Читать книгу: «Roma. Per Sempre»

Пролог

Николь всегда считала, что у страха есть цвет. Для большинства людей это был, наверное, черный – цвет темноты, неизвестности, пустоты. Или красный – цвет крови, опасности, тревоги. Но для нее, художницы, привыкшей мыслить оттенками и полутонами, страх был серым.

Не благородным антрацитовым или стильным графитовым. А тем самым неопределенным, пыльным, мышиным серым цветом, который не имеет ни глубины, ни характера. Цветом, который не отражает свет, а трусливо его поглощает. Цветом долгой петербургской зимы, когда небо сливается с замерзшей Невой и грязным снегом на тротуарах. Цветом забытой в шкафу вещи. Цветом компромисса.

Ее жизнь была выкрашена в этот цвет. Безупречно, как стены в их идеальной квартире с видом на Неву, которую спроектировал ее муж. Макс любил серый. Он называл его цветом стабильности, элегантности и покоя. Он говорил, что серый – идеальный фон, который не отвлекает от главного. Но он никогда не уточнял, что именно он считает главным. Впрочем, Николь и так знала. Главным был он. Его работа, его планы, его мир. А она была лишь частью этого фона. Идеально подобранным по тону элементом интерьера.

Десять лет. Десять лет идеального брака. Десять лет серого счастья. Счастья, похожего на анабиоз. Она была женой Максима Вольского, одного из самых успешных и модных архитекторов России. Ее жизнь была похожа на глянцевую страницу журнала о дизайне: выверенные линии, дорогие материалы, безупречный вкус. У нее было все. И не было ничего.

Где – то глубоко внутри, под слоями кашемира, шелка и хороших манер, еще жила другая женщина. Девушка, которая когда – то носила рваные джинсы и красила волосы в сумасшедшие цвета. Девушка, которая до рассвета играла на гитаре и пела песни собственного сочинения. Девушка, чьи руки всегда были испачканы краской. Девушка, на теле которой, как тайные руны, были начертаны татуировки – вечные символы ее бунтарского прошлого, которые она теперь тщательно скрывала под закрытыми платьями. Девушка по имени Ник.

Но Ник почти умерла. Ее медленно, методично, с любовью и заботой душила Николь. Идеальная, послушная, серая Николь, которую создал для себя Макс. И самое страшное было в том, что Николь сама помогала ему в этом убийстве.

Она отставила чашку с остывшим травяным чаем (Макс считал, что кофеин вреден для ее нервной системы) и взяла в руки планшет. На экране открылось ее приложение. Пустое, безликое, как и вся ее жизнь. Фотографии архитектуры, интерьеров, редкие пейзажи из их путешествий. И несколько личных фотографий, где она вдвоем с мужем. Макс считал селфи вульгарным эксгибиционизмом, поэтому редко соглашался на подобные авантюры.

Она бездумно листала ленту, пропуская чужие яркие, кричащие жизни. И вдруг замерла.

Ник наткнулась на картину. Случайно, по какому–то хэштегу. Она не знала ни имени художника, ни названия. Да и была ли это картина в привычном смысле слова? Это был почти полностью черный квадрат. Глубокий, бархатный, матовый черный цвет, который, казалось, затягивал в себя, как черная дыра. А в правом нижнем углу, нарушая эту идеальную, гнетущую монотонность, горел один–единственный, яростный, вызывающий мазок.

Оранжевый.

Это был не просто цвет. Это был взрыв. Прорыв. Крик. Он был похож на след от когтя, которым кто – то полоснул по бархатной обивке ночи. Он был похож на искру, высеченную из камня. На последний, отчаянный луч заходящего солнца.

Николь смотрела на этот оранжевый всполох, и у нее перехватило дыхание. Она почувствовала почти физический толчок в груди, словно этот цвет пробил ее серую броню и коснулся чего – то живого, давно забытого внутри. Она не знала почему, но ей показалось, что эта картина – о ней. О ее жизни. О ее душе, погребенной под тоннами серого пепла. И об этой крошечной, еще тлеющей, оранжевой искре, которая отказывалась умирать.

Она коснулась экрана, увеличивая изображение. Подпись была короткой: Ennio Santi. И геотег: Roma.

Рим. Она никогда там не была. Макс не любил Италию. Слишком шумно, слишком хаотично, слишком… живо.

Она сидела, не отрывая взгляда от экрана. Этот оранжевый цвет гипнотизировал ее. Он был полной противоположностью ее мира. Он был страстью. Он был бунтом. Он был жизнью.

Она просидела так, наверное, час. Не двигаясь. А потом, ведомая импульсом, который она не могла объяснить, она открыла поисковик. И вбила в строку не имя художника. Она вбила два слова: “Уроки итальянского”.

Она еще не знала, что этот простой, почти бессмысленный жест станет первым камнем лавины, которая обрушит ее идеальный серый мир. Она не знала, что этот оранжевый мазок на экране телефона станет для нее маяком, ведущим ее сквозь мрак.

Но понимала только одно.

Она отчаянно, до боли, до слез, хотела увидеть этот цвет в живую.

И она чувствовала, что если не сделает этого, ее собственный, внутренний оранжевый огонек погаснет. Навсегда.

Глава 1

Солнечный свет в Петербурге был не просто редким гостем – он был беженцем из других, более счастливых миров. Сегодня он не сумел прорваться сквозь плотную оборону облаков, и утро сочилось в панорамные окна квартиры на последнем этаже оттенками мокрого асфальта, старого серебра и низкого свинцового неба. Свет был отфильтрован, обесцвечен, лишен всякой надежды на тепло – идеальный свет для идеального пространства, созданного архитектором Максимом Вольским. Его пространства. Его манифеста.

Квартира была продолжением Макса, его экзоскелетом. Бетонные стены, отполированные до холодного, шелковистого блеска. Пол из микроцемента, бесшовный и гладкий, как замерзшее озеро. Встроенная мебель цвета графита, растворяющаяся в стенах. Ни одной лишней детали, ни одного случайного предмета, ни одной кричащей эмоции. Всё здесь было подчинено строгой логике и безупречной геометрии. Даже воздух, казалось, был расчерчен на невидимые кубы и параллелепипеды.

Николь стояла босиком посреди этой стерильной вселенной, и холод пола поднимался по лодыжкам, пробираясь под кожу. Она давно привыкла к этому холоду, он стал частью её повседневных ощущений, как привкус железа в водопроводной воде. Ее ступни, маленькие, с высоким подъемом, казались живым, уязвимым упреком этому царству прямых углов. На левой лодыжке, обвивая тонкую косточку, чернела татуировка – старый морской компас в розе ветров. Его стрелка, тонкая и упрямая, навсегда замерла, указывая на юг. В этом монохромном утре её компас был единственным обещанием цвета, единственным намеком на существование другого мира, где солнце не было просто теоретической концепцией.

Она медленно прошла на кухню, которая была не кухней, а скорее лабораторной зоной для приготовления пищи. Гладкие фасады без ручек, индукционная плита, похожая на черный квадрат Малевича, металлическая столешница, отражающая ее размытое, бледное лицо. Николь открыла кран, и тонкая струя ледяной воды наполнила высокий, идеально цилиндрический стакан. Она сделала глоток. Вода была безвкусной. Как и завтрак, который она съест через полчаса. Как и день, который ее ждал. Как и вся её жизнь в последнее время.

Шаги за спиной. Бесшумные, но она их почувствовала – изменилась плотность воздуха. Макс. Он вышел из спальни, уже полностью собранный и готовый к завоеванию мира. Идеально отглаженная серая рубашка из плотного хлопка, строгие брюки антрацитового цвета, дорогие часы на запястье. Его темные волосы, всегда идеально подстриженные, были аккуратно зачесаны. От него пахло тем самым парфюмом, который она подарила ему три года назад по его же просьбе. В аромате смешались ноты сандала, холодного металла и чего–то еще, неуловимо–озонового, как воздух после грозы, прошедшей где–то очень далеко. Он был красив. Безупречной, выверенной, почти математической красотой. Красотой античной статуи, которой восхищаешься на расстоянии, но к которой не хочется прикасаться, боясь нарушить её совершенство или ощутить холод мрамора.

– Доброе утро, – его голос, ровный, спокойный, без единой лишней интонации, стал еще одним элементом выверенного интерьера. Он не поцеловал её. Утренние поцелуи были в списке «нежелательных явлений», наряду с крошками на столешнице и отпечатками пальцев на стекле. Поцелуи были слишком хаотичны, слишком интимны, слишком… живы для начала дня, который должен был пройти по строгому, утвержденному плану. Вместо этого он подошел сзади и провел ладонью по её плечу. Жест, который со стороны мог бы показаться нежным, но Николь знала его истинную природу. Это была инспекция. Проверка качества материала, гладкости поверхности.

Его пальцы наткнулись на грубоватый шов старой, выцветшей серой футболки, в которой она спала. Под тонкой тканью на ее левой лопатке угадывались контуры татуировки – маленькая птица в полете. Брови Макса едва заметно сошлись на переносице. Движение, длившееся долю секунды, но Николь его увидела. Она научилась читать его микромимику, как сейсмограф считывает малейшие колебания земли.

– Ты опять спала в этом? – в его голосе не было упрека, лишь констатация факта, нарушения протокола. – Ник, мы же говорили. У тебя есть прекрасный шелковый комплект, который я тебе подарил на годовщину.

“Шелковый комплект цвета мокрого бетона”, – мысленно поправила она, но вслух лишь пожала плечами, не оборачиваясь.

– В ней удобно. Она мягкая.

– Удобство не должно идти вразрез с эстетикой, – мягко, но настойчиво произнес он, как профессор, объясняющий аксиому нерадивому студенту. Он отошел к встроенной в стену кофемашине, и её гладкая черная поверхность отразила его сосредоточенное лицо. Монотонное жужжание аппарата наполнило выхолощенную тишину.

– Эстетика – это порядок. А порядок – это спокойствие. Ты же хочешь быть спокойной?

“Я хочу быть живой”, – закричал беззвучный голос внутри нее. Но она промолчала. Она посмотрела на свои руки, лежащие на стальной столешнице. Бледные, с тонкими пальцами пианистки, которыми она когда – то была, и художницы, которой быть перестала. На правом запястье, обычно скрытом ремешком часов (дизайн которых, разумеется, выбрал Макс), под кожей темнела тонкая вязь – строчка из песни, которую она до дыр заслушала в девятнадцать: “И даже в самом темном небе есть место для одной звезды”. Макс называл это “ошибкой юности”. Он вообще считал все ее татуировки ошибками. А их было множество. Считал их болезнью. Временным помутнением рассудка, которое, к его огромному сожалению, нельзя было вылечить или просто стереть ластиком с идеального чертежа её тела. Поэтому он их на ней прятал. Методично и неуклонно. Длинные рукава. Закрытые платья. Плотные колготки. Шарфы. Он был её личным куратором, хранителем её тела, которое он стремился привести в соответствие с окружающим интерьером.

Кофемашина деликатно пискнула, сообщая о готовности напитка. Макс поставил перед ней чашку из матового черного фарфора. Эспрессо. Черный, горький, без сахара. Она уже не помнила, когда в последний раз пила капучино с высокой молочной пенкой и щепоткой корицы. Это была одна из первых уступок, сделанных десять лет назад. Маленькая, незначительная жертва на алтарь их общей гармонии. А из таких песчинок, как она теперь с ужасающей ясностью понимала, и строится самая надежная тюрьма. Та, из которой даже не хочется бежать, потому что стены её возведены из любви и заботы.

– Сегодня вечером ужин с Дементьевыми, – сообщил он, проводя пальцем по экрану планшета. Его расписание. Их расписание. – Ресторан "Геометрия". Я зарезервировал столик в тихой зоне у окна. Наденешь то графитовое платье от Jil Sander. Оно идеально гармонирует с твоим цветом глаз, когда освещение приглушенно.

Николь механически кивнула, делая маленький глоток обжигающего, горького напитка. Графитовое платье. Она знала его. Ткань, похожая на отполированный металл, высокий ворот, скрывающий ключицы и тонкую цепочку на шее, длинные рукава, закрывающие запястья. Платье–футляр. Платье–кокон. Идеальное. Стерильное. Безопасное.

В этот момент она почувствовала, как привычная, ноющая тяжесть опускается на грудь, сдавливая легкие. Это было не удушье – Макс никогда бы не допустил в своем доме чего–то столь неэстетичного и драматичного. Это было медленное, методичное выдавливание воздуха из её жизни. День за днем. Комплимент за комплиментом. Подарок за подарком.

– Макс… – её собственный голос прозвучал чужим, хриплым, как будто им давно не пользовались.

Он оторвался от планшета. В его серых, ясных глазах на мгновение мелькнуло нетерпение. Она нарушала утренний ритуал. Она вносила диссонанс в идеально выстроенную партитуру.

– Да, милая?

Слова рвались наружу. Целый ураган слов, которые она душила годами. “Я задыхаюсь. Я не хочу в "Геометрию", я хочу в грязный бар на Рубинштейна, где липкие полы и живая музыка. Я хочу пить дешевое вино из горла и танцевать, пока не собью ноги в кровь. Я хочу сорвать с себя это серое тряпье и показать тебе всех моих птиц, все мои компасы, все мои тайные слова, и спросить: "Ты вообще видишь меня? Ты помнишь ту девчонку в рваных джинсах и с гитарой, в которую ты влюбился?”

Но десять лет тренировок в искусстве молчания создали внутри неё плотину. Ураган разбился о неё, оставив после себя лишь мелкую, бессильную рябь.

– Ничего, – выдавила она, опуская глаза. – Просто… подумала, что сегодня хороший день, чтобы порисовать.

Её взгляд скользнул в угол гостиной, который Макс с великодушием победителя выделил ей в качестве “творческой зоны”. Там стоял мольберт из светлого дерева. Идеально чистый. На нем был закреплен девственно – белый, грунтованный холст. Она не прикасалась к краскам уже полгода. Вдохновение, как и солнце, больше не заглядывало в эти окна. Как можно рисовать яркий, живой мир, если ты видишь его только в пятидесяти оттенках серого?

Макс проследил за её взглядом, и его лицо смягчилось. Он одобрил. Творчество было приемлемым, дозированным проявлением её натуры. Как комнатное растение, которому разрешено расти, но только в пределах строго определенного горшка.

– Отличная идея, милая. Это поможет тебе расслабиться. Только, пожалуйста, используй защитную пленку для пола. Ты же помнишь, что случилось в прошлый раз с той каплей ультрамарина. Её было очень сложно вывести.

Он не видел в этих словах ничего, кроме практической заботы. Заботы о безупречности микроцемента. Он подошел к ней, наклонился и оставил на её макушке легкий, почти невесомый поцелуй. Как печать на документе, удостоверяющая его право собственности.

– Мне пора. У меня встреча на объекте. Постараюсь не задерживаться. Не скучай.

Дверь за ним закрылась с тихим, дорогим щелчком.

Николь осталась одна в оглушительной, звенящей тишине идеальной квартиры. Она подошла к окну. Внизу, на сером асфальте, выверенными потоками текли серые машины под бесконечно серым небом. Мир Макса. Упорядоченный, логичный, безопасный. И абсолютно, безнадежно мертвый.

Ей скоро тридцать три. Возраст, когда нужно либо воскреснуть, либо окончательно позволить себя распять на кресте чужих ожиданий.

Она снова опустила взгляд на свой компас на лодыжке. Черная стрелка упрямо смотрела на юг. Туда, где, как ей отчаянно хотелось верить, еще осталось настоящее, нефильтрованное солнце. Туда, где цвета были достаточно яркими и дикими, чтобы оставлять несмываемые пятна на идеальном сером полу.

Она медленно, словно под грузом невидимой тяжести, опустилась на пол, обхватив колени руками. Тяжесть в груди стала почти физической, превратилась в ледяной шар. Это была не грусть, нет. Грусть была бы эмоцией, а она не чувствовала ничего, кроме всепоглощающего отсутствия. Отсутствия себя. Она сидела на холодном полу в центре своей идеальной, глянцевой жизни, и единственным её желанием было закричать. Пронзительно, дико, до разрыва связок. Чтобы услышать хоть какой – то живой звук в этой идеальной тишине.

Но она не закричала. Вместо этого она просто заплакала. Тихо, беззвучно, глотая всхлипы, чтобы не нарушать эстетику пространства. Слёзы текли по щекам и капали на серый микроцемент, оставляя маленькие, темные, влажные пятна. Пятна, которые через минуту испаряются без следа. В точности как и она сама рисковала испариться из собственной жизни.

Слезы высохли, не оставив на лице и следа, словно их и не было. Николь научилась плакать так – аккуратно, без последствий, не нарушая макияж, которого, впрочем, сегодня еще не было. Она продолжала сидеть на холодном полу, прислонившись спиной к гладкой бетонной стене. Тишина в квартире давила, она была материальной, густой, как туман. В этой тишине каждый её вздох казался неуместным, слишком громким.

Чтобы заглушить эту пустоту, она потянулась за планшетом, лежавшим на нижнем ярусе кофейного столика – идеального прямоугольника из черного металла. Экран вспыхнул, озарив её лицо холодным светом. Это было ее единственное окно в другой мир, её спасательный люк, через который она могла сбежать из этой выверенной до миллиметра реальности.

Она бездумно скользила пальцем по экрану, пролистывая ленты социальных сетей. Идеальные жизни других людей. Идеальные завтраки, идеальные дети в идеальной одежде, идеальные путешествия на фоне идеальных закатов. Раньше это её ранило, заставляло чувствовать себя еще более дефектной, неправильной. Теперь – ничего. Лишь глухое безразличие. Она смотрела на чужое счастье, как на абстрактную картину, не находя в себе сил даже на зависть. Всё это казалось таким же далеким и искусственным, как и её собственная жизнь.

Ее палец замер, наткнувшись на пост старой университетской подруги, которая теперь жила во Флоренции и держала небольшую арт – галерею. Подруга делилась ссылкой на онлайн – выставку современных римских художников под дерзким названием “Anima Cruda” – “Сырая душа”. Николь усмехнулась. Душа. Какое странное, почти неприличное слово для ее нынешнего мира.

Она перешла по ссылке скорее от скуки, чем из интереса. Мелькали работы. Яркие, агрессивные, странные. Абстракции, коллажи, гиперреалистичные портреты. Ничто не цепляло. Её взгляд, привыкший к приглушенной палитре, скользил по буйству красок, не задерживаясь. Это было похоже на просмотр фильма на иностранном языке без субтитров – громко, много движения, но абсолютно ничего не понятно.

И вдруг…

Она остановилась. Ее палец замер над экраном. Сердце, до этого момента бившееся ровно и безразлично, вдруг споткнулось, пропустило удар и забилось быстрее, гулко, отдаваясь в висках.

Это была картина.

Простая, почти примитивная на первый взгляд.

Огромное полотно, залитое густой, бархатной, бездонной чернотой. Не просто черный цвет – это была сама тьма, материя ночи, пустота космоса. Чернота, которая не отражала свет, а жадно поглощала его. Она была живой, она дышала. И из самого центра этой всепоглощающей тьмы, нарушая все законы композиции и гармонии, бил луч. Один – единственный луч пронзительно – оранжевого, почти огненного цвета.

Это был не теплый, ласковый оранжевый оттенок заката. Нет. Это был цвет раскаленного металла. Цвет ярости и надежды одновременно. Цвет апельсина, сорванного под палящим солнцем. Цвет огня, который не греет, а обжигает, заставляя отдернуть руку. Луч не рассеивал тьму. Он не пытался её победить. Он просто “был” в ней. Он пронзал её, как крик пронзает тишину, утверждая свое право на существование.

Подпись под работой гласила: “Ennio Santi. "L'unica luce" ”. Единственный свет.

Николь не могла отвести глаз. Она увеличила изображение, вглядываясь в текстуру. Было видно, что краску художник наносил не кистью, а чем – то грубым – мастихином, может быть, даже пальцами. Мазки были пастозными, рваными, полными энергии. Черный цвет был многослойным, под ним угадывались другие, более темные оттенки – индиго, умбра. А оранжевый… он, казалось, светился изнутри, пульсировал, как живая артерия.

Что – то произошло с ней в этот момент. Что–то сдвинулось внутри, как тектоническая плита. Воздух, который она до этого с трудом вдыхала, вдруг хлынул в легкие, обжигая их. Она почувствовала, как по рукам побежали мурашки. И самое странное – у неё возникло оглушительное, иррациональное чувство… узнавания. Déjà vu.

Она знала эту картину.

Она не могла её видеть раньше, имя художника ей ничего не говорило, но она “знала” её. Она знала это ощущение – быть поглощенной беспросветной тьмой, но хранить внутри один – единственный, упрямый, обжигающий луч света. Свою суть. Свою душу.

Эта картина была не нарисована. Она была выкрикнул. Это был её собственный, беззвучный крик, который она подавляла десять лет, и который какой – то незнакомый итальянец услышал за тысячи километров и перенес на холст.

Ее пальцы задрожали. Она нажала на имя художника. Ennio Santi. Открылась его страница. Несколько фотографий. Мужчина, лет тридцати пяти. Темные, вечно взъерошенные волосы, несколько дней небритости на скулах. Пронзительные, горящие темные глаза, которые, казалось, смотрели прямо на неё сквозь экран, и в уголках которых прятались смешинки. На одной фотографии он широко, по – мальчишески улыбался, обнажая ослепительно – белые зубы. Он был одет в простую черную майку, открывавшую сильные руки, сплошь покрытые татуировками. Вязь узоров, символов, слов на итальянском. Он стоял в своей студии, на фоне хаоса из холстов и банок с краской, и держал в руке сигарету. От него веяло такой свободой, такой непричесанной, подлинной жизнью, что Николь почувствовала почти физический укол зависти. Он был полной противоположностью её выверенному, стерильному миру. Он был воплощением того самого хаоса, которого так боялся Макс.

Она вернулась к его работам. Все они были построены на том же принципе. Черный и оранжевый. Черное полотно и оранжевый круг в центре, похожий на раскаленное солнце. Черное полотно и тонкая оранжевая линия, трещиной раскалывающая тьму. Черное. И оранжевый. Безнадежность. И вызов.

Николь сидела на полу, обняв планшет, как спасательный круг. Картина всё еще была на экране, её оранжевый луч горел в полумраке комнаты. И впервые за долгие месяцы, а может, и годы, она почувствовала не тоску и не безразличие. Она почувствовала… любопытство.

Кто он, этот Эннио Санти? Что он чувствовал, когда писал это? Почему он выбрал именно эти цвета? Где он живет, в каком городе, на какой улице? Она вдруг отчаянно захотела узнать. Не из праздного интереса. Это была жизненная необходимость. Словно от ответов на эти вопросы зависело её собственное спасение.

Она нашла короткое интервью с ним на каком–то итальянском арт–портале. Включив автопереводчик, она впилась глазами в текст.

“Почему всегда черный?” – спрашивал журналист.

“Perché il mondo è un casino, amico. È buio. Ma non è una tragedia. È un dato di fatto.” – отвечал Эннио.

Переводчик выдал: “Потому что мир – это бардак, дружище. Он темный. Но это не трагедия. Это факт”.

“А оранжевый?”

“L'arancione? È il calcio nel culo che dai all'oscurità. È il sapore del primo bacio. È il vaffanculo che urli al tuo capo. È l'anima. Non puoi spegnerla, capisci? Puoi provare a nasconderla sotto un mare di nero, ma quella bastarda brillerà sempre.”

Переводчик запнулся, но смысл был ясен: *«Оранжевый? Это пинок под зад, который ты даешь темноте. Это вкус первого поцелуя. Это "пошел нахрен", который ты кричишь своему боссу. Это душа. Ты не можешь её погасить, понимаешь? Можешь попытаться спрятать её под морем черного, но эта вредина всё равно будет светить”.

Николь рассмеялась. Впервые за этот день. Тихо, но по – настояшему. “Эта вредина всё равно будет светить”.

Она закрыла глаза. И увидела перед внутренним взором не серые стены своей квартиры, а узкую улочку, залитую солнцем. Услышала не тишину, а гул голосов, смех, звон скутера. Почувствовала не холод микроцемента, а тепло нагретого камня под босыми ногами.

Решение пришло мгновенно. Не из головы. Оно родилось где–то глубоко в груди, там, где, как она думала, уже ничего не осталось. Оно было иррациональным, глупым, нелогичным. И от этого – единственно верным.

Она снова открыла глаза, и её взгляд был решительным. Она разблокировала планшет, закрыла страницу с выставкой и открыла поисковик. Её пальцы, уже не дрожа, уверенно набрали в строке: “Курсы итальянского языка для начинающих. Санкт–Петербург”.

Когда вечером вернется Макс, она найдет правильное, логичное объяснение. Она скажет, что это для работы. Что знание итальянского поможет ему в будущих проектах с итальянскими мебельными фабриками. Он одобрит. Это практично, полезно, это вписывается в его картину мира. Он никогда не узнает истинную причину.

Что она делает это не для него. А для себя. Что это не просто изучение языка. Это – подготовка к побегу. И что её компас, так долго указывавший на юг, наконец – то получил свой маршрут. Она еще не знала, куда он её приведет. Но она знала, что должна идти на свет этого далекого оранжевого луча.

Вечер опустился на город так же методично и неотвратимо, как и начинался день. Свет в панорамных окнах сменился с серого на иссиня – черный, в котором отражалась их гостиная – остров холодного света в океане темноты. Квартира, казалось, стала еще более строгой, еще более тихой, готовясь к возвращению своего создателя.

Николь провела вторую половину дня в странном, лихорадочном оцепенении. Она не притронулась к мольберту. Вместо этого она сидела с планшетом, просматривая сайты языковых школ, читая отзывы, слушая звучание итальянской речи в коротких видеоуроках. Каждое новое слово – “sole”, “cielo”, “amore”, “libertà” – было похоже на глоток кислорода. Она повторяла их шепотом, и сам звук этих слов, казалось, наполнял комнату теплом. Она готовилась. Не к уроку итальянского. К спектаклю.

Ровно в семь тридцать, как показывали идеальные часы на стене, в замке повернулся ключ. Два четких, выверенных оборота. Щелк. Дверь открылась.

Вошел Макс.

Он принес с собой холод улицы и ауру порядка. Первым делом он аккуратно поставил свой кожаный портфель на специально отведенное для него место у стены. Затем снял кашемировое пальто и повесил его на плечики в встроенном шкафу, тщательно расправив. Шарф был сложен в идеальный прямоугольник и положен на полку. Каждый его жест был частью ритуала, призванного очистить дом от хаоса внешнего мира.

– Я дома, – произнес он, входя в гостиную. Это была не констатация для нее, а скорее команда для самого пространства: “Хозяин на месте. Принять исходное положение”.

– Привет, – Николь поднялась с дивана. Она заставила себя улыбнуться. Мышцы лица слушались плохо, словно отвыкли от этого движения. – Как прошел день?

– Продуктивно, – он ослабил узел галстука. – Утвердили проект застройки на Крестовском. Дементьев был в восторге от визуализаций. Говорит, это новый уровень для города.

Он говорил о своей работе, о линиях, материалах, о борьбе с подрядчиками, которые вечно норовили нарушить симметрию. Николь слушала, кивала, вставляла дежурные фразы: “Это потрясающе”, “Ты, как всегда, на высоте”. А сама в это время чувствовала себя шпионом на вражеской территории. Её сердце колотилось где – то в горле, но внешне она была спокойна. Она репетировала эту сцену несколько часов.

Они сели ужинать. На идеально сервированном столе стояли две тарелки с ризотто. Макс не любил сложную еду. Его пища, как и его архитектура, должна была быть лаконичной и понятной. Ризотто с белыми грибами. Монохромно. Элегантно.

Они ели в тишине, нарушаемой лишь едва слышным стуком столовых приборов о дорогой фарфор. Николь ждала подходящего момента. Она знала, что начинать разговор нужно тогда, когда он закончит с основной частью ужина и возьмет в руки бокал с водой. Это был его сигнал к тому, что деловая часть дня завершена и можно перейти к “личному”.

Макс отложил вилку, промакнул губы салфеткой и сделал глоток воды.

Сейчас.

– Макс, я сегодня думала… – начала она, и её голос, к её собственному удивлению, прозвучал ровно и спокойно.

Он поднял на нее глаза. Во взгляде читалась вежливая заинтересованность.

– Я думала о твоей работе. О будущем. Ты выходишь на международный уровень, у тебя все больше контактов с европейскими компаниями. Особенно с итальянцами. Все эти фабрики… мебель, свет, камень.

Она сделала паузу, наблюдая за его реакцией. Он слегка кивнул, одобряя ход её мыслей. Она говорила на его языке.

– И я подумала, что коммуникация – это ключ, – продолжала она, тщательно подбирая слова, словно выстраивала предложение из кубиков Lego. – Иногда языковой барьер, даже с переводчиком, мешает наладить личный контакт. Понять нюансы.

– Это факт, – согласился он. – С Бертони из "Luce Pura" мы полчаса пытались через переводчика объяснить разницу между холодным и нейтральным белым светом. Утомительно.

Вот оно. Она нашла точку входа.

– Именно, – Николь позволила себе чуть больше тепла в голосе. – И я подумала… я ведь все равно сейчас не работаю над крупными проектами. У меня есть время. И я хочу быть более полезной тебе. Нам. Я подумала, что это было бы очень разумной инвестицией в наше общее дело, если бы я выучила итальянский.

Она замолчала, выложив на стол свой главный козырь, завернутый в обертку из логики и прагматизма. Она не сказала: “Я хочу этого, потому что моя душа умирает”. Она сказала: “Это будет выгодно для твоего бизнеса”.

Макс откинулся на спинку стула, сцепив пальцы. Он смотрел на неё, но взгляд его был направлен внутрь. Он анализировал. Взвешивал “за” и “против”. В его голове сейчас, наверное, строилась диаграмма эффективности этого предложения. Николь затаила дыхание.

– Итальянский… – произнес он медленно, пробуя слово на вкус. – Это… неожиданно. Но в этом есть рациональное зерно.

Он смотрел на неё так, словно впервые увидел. Словно неодушевленный предмет в его коллекции вдруг проявил полезную функцию.

– Ты уверена, что у тебя хватит дисциплины? – спросил он, и это был не упрек, а технический вопрос. – Изучение языка требует системного подхода.

– Уверена, – твердо ответила она. – Я хочу быть частью твоего мира не только как… украшение. Я хочу помогать. Я могла бы вести переписку, просматривать каталоги в оригинале, возможно, даже помогать на встречах.

Она видела, как идея ему понравилась. Он уже не просто слушал, он достраивал её мысль, развивал её.

– Да… – он кивнул. – Это действительно могло бы оптимизировать многие процессы. Жена–партнер, говорящая на языке поставщиков… Это производит правильное впечатление. Это солидно.

Он улыбнулся. И в этой улыбке не было радости за неё, за её новое увлечение. В ней было удовлетворение от хорошо продуманного бизнес – решения. Он одобрил её идею, как одобрял чертеж с удачной планировкой.

– Хорошо, – вынес он вердикт. – Я согласен. Это отличная мысль, Ник. Я удивлен, что ты подошла к этому так конструктивно.