аркадьевич.

НАУМ АРКАДЬЕВИЧ:

«Наум Аркадьевич был личностью незаурядной. В разговоре с собеседником, внушающим доверие, он представлялся не иначе как беспартийной сволочью, видимо, не исключая того, что попадаются ещё и партийные. Конечно же, сволочью Наум Аркадьевич не был, а был по характеру и жизненной позиции Дон-Кихотом, а по профессии врачом. Больные уважали его за то, что он делал их здоровыми, а здоровые – за то, что он не делал их больными.

Надо сказать, что живых Дон-Кихотов не любили, не любят и, видимо, никогда не будут любить власть имущие, благополучные и бескрылые. Как смеялись они над ними, так и продолжают смеяться, а если смех не помогает, то их просто выдёргивают, как вылезший гвоздь из каблука, и швыряют в придорожную жизненную грязь, предоставив полную свободу для окисления. Поэтому биография Дон-Кихота-доктора, так же как и биография его литературного коллеги Ламанчского, была сложна, необычайна, полна мытарств и треволнений, падений и подъёмов.

Однако в данном случае результат не был трагичен. По крайней мере, пока… Доктор закалился, обрёл бойцовские качества, умел постоять за себя и, главное, научился побеждать. Перед самой пенсией он осуществил вечную мечту странников поневоле: купил крохотный саманный домишко с садиком, построил огромную беседку, повесил в ней гамак и бросил свой трудовой якорь в медпункте авторемонтного завода, а в настоящем – объединения. Вот уже более пятнадцати лет он крепко держал здоровье заводчан в своих опытных добрых тёплых ладонях, и, когда считал нужным, группировал их в кулаки и бил по бюрократическим столам, без спросу повышая голос и совершенно не взирая на лица. В результате этого досрочно были построены профилакторий и роскошный физиотерапевтический комплекс с лучшим отечественным и неотечественным оборудованием и заметно уменьшился поток больничных листов. Вся администрация объединения, включая инженерно-технический персонал и самого генерального директора, лечилась только у Наума Аркадьевича и, называя его профессором своего жизнеобеспечения, берегла доктора пуще глаза, терпя все его причуды».

И всё бы ничего, если бы Наум Аркадьевич не мучился от непроходящего жгучего желания вылечить не только всех больных, но и общество в целом. Его друг – Абрам Моисеевич – тоже горел этим огнём, но, в отличие от доктора, не верил в эволюцию извращённого социализма.

АБРАМ МОИСЕЕВИЧ:

«…Очень сильно подозревая, что слово „еврей“ произошло от слова „европа“, Абрам Моисеевич собирался уезжать в Израиль, а оттуда в Швейцарию.

– Я знаю, что я делаю и на что иду! – жарко заявлял он своим знакомым, отговаривающим его от такого сомнительного шага, и задавал такие вопросы, честно отвечать на которые было или чрезвычайно трудно, или небезопасно.

В своё время Абрам Моисеевич экстерном сдал полную колоду экзаменов физико-математического, исторического и филологического факультетов. Универсальное гуманитарно-аналитическое образование постоянно им самим совершенствовалось и расширялось. Благодаря этому он, не считая своего родного еврейского и русского языков, в совершенстве владел английским, немецким, французским, испанским, итальянским, а также был ярым поборником и пропагандистом эсперанто. Кроме того, Абрам Моисеевич с детства безумно увлекался всеми семью музами, и, как и в любой интересующей его области, здесь тоже достиг вполне приличных высот и разве что только не танцевал балетно. Он писал и переводил стихи и небольшие новеллы, рисовал маслом в стиле мастеров Возрождения и имел обширнейшую фонотеку классической и современной музыки, а также литературных и драматических записей.

Так вот, питая естественную симпатию к незаурядным способностям Абрама Моисеевича, горячее всех отговаривал его от отъезда в Израиль, а оттуда в Швейцарию Наум Аркадьевич. Он уверял, что за счастье нужно бороться там, где ты живёшь, а не думать, что где-то оно в готовом виде изнемогает от ожидания своего избранника.

– Брось, Нюма, детсадовскую ерунду пороть – ты же неглупый человек! – обычно отвечал на это Абрам Моисеевич. – У каждого счастье своё. Одному нужно нажраться, другому накомандоваться, третьему с бабами наспаться, четвёртому скорее на пенсию податься, и так далее и тому подобное… Я же не хочу и не могу жить в стране, где слово „еврей“ произносится как ругательство.

– Где? Где произносится? – отчаянно кричал Наум Аркадьевич.

– Везде!

– Кто? Кто произносит?

– Все! Даже сами евреи вынуждены!

Что мог ответить на это Наум Аркадьевич, если он сам почти всегда, отвечая на вопрос „Кто вы по национальности?“, автоматически настораживался и каменел.

Ловя растерянность оппонента, Абрам Моисеевич распалялся ещё больше:

– Вот ты говоришь – бороться! Во-первых, как бороться, а во-вторых, с кем?

– Со всем! Талантом и добротой! – отвечал обычно доктор и оживлялся. – Самый естественный, надёжный и перспективный способ!

– Талантом! – взвивался Абрам Моисеевич. – Пусть я нескромный человек, но этим Бог меня не обидел. И что я вижу? Зависть! Чёрную зависть! „Вот, еврей, сволочь, шпарит!“ – говорят. Это о языках. Или: „Вот, жид, гад, пишет!“. Это о стихах. Или… Да что там говорить! Талантливым в этой стране делать нечего! А насчёт доброты, так тут чем ты добрее, тем, значит, трусливее. И даже если еврей герой, то всё равно трус. И тут хоть головой об стенку бейся! Да что там говорить!.. И почему это я вместо того, чтобы нормально жить, должен всю жизнь доказывать, что я добрый и талантливый и имею не меньше прав на недостатки и ошибки, чем кто-либо другой?

Абрам Моисеевич знал, что говорил, – недостатки были! И главный из них – это десять лет молодости и зрелости, проведённые на сталинских лесоповалах от звонка до звонка. Ослабленные авитаминозом, недоеданием, антисанитарией и каторжным трудом, люди умирали там от малейшей царапины, и он выжил только благодаря тому, что пристроился к медпункту. А осуждён был за то, что во время фашистской оккупации сотрудничал во вражеских газетах, втолковывающих неразумным славянам и неславянам про единый и такой же всегда и для всех правильный, как и псевдокоммунистический, национал-социалистический порядок.

…Выйдя на свободу, „враг народа“ узнал, что уже три года как реабилитирован. Нашлись документы, объясняющие его окололитературные вояжи по немецким тылам. И хотя даже награда нашла „предателя и подонка“, и он получил какой-то изрядно запоздавший орден или даже „Звезду“ за свои давнишние подвиги разведчика и выслушал скучно-равнодушные извинения от роботовидного бюрократа-полковника с необъятным брюхом, но вопросы без ответов оставались, и это ещё более укрепляло его эмиграционную решительность.

Спор всегда заканчивался одним и тем же – Абрам Моисеевич громко кричал, что всё равно уедет в Израиль, а оттуда в Швейцарию, а Наум Аркадьевич так же громко и упрямо отвечал ему:

– Ну и дурак!..»