Электричка вздрогнула, тронулась. На север через юг вместе со всем своим содержимым: тележками, баулами, клетчатыми сумками и мешками с продовольствием. И их собственниками, возвращающимися с загородных просторов в привычную городскую шумиху и неразбериху. Среди людей было и трое друзей, пустившихся в обратный путь с экзотических по городским меркам выходных. Хотя, известное дело: что для городских считается в диковинку – все эти баньки, самогоны, туалеты на улице, то для местных давно уже переросло в образ жизни.

В окнах бросались в глаза леса, тянущиеся вдоль электрички. Или, вернее, сама электричка катилась по лесу, по широкой просеке с рельсами. Правда, лес время от времени внезапно прекращался полями, когда-то возделываемыми и окультуренными, а ныне запущенными и зарастающими чем придется. Потому что природа не прочь отдать в пользование человечеству часть своих владений, но как только видит, что очередное человечество опять оказалось неудачным, несостоятельным в смысле умелого природопользования, что оно вновь наигралось, отступило от изначальных помыслов и прожектов, тогда природа просто забирает свое назад. Так затягиваются осокой целые дороги, зеленеют заброшенные заводы и их пристройки, заземляются могучие каналы. Не сразу, конечно, но в историческом времени – сразу.

А вон уже замаячил очередной депрессивный городок, в котором под бетонными заборами с колючей проволокой разгуливают люди в черном. Повышенная склонность к ношению черных и темных всех оттенков одежд, словно напоминали, что жизнь в стране идет неинтересная и неблагодарная: батрачь на своем заводике за подножный корм, никуда не суйся, таскай траур, скорбя по своей неудачной и несостоявшейся жизни, преисполненной несбывшихся надежд и бескрайных разочарований. Но дети заводских депрессивных поселений под воздействием западных культур из телевизоров и журналов еще порой носят пестрые одеяния – оранжево-зеленые или там небесно-голубые. За что уже сейчас подвергаются нападкам со стороны угрюмых сверстников, не приемлющих жизнелюбия и самолюбия, считающих, что если самим им приходится худо, то всем вокруг должно быть как минимум еще хуже. Под подобным прессингом, те дети вскоре и сами перейдут на более темные варианты самовыражения – фиолетовые или коричневые. А когда совсем уж повзрослеют, когда взвалят на себя ношу заводских будней, тогда и переоблачатся в потертые отцовские кожанки и тяжелые поношенные сапоги. И тогда уж наверняка на смену ритмичным RnB и слезоточивым эмо-панкам в их головах упрочатся все те же легенды русского шансона – теперь уже классово-близкие и идейно-понятные.

* * *

Поселок Нововолково встретил Никиту и Димаса неприветливым ветром и остатками солнца, пробивающегося сквозь нахмуренные серые тучи. Глубокая осень – природа сбрасывает маски. Денису же все казалось обычным, поскольку он бывал здесь по несколько раз в году, навещая дядю и тетю, так и не перебравшихся в Ленинград. Пассажиры уверенным шагом спускались с платформы, направляясь по своим делам и участкам. Возле платформы красовался здешний торговый комплекс – пивной ларек с чипсами, уже переживающий предсказуемый кризис, ведь дачный сезон шел на убыль, а местные жители не слишком-то жаловали его количеством посещений в сутки. Женщина из недр ларька, недовольно отбросив свой женский литературный боевик из серии «Убойное убийство», нехотя отпустила молодежи несколько шоколадных батончиков, приобретенных ими скорее из возникшего желания увидеть ее в работе, нежели от голода.

Друзья сталкерами пробирались вглубь деревни по изрядно разбитой луже с грязью, переставшей быть дорогой с первыми же затяжными дождями. Однако по завершении лужи с грязью в поле их зрения неожиданно заблестела настоящая дорога, крытая асфальтом. Денис по этому случаю поведал отвечающую духу времени историю. Жители поселка долгие годы писали сочинения и мольбы во всевозможные инстанции на предмет прокладывания адекватной их чаяниям и нуждам дороги. Отправляли запросы по всяким ведомствам, строчили главарям администраций, способным войти в положение, сжалиться, да и просто сдержать свои программные обещания. Но ответов почти никогда не получалось, а если вдруг и следовали таковые, то они скорее обескураживали, чем оставляли надежды на радостное разрешение вопроса. Отвечали поселковым на самобытном чиновном диалекте, полном философских иносказаний и метафор, оставляющих изрядное пространство для фантазии и додумывания. Но вывод всегда сводился к следующему обобщению – денег нет. Бывали, справедливости ради, и более оптимистичные варианты, мол, пока денег нет. Так и длилось бы, вероятно, это безобразие еще десятилетиями, если не веками, но однажды поселку сильно свезло. В области искали место под строительство крупного азиатского автозавода, и одним из инвестиционно-интересных мест под застройку неожиданно выбрали поле, прилегающее к поселку. Таким образом, возникла высокая вероятность, что здешнее поле посетит в рабочем режиме один из крупнейших государственных дельцов. Тот мог нанести визит внезапно, даже уже и в ближайшие выходные… Мог, но не нанес. Однако убитую проселочную дорогу от греха подальше, как бы в рамках давно намеченных преобразований, накрыли асфальтом в три дня.

Зажиточных генеральских дач, устроенных усилиями защитников отечества, и домов, избранных кем-то господ, здесь почти не стояло, но они довольно сильно выделялись на фоне построек, в которых проживали, выживали и доживали селяне. Хотя несколько секций двухметрового забора с башенками вполне могли быть оценены знатоками рынка существенно дороже, чем соседствующий домик на шести сотках, со всей землей и прочей ботвой. Преобладали же обычные, брошенные на произвол судьбы заборы – мертвые изгороди… Покосившиеся, застывшие в постыдном падении, всерьез подумывающие о том, чтобы припасть к земле навсегда. Эти заборы давно уже и не помышляли о защите территории, даже и не пытались хотя бы как-то обозначить ее границы, словно крича и сигнализируя, что заходи, кто хош, брать-то здесь все равно нечего. Из-за двери, висящей на верхней петле, прорисовывается призрак – мужчина, лишь отдаленно напоминающий себя когдатошнего, окончательно спятивший от алкоголя, но всегда готовый поспешить на любую халтуру, сулящую спасительную дозу пойла. Прикуривает папиросу, но еще не успевает толком затянуться ею, как на облезлую сцену веранды выходит из себя глава семьи – его жена, и, прикрикивая, велит заняться делом: нарубить дров и протопить дом. Нет, она не злая, только уже с утра уставшая тащить на себе все хозяйство, всюду поспевать по дому, снаряжать детей в школу… Да, не такой она видела в молодости свою зрелость. Выходит, на смену женам декабристов пришли жены алкоголиков? Выходит, не оскудевает земля русская на самоотверженных, героических женщин? Декабристы некогда шли на погибель за введение в России конституции. И вот в России уже есть конституция – просто она не работает. А женщины по-прежнему работают.

В гаражах засели подростки, в который раз разбирающие и собирающие ветхий мотоцикл, уже забывший день, когда его выводили на прогулку, когда на нем последний раз пылили. Более старшие люди – отцы и деды – столпились в соседнем гараже. В них давно уже нет интереса чего-то там перебирать, смазывать, склеивать. Нет у них никаких желаний не оттого, что они снисходительные мудрецы-буддисты, просто они избрали совсем иной жизненный путь – пить. Стараясь тем самым затуманить ум, презрев свою земную стезю. Мужики еще не стары, но уже мертвы. Они разыскивают утешение на дне граненого стакана, ежедневно вливая в себя разные жидкости. Посмеиваясь над своими отпрысками, что познают богатый внутренний мир мотоцикла, которые вскоре и сами столкнутся с теми же неурядицами, что подкосили их самих. Например, с хроническим отсутствием работы, вернее, невозможностью найти ее ближе тех краев, куда ездить уже просто экономически невыгодно. И, как следствие, всегдашнее отсутствие средств к существованию – средств к самоуважению. «Настоящий мужик всегда заработает, чтобы обеспечить семейство, свозить жену на Канары…», – уверяют их эффектно расфуфыренные теледивы из башни. Мужики припоминают, что поначалу развала тоже пытались быть настоящими мужиками и заработать серьезные капиталы. Просто у них не получилось. А когда в обществе укоренилась идеология теледив, тогда мужики под гнетом порицания со всех сторон решили, что они ненастоящие мужики. И, значит, ничего не остается, кроме как криво катиться колесом под откос.

Другой обитатель дна показался из-за гаражей – озорной и бодрый дед Щукарь. В каждом селении еще есть такой дед Щукарь. Он никогда не был коммунистом, демагогом или демократом, умея обходиться без этого. Он лишь шугал воробьев, стрелял себе мелочь, поживая натуральным хозяйством. И дотянул до почтенных годов, хотя почета или звонких монет не нажил, даже став самым известным шоуменом на селе. Его обожают все, особенно бабушки, вспоминающие, как уморительно он пробовал ухаживать за ними по молодости. Те самые бабушки, которые сейчас закрывают огородный сезон, бывший не самым легким в их извилистой жизни. То дожди заливали, то жара засушила. «Худой год». Но фазенда – это дело их жизни. Не главное, нет, но последнее дело. Бабушки еще полны выдумки, энергии, и не их вина, что они не могут употребить ее на кругосветные путешествия, как это делают их немецкие и итальянские сверстницы, которых они некогда громили по всем фронтам. Их дочери, средних лет дамы, как и их мужья, зачастую пристрастившиеся к выпивке за компанию, осенью ездят на заработки в город, продавая плоды трудов бабушек. Довольно дешево, потому что в супермаркетах схожие товары выставлены еще дешевле, хотя и завезены из дальнего зарубежья – Латинской Америки, Австралии, даже Африки. Но дамы средних лет неизменно продают свой товар, делая упор на натуральность произведенного продукта, давая тем самым понять, что это качественный продукт – не Шанхай какой-нибудь.

Есть в поселке и прослойка людей, пребывающих в поиске, еще ищущих: рыщущих по лесам в ожидании грибов. Не городских – психотропных, а таких как подберезовики и подосиновики, хотя бы и опята. Кое-кто, правда, занят в этом ремесле не для того чтобы зажарить результаты собирательства с картошечкой или засолить до лучших времен, а ставя целью сбыть с рук на платформе поскорее да подороже. И на вымученные средства приобрести бутылку успокоительного горячительного, чтобы на время снять с себя все вопросы или забыть ответы.

Если осмотреть поселок взглядом извне, первым взглядом, непривычным, то можно, чего уж там, просто, скажем прямо… оторопеть. Взгляд изнутри же обычно прилизывает пространство, не склонен к самокритике, он свыкся с разрухой, уже принимая все за норматив. Подумаешь – грязно, дряхло, безнадежно, а так везде: за много верст по округе. То есть все нормально. Бывает еще хуже! И относительно того хуже, все не только нормально, но даже и хорошо! Хотя свежим взглядом видится, что здесь произошла чудовищная катастрофа. Ее хитрость в том, что она произошла не вдруг, не в одночасье, а тихой сапой поступательно расшатывая алкоголем и безработицей некогда приличный поселок. Поселок не сгорел за раз дотла, он все еще тлеет. И это не удивительный поселок – таких тысячи тысяч по стране. Конец света здесь уже настал. Настиг поселок под видом реформ и благодетельных перемен. Выжившие, уцелевшие после апокалипсиса, влачат какое-то существование, все дожидаясь окончания реформ. Им только забыли сообщить, что реформы уже успешно завершены. И теперь стоит рассчитывать только на себя. Быть сильным, смелым, счастливым – и тогда все получится. Не получилось? Ну, это вы зря…

Такие вот концы света пронеслись по селам, поселкам, деревням. Без использования коварных комет и циничных цунами…

Ребята добрели до дядиного дома, расположенного почти у самого леса. Дяди не было дома, но зато была тетя, накормившая отменными пельменями ручной сборки, навеявшими подзабытое послевкусие из далекого детства, в котором еще не было полуфабрикатных пельменей массового производства. Дядя, хитрец, подоспел аккурат к ужину – знает время. Родня Дениса принимала гостей радушно. Дядя почти не пил, зато сыграл на гитаре несколько достойных русских романсов. Никите подумалось, что на таких людях здесь еще что-то и держится… А в целом отдохнули славно: в первый вечер затеяли шашлык, устроив праздник животу – иногда можно. Второй вечер пребывания справили баньку, где попарились, пообщались. Что обсудить, что приятно, нашлось. Подверглись анализу и общемировая болезнь роста индустриализацией, и внутренняя и внешняя политика России на стыке веков, и вопросы гниения культур в мультикультурном сообществе. Не обошлось, конечно, и без воспоминаний о дядиной молодости. В том числе в контексте поселка…

По его словам в недалеком прошлом поселок считался перспективным и фигурировал во многих программах развития. Уже закладывались фундаменты больших жилых домов, поговаривали о строительстве второго совхоза, об учреждении лесоперерабатывающего предприятия. Не Нью-Васюки, конечно, но дух захватывало. Но вместе с развалом прошлой империи почему-то рухнули и все затеи… За поступательным ростом последовал мгновенный упадок. Второго совхоза так и не построили, а тот, что считался первым, стал последним – угас. Молодежь, не прощаясь, бежала в города. Многие из дядиных друзей, еще недавно застенчиво выпивающие по большим праздникам, не сумели освоиться в новых реалиях, спивались не по дням, а по часам. Запрыгивали в могилы, сами же подготавливая почву. Кое-кто подался в лесной криминал в надежде на легкую и быструю наживу, но для большинства это закончилось плачевно и печально. А для тех, для кого все закончилось якобы хорошо, так у тех теперь руки по локоть в крови. И их ждет, дай бог, суд почище Верховного.

Это обычная история России в миниатюре, о которой вновь постараются умолчать и забыть, ведь куда проще и приятнее делать вид, будто everything is OK. Поселок – один из великого множества подобных, или еще худших, исчезающих с карт страны ежеквартально. И неудивительно – ведь апокалипсис сейчас.

* * *

Злоупотреблять гостеприимством друзья не стали и на третий день отправились домой. Электричка подъехала к платформе с солидным опозданием, но все-таки подъехала – и на том спасибо.

Теперь три товарища по-прежнему возвращались домой. Под ногами электрички валялись многочисленные мусоры: осколки бутылок, огрызки овощефруктов, обертки разных лакомств и обрывки желтых от старости и содержания газет. Желтеющие леса сменялись пустынями полей. Время от времени зрелище обрывалось остановками в поселках и деревнях, подобных тем, откуда ехали отдыхающие. Хотя бывает так отдохнешь, что буквально не чувствуешь себя от усталости. Хочется лишь принять крепкий душ и завалиться сильно спать. Тогда нет уже сил вести беседы с друзьями, да и что тут говорить, когда все уже было произнесено за время совместного отдыха. Это потом будут новые беседы, когда поднакопятся свежие впечатления и ощущения от жизни, когда прогремят громкие информационные поводы.

Попутчиков в вагоне было немного, но кое-кто все же сопутствовал. Седоватый мужчина, смахивающий на отставного военного, мирно листал увесистый том. Простоватого вида мужичок без особых примет и знаков отличий. Чья-то бабушка, везущая в город огородные достижения в авоське. И компания из нескольких подростков, посасывающих пиво и, кажется, налегающих на что покрепче.

– Работу завтра начну искать, харе бездельничать, – сообщил Димас.

– Я тоже, пора уж, – устало выдавил Денис.

Никита промолчал о том, что уже неделю как вывесил свою анкету в сети, и резюме состряпал по всем канонам, даже скинув его по ряду почтовых адресов. И тишина. Хотя еще пару лет назад при аналогичных телодвижениях мобильный разрывался бы от предложений рабочего характера. Подобное представлялось плохой приметой. Что-то на рынке труда опять стряслось. «Новости что ли посмотреть…», – раздумывал он.

Уже довольно давно электричка застыла в полях, стояла себе и никуда не ехала. Никаких очевидных причин на то не виднелось. Машинист воздерживался от громких заявлений. И ничего не оставалось, кроме как смотреть в окошко на скучное поле, от которого не приходилось ждать чудес. Ну, ветер гоняет траву, мнет борщевик, что тут может быть любопытного для молодых людей, привыкших поглощать информацию гигабайтами. Но вариантов, кроме как выжидать не имелось, да и усталость. Подростки с противоположного конца вагона, очевидно и окончательно захмелев, то и дело развязно хохотали, травя похабные анекдоты. Наконец, бабушка, не выдержав уровня юмора, попросила их замолкнуть и горестно заплакала от таких внучат. Отставной военный, отложив книгу в сторону, громогласно рявкнул на молодую пьянь, за что был ответно послан в худшие миры. В вагоне явно назревал остросюжетный конфликт поколений. Три товарища уже готовились в случае чего вступиться за честь и достоинство оскорбленной старости, так как здесь и сейчас она им представлялись правее.

Тогда…

Дверь вагона ощутимо открылась, и внутрь вошел мужчина средних лет, с бородой и в белых одеждах – Иисус. В вагоне воцарилась волнительная тишина. Тот, ни слова не обронив, глядя только вперед, словно не идя, а плывя по воздуху, направлялся в кабину машиниста, поскольку попутчики ехали в головном вагоне.

– Ряженный, – как-то неуверенно высказался мужичок без особых примет, когда тот уже вышел из вагона – Видал я его уже где-то… на вокзале… вроде…

Электричка вздрогнула, тронулась.

Часть весенняя

Холодец и медовые пряники

Настал январь. Настигло новое счастье. Отгремели салюты, съелись салаты. Даже выпал снег. Хотя в последние годы уже и январь не являлся гарантией оного. А случалось и наоборот: выйдешь в октябре, глядишь – насыпало. С пониманием того, что природа так и не покорилась человеку, оставшись сферой наблюдений, сколько бы тот не пыхтел.

А тут снова январь, когда из всех щелей засквозило прохладой сессии. Подобные учебные обострения случались каждый раз, когда их не ждешь, да еще и дважды в год. В июне, когда окончательно теплело и зеленело, и хотелось гулять, чтобы все это распробовать. И в январе, когда обычно не хотелось ничего. И вот снова повеяло сессией. Светило изготовлением виртуальных шпаргалок и полезных закладок. Никита очень почувствовал, как на носу вскакивает досадный прыщ – последняя сессия. По окончании которой, впрочем, при успешном исходе дела можно выходить на финишную дипломную прямую. После чего уже все благополучно забыть.

Вообще-то Никита любил свой универ, да и ходить в него тоже. Пускай это откровенно отвлекало от дел более насущных и значимых, но все же… Как приятно порой прогуляться по историческим коридорам с неожиданными окончаниями, в которых всегда доступно спуститься в столовку, где повстречать старых знакомых, а иногда и изрядно подзабытых уже персонажей – чем не кайф? И всякий раз эта идиллия обрывалась безусловной закономерностью сессии.

Грядущая сессия, хотя и была последней, обещала быть легкой. Минувшей осенью у Никиты было много дел, а ходить в институт не было сил. Обычная для старших курсов история, но ни сами студенты и ни в каком таком деканате за все эти годы так и не смогли прийти к единому мнению об отношении к подобным вольностям. С другой стороны, ведь за обучение нужно еще и платить, а чтобы платить – нужно работать, воровать или брать у родителей. Никита предпочитал по старинке работать. Хотя, сказать по правде, вся эта учеба, вернее, ее правдоподобная имитация, еще курсе на втором ему уже изрядно наскучила. И дело тут не в капризах и конспектах, а в контекстах. Ведь показательно, что преподы и сами путались в показаниях, когда пытались объяснять, чему они учат. Учили как-то всему и сразу, но ничему конкретно. Одни из них утверждали, что готовят издателей, вторые писателей, третьи – читателей. И было ясно, что говорят одно, а думают сразу третье. Второе в меню даже не входило.

А уж после семинаров, на которых Никита по наивности силился отстаивать ту точку зрения, может быть даже и не совсем уж свою, но, казалось, такую верную и правильную, что в гуманитарных науках не бывает единственной трактовки и подхода, что случаются, сами понимаете, всякие там варианты и толкования, что многое определяется личной оценкой и понимается через персональное восприятие, которое, в свою очередь, формируется через разные факторы, комбинации которых различны и множественны, и, кстати, продолжают множиться до сих пор. Но преподы осаждали эдакую ересь, заявляя, что есть же, юноша, академические нормы, данные сверху, а уважаемые ученые из прошлого уже все за вас разложили по полочкам так, что вся литература и культура как на ладони давно, а наше дело маленькое – пересказывать вам их наблюдения и сложившиеся выводы, и проверять, чтобы вы все правильно поняли, как надлежит и подобает. И после нескольких к ряду таких вот расхождений во мнениях, Никита окончательно растерял интерес к учебному процессу, усвоив урок. И лишний раз убедился, что есть только одно блестящее образование – самообразование. Пускай за него и не дадут диплом, не спросят при приеме на работу. А оно все равно ведь пробьется, вылезет. И бывает, что в самый подходящий момент.

Так или иначе, Никита не любил неоконченных дел, считая не лишним получить какое-никакое, но образование. Потому-то сейчас и ехал в троллейбусе в направлении универа. Невзирая даже на то, что на него так внимательно взирал дед-старик. Конечно, не только на него, а сразу на всю молодежь, представленную в транспорте – поочередно. С лица деда считывалось, что не понимает он этой молодежи, которая только тем и занята, что неугомонно вытаскивает из карманов всевозможные тыркалки, пикалки, трещалки, гуделки, свистелки и прочие мерцалки, словом, беспрестанно юзает девайсы. Причем делает это сидя, нисколько не уступая мест старшему поколению, благодаря которому и имеет возможность что-либо тыркать или юзать.

Никита стоял на задней площадке, сложив локти на перила, и, по-видимому, раздражал дедка вальяжной стойкой. Хотя он вовсе и не хотел обидеть старика, да и сам девайсы без нужды не юзал, даже пропустив какой-то негромкий и, должно быть, не слишком важный звонок от старосты группы. Никита, напротив, как мог сопереживал деду, догадываясь, что тот, еще крепко помня прошлое, неожиданно для себя оказался в таком будущем, в котором молодежь уже не совсем не та, что в его годы. Все эти маскарады, непонятные наречия сленга и суетная крутизна – явно приходились деду не по вкусу. И, действительно, не для того он, конечно, возможно, вероятно, отбивал Ленинград, а затем вспахивал областные поля на тракторе, или, допустим, обустраивал новые кварталы, чтобы все это столь быстро, еще при его жизни, менялось в качестве, а подросшие внучата ничего не желали и знать об этом… И не считали своим долгом уступить место ветерану – как минимум – труда. Когда Никита подкатывал к нужной остановке, то обратил внимание, что дед тоже засобирался на выход. Но вот незадача: тот споткнулся о подложенную кем-то сумку и покосился к падению на мокрый от ног пол. Никита успел придержать дедка за локоток, сохранив того в положении равновесия, что позволило на несколько минут почувствовать себя творцом добродетели и рачительным благотворителем в одном лице. Как раз этих нескольких минут вполне и хватало, чтобы добрести до универа. Да и дедок, должно быть, немного растаял, хотя на дворе валялись все те же дрова – январь.

Уже на подходах к универу градус настроения понижался, поскольку там, за узорчатой дверью, поджидала неизменная неизвестность: что за экзамены впереди, перед кем на сей раз предстоит держать экзамен? На входе сидел старый вахтер, все тот же, что и семь лет назад, и, признав в Никите знакомые черты, не стал требовать пропусков и поклонов, а просто махнул рукой – иди, мол, бродяга, броди. Первым делом Никита отправился к деканату, где сложилась стихийная традиция вывешивания грязного белья: списков на отчисление. У доски было ожидаемо, как и положено в это время года, многозначно и многолюдно. Пришлось даже несколько выждать, прежде чем протиснуться к этому печальному прямоугольнику. Когда это удалось, он некоторое время всматривался в списки, попутно отмечая для себя забавные фамилии, но своей обычной там так и не нашел, что удивило и удовлетворило одновременно. «Все-таки седьмой курс, дембеля… уважают, понятное дело», – подумалось ему. Спустившись в столовку, он немедля приметил компанию своих однокурсниц, которые даже удивились визиту Никиты. Он им тоже был рад и, порасспросив про как дела, принялся собирать информацию о предстоящей кампании. Девчонки, как сговорившись, утверждали, что сессия будет сложной. Впрочем, то же самое они говорили про любую сессию из предыдущих. Но особенно стращали экзаменом последним, который будет принимать та самая Зинаида Захаровна, что так трепетно относится именно к посещению своих занятий, поскольку считает их крайне важными и необходимыми для молодых умов. У Никиты таких посещений не было. А потому девчонки заранее единогласно предрекали ему сложности. Кто бы спорил? Никита и не спорил. Лишь заметил, что каждый раз, когда он приходит на сессию, они говорят ему про эти сложности… Тем не менее, раз уж он продолжает приходить, стало быть, как-то умеет с ними справляться…

А в воспоминательном секторе головы уже замелькали хроники прошлых сессий. Чего только не случалось за эти годы, каких только приколов и проколов не бывало. И все же, все же всегда все заканчивалось благополучно и благоразумно, пускай никогда и не обходилось без минут волнений и сомнений. Сомнений не столько в себе, сколько в способностях преподов зафиксировать знания даже тогда, когда их нет. Ведь чем больше студентов, тем больше бюджет учебного заведения, из которого падает и оклад, и премия… Думать надо!

Никиту всегда удивляло несоответствие между ожиданием экзамена и, собственно, экзаменом. Каких только преподы ни делали внушений, как только ни нагнетали, всячески придавая своим предметам, а зачастую казалось, просто самим себе, как проводникам этих умных знаний, повышенное значение. Но приходил день страшного экзамена, и все протекало как-то буднично и спокойно: полчаса подготовки, затем в худшем случае пять минут неловкости, и оценка на месте, в зачетке. Гуляй, Вася! А, Никита? Ну, гуляй, Никита! Да, в сложных ситуациях случались и целые циклы пересдач, но хеппи-энд был всегда практически обеспечен. И все это прекрасно знали, таковы уж правила игры. И Никита сейчас был даже слегка рад, что вот… он снова в игре. Хотя и пропустил все тренировки. Тем интересней будет играть!

Экзамены расставили во времени по-шахматному аккуратно – 15, 20, 25-го числа. Это должно было придать графику приятную размеренность и обеспечить время на пересдачи, если что. Итак, 14 января вечером Никита засел за полновесную подготовку, планируя за ночь освоить все эти нехитрые науки. Ну, хотя бы к завтрашнему-то экзамену подготовиться – ночь вся полнолунная впереди. Но столько лет одно и то же: стоит засесть за учебу, как все кругом отвлекает… или, напротив, притягивает. То лопатка вдруг зачешется, то нога затечет. А тут еще паркет в коридоре вскрикнет, когда в дверь раздается звонок. А за дверью – необычайной красы соседка по лестничной площади, что зашла за закончившейся внезапно солью… Или сахаром. Ей, в сущности, все равно. И вокруг все буквально бунтует против планомерной и взвешенной подготовки к первому экзамену. В результате чего Никита приходит к напрашивающемуся выводу, что первый-то экзамен – это что? Легкий разогрев, судя даже по названию предмета, совсем не сложный экзамен, вполне проходной. Ну, «Экономика поэзии», где тут за сложность? В конце концов, не полезнее ли будет в ночь перед экзаменом посмотреть какой-либо старый добрый фильм, распрактиковать расслабон, чтобы привести в порядок распустившиеся бутоны нервов? И тут же, противореча своим рассуждениям, Никита почему-то скачивает к просмотру «Психо» старины Хича. И засыпает не так уж и скоро.

А под утро небесная канцелярия отпустила на грешную землю новую партию снега, пушистого и добродушного. Никита, подходя к универу, трактовал это как добрый и верный знак. И, как выяснилось, не напрасно. Экзамен выдался из категории тех, которые сдаются автоматически, самим фактом присутствия. Препод Антон Павлович был человеком с пониманием всей условно-сословной структуры теперешнего образования: заплатил – получил, забыл заплатить или не сумел – собирай сумму или выбывай из игры, забил – игра окончена, никто не держит. А хочешь получить престижное образование – дуй в Оксфорд, Стэнфорд… или как их там? Именно так и поступают со своими детьми чиновники и видные артисты, хоть на публике и корчат из себя огромных патриотов и любителей всего самого русского. Но ценные активы в виде детей, денег и прочих бумаг, почему-то все равно предпочитают держать за семью морями, а то и вовсе – за океаном. И препод Антон Павлович был не из тех, кому жаждалось переиначить систему образования. Ему хотелось только тихо-мирно быть частью системы, просто от понимания того, что он с рождения всегда был частью какой-нибудь системы. И, возможно, потому невозможного со студентов никогда не требовал, считая, что знания… они, как грязь, налипающая к ботинкам. Что-то непременно отвалится при ходьбе, а что-то и подсохнет, останется. А так, коли на экзамен пришли, значит уже студенты не совсем никакие, стало быть, уже достойны четверки с минусом – как минимум.

Никита, вытянув любой билет, дожидался своей очереди в череде сдающихся. Он посматривал, как препод внимательно прислушивается к говорящим головам, только и виднеющимся из-под кафедры, после чего снисходительно улыбается и, расставляя четверки-пятерки, отпускает с миром. И вот уже и Никита предстал перед ним говорящей головой, рассуждающей о том, что «Экономика поэзии» – дисциплина необычайной практичности. И далее о том, что если поэзия живет по законам рынка, то это хорошая поэзия. То есть к ней вполне применимы все те же принципы, что, скажем, к морепродуктам или джинсам: если продается – значит талантливо и толково, если нет, то поэзия слаба и невыразительна, а если болтается на грани рентабельности, то нужно либо увеличить поток сочиняемых творений и взять количеством, либо же все-таки провести грамотное исследование в целях тщательного изучения спроса, после чего уж выдавать аккурат то, что потребно и по нраву народу. Антон Павлович, конечно, сразу подметил, что Никита ни разу не посещал его лекций. И не только потому, что не видел этого юношу уже пару-тройку лет, курса с четвертого, а скорее потому, что «Экономику поэзии» тот трактовал больно вольно, отступая от академических норм, но все же достаточно верно, чтобы поставить пятерку с минусом. Антон Палыч не шибко любил, когда ему просто-напросто пересказывают его же конспект, абзац в абзац, без понимания предмета и изюминки, а потому большинству из тех, кто просто исправно ходил, прослушал курс, но не вник и не просек, он ставил выверенные четверки.