Читать книгу: «Код Isdal»

«Главное оружие страха – его способность ослеплять. В его присутствии мы забываем, что есть и другие, о ком нужно думать, и вещи, которые нужно спасать, кроме самих себя»

Джонатан Кэрролл

Обращение автора

Проверь приём.

Громкость – на минимуме.

Тишина – на максимум.

Если слышишь собственный пульс – ты настроен.

Теперь – короткая настройка.

Есть дела, которые не заканчиваются датой. Они ждут, пока у кого-то хватит глупости или смелости повернуть ручку на одну деление вправо. Это – такое дело. Оно началось в ноябре 1970-го в долине, куда не ходят без компаса, и продолжится ровно здесь, на той странице, которую ты держишь пальцами.

Это не книжный трюк и не охота за «забытым шедевром расследования».

Это запись. Старый сигнал, который возвращается, потому что нашёл проводимость в твоём страхе.

Понимаю, ты хочешь знать «кто убил».

Но эта книга – не про убийцу. Она – про исполнителя.

Его зовут иначе: Память.

Он стреляет иначе: Паранойей.

Он действует чисто: мы делаем остальное сами.

В этой истории есть:

– тело, которое не хотело быть уликой;

– блокнот, в котором даты оказались частотами;

– голос, который ничего не говорит, но приказывает;

– и страна, которая узнаёт в шёпоте прошлого собственный командный тон.

Ты привык к честным правилам детектива: улика → логика → развязка.

Здесь улики будут спорить между собой, логика станет подозреваемой, а развязка придёт раньше вопросов. Потому что в мире, где тишина – самый громкий звук, порядок доказательства всегда путается с порядком страха.

Если захочешь защиты – её не будет.

Будет только одна техника безопасности: не влюбляйся в простые версии.

Простые версии – красивые предатели.

Они приходят первыми, уходят последними и всегда оставляют тебя виноватым.

Как работать с этим текстом:

– читай медленно, как протокол;

– смотри в щели между строками – там чаще всего лежит ключ;

– не ищи «правильной» стороны у прошлого: оно, как нож, режет тем ребром, которым взяли.

Если в какой-то момент тебе покажется, что «всё понятно», – отложи книгу на пять минут. Поверь, через пять минут тебе будет стыдно за эту уверенность.

Главный персонаж здесь – не она и не он.

Главный персонаж – рефлекс.

Фантом, который живёт в институтах и в нас, и которого можно включить одним знакомым шорохом. Его не вербуют, ему не платят – ему напоминают. И он делает остальное сам, потому что когда-то давно научился слушаться.

Эта история не о том, как Запад обманул Восток или как Восток переиграл самого себя.

Эта история о том, что у страха есть память о нашей памяти.

И если дать ей электричество, она загорается, как лампа накаливания – старая, тёплая, очень убедительная. В её свете всё кажется прежним, а значит – «настоящим». В этом и есть ловушка.

Я не прошу тебя верить мне.

Я прошу тебя не верить первым двум объяснениям, которые ты сам себе предложишь.

Сомнение – единственная честная валюта в этой книге.

Мы начнём с дома, где тишина легла неровной плёнкой.

Мы пройдём через архивы, где бумага шуршит как снег.

Мы послушаем голос, который ничего не значит – и поэтому значит всё.

И каждый раз, когда тебе захочется спросить «зачем?», помни: «зачем» – это пароль, на который паранойя всегда отвечает «потому что».

Если к концу ты поймаешь себя на мысли, что боишься не убийцы, а собственного решения – значит, мы договорились правильно.

Если тебе захочется выключить свет в комнате, хотя ты никогда этого не делал, – значит, мы подобрали к тебе код.

Добро пожаловать в «Код Isdal».

Иногда враг – это твой собственный страх.

Глава 1. Тело

Снег этой зимой ложился как будто не по своей воле: не метель и не кружево, а какое-то уставшее зерно, редкое, будто его перед уходом из страны долго уговаривали задержаться на одну ночь. Подмосковный посёлок «Сосны-2» распластался на холмистом берегу старого пруда, где запруда давно держала воду так же упрямо, как старуха держит язык, чтобы не сказать лишнего. Дачи стояли как расставленные в шахматном порядке привычки – каждая со своим характером: одна с облупленной жёлтой вагонкой, другая – с коротким крыльцом, третья – с забором, который зарос мхом и не стеснялся своей старости. Тут редко появлялись чужие, если только весной не завозили чёрный грунт для аккуратных клумб, а осенью – сухие венки для поминок.

В середине января воскресенье пришло без колокола и без новостей. Туман с утра держался над замёрзшей гладью пруда; он не рассеивался даже к полудню, только чуть темнел к верхушкам сосен. В таком свете всё казалось слегка больше и тяжелее, чем есть: дом – как будто на размер, как будто на выдох. На узкой улице, где бок о бок стояли пять однотипных участков, на окраине ряда – тот самый дом, который никогда не заканчивал себя. Его строили в разные годы разными руками: пристроенная веранда выглядела как довесок к памяти, сарай опирался на кирпичную подушку, не проседающую со временем, а крышу недавно латали битумной лентой, оставив на чёрном шве отпечатки ладоней. Рядом со второй створкой ворот валялся одинокий кирпич, который кто-то использовал, чтобы подпирать калитку на время выгрузки – он так и остался стражем, бессменным и никому не нужным.

Соседи привыкли, что зимой тут тихо. Семья, которой дом принадлежал, появлялась редко: летом подросток гонял мяч, пожилой мужчина курил на крыльце, женщина поливала из зелёной лейки розы и ругалась на муравьёв. Зимой окна становились ровными прямоугольниками льда, и дом делался прозрачным, словно изнутри его вытряхнули. В эту зиму люди на участке не появлялись вовсе – разве что пару раз видели, как белый «пикап» подруливал к воротам, стоял минут десять, потом уезжал, оставляя полосу из двух гладких змей на свежем снегу.

Первым заметил дым дворник посёлка – высокий, сухой мужчина по имени Левон, работавший здесь третий сезон. Он приехал с утра к пруду, чтобы расчистить лопатой переправу для рыбаков, и заметил, что от дома на углу идёт тонкая белая струя, не похожая на печной пар. Он стоял с лопатой, щурился, различая, откуда «идёт», и не верил глазам: белая нитка поднималась не из трубы – а где-то из-за веранды, у самого окна.

– Замёрзло, что ли, – буркнул он, решив, что трубу прихватило морозом, насупился и поехал ближе на своём старом «уазике».

Дверь веранды была приоткрыта. Он взялся за ручку и ощутил липкость тонкого скотча, в который вплавились песчинки, похожие на янтарные осколки. Внутри пахло странно: запах не густой, не удушливый, не тот, что заставляет кашлять, а тонкий, неприятно сладковатый, похожий на то, как пахнут дешёвые свечи, если их поджечь и тут же задуть; и ещё – что-то от машинного масла. Левон тихо позвал: «Кто есть? Эй». Никто не ответил. Он шагнул внутрь, согнул спину, чтобы не зацепить бьющийся о стекло засохший плющ. И остановился.

В комнате, которая когда-то была столовой, а потом стала «проходной», на полу у стены лежала тёмная, почти чёрная лужа неправильно круглой формы. По краям её шёл градиент: от плотного чёрного – через серое – к тонкой корочке, как у лужи, которую прихватил краткий мороз. В этой корке застыл рисунок – морщины, пупырышки, маленькие островки, похожие на стеклянные пуговки. Над лужей воздух был ощутимо теплее, но не жаркий, нет, скорей, как над лампой, которую только что выключили. В нескольких местах от пола шли тонкие неровные струйки пара; и, казалось, что воздух выдыхает.

Левон не сразу понял, что видит. Сначала он отметил лампу без плафона, лежащую на боку; потом – опрокинутый стул, ножки которого цеплялись за коврик; потом – на столе под окном старый приёмник, тяжёлый, с металлической решёткой и шкалой, где зелёная стрелочка застыла между непонятными делениями. На столе валялись какие-то обломки пластика, спичечный коробок – та самая старая «Балтийская серия»: с синей фигуркой женщины в платке на белом фоне, и рядом – маленький, улыбающийся, как ребёнок, стеклянный шарик, в котором вместо снежинки была пыль.

Ещё через секунду Левон увидел то, чего не хотел видеть. Тёмная лужа была не просто лужей, и корочка по краям её скрывала обугленную, слипшуюся массу, напоминающую оплавившуюся ткань – и не только ткань. Вдоль плинтуса мелькнуло тёмное, как обгоревшая косточка, – фаланга? и он резко отступил, ударился закоченевшей лопатой о косяк, выругался на армянском и, не оглядываясь, выскочил в снег, где воздух резанул лёгкие так, что начало тошнить.

Он не был трусом. Он работал на мясокомбинате и видел, как режут туши, и мыл руки в воде с жиром и кровью. Но это было другое. Это не было похоже на пожар – нет вулканического совпадения огня и хаоса, нет того, что остаётся после огня: осевшей на волосы копоти, запаха сырых досок, крошек гипса. Здесь был чужой, искусственный порядок. Как если бы кто-то в этой комнате хотел получить не «огонь», а результат – быстро и без свидетелей, и чтоб огонь ничего лишнего не тронул.

Левон стоял у ворот, держал телефон и никак не мог нажать зелёную кнопку. Он вдруг почувствовал, что у него стучат зубы. И в этой дрожи было не то, что замёрз – было ощущение, будто сейчас позвонит – и что-то уже началось, придёт, надвинется. Нажал. Сказал куда. Сказал тише, чем обычно: «Похоже… Человек. Сожжённый. Не знаю».

Пока они ехали, соседка из дома через два – Александра Фёдоровна, сухая, как кофейное зерно, женщина с внимательными глазами, – вытащила из укромного места термос и кастрюлю: «на всякий случай, всегда должно быть под рукой». И вдруг она услышала из дома странный звук – будто в огонь бросили мокрое полено, и оно зашипело, выпуская пар. Александра выглянула во двор: у ворот стоял Левон, держа телефон обеими руками.