Бар

3. Возница

Бар. Одно короткое слово, и потолок начинает кружиться, затягивая меня во вчера. Что там было вообще? Мракобесие какое-то… Правда, коктейли, надо признать, отличные. Шутки шутками, но голова не болит, а ведь я даже не помню, как мне удалось добраться домой. Ну, судя по непрекращающемуся трезвону, по крайней мере телефон не потерян. Да где ж ты лежишь-то, сволочь?

За завтраком, параллельно с ленивым пролистыванием ленты и раздачей лайков вежливости – действия, которые любой современный человек производит совершенно автоматически, я обдумываю фразу, сказанную барменом. О том, что у меня всё в прошлом. Надо бы, конечно, перестать себя жалеть, но… Когда-то мне казалось, что такое вообще невозможно – что за мелодрама, в конце концов? Как это – “понять в последний момент”? А потом ты стоишь, и в голове крутится идиотская мысль про паспорта – их же унесли уже, там же сейчас запишут всё, штамп поставят, то есть завтра нужно будет снова идти, чтобы – уже другие штампы – о разводе. Но это не сюда уже, это в суд, наверное. Глупости! Какой суд, если мы были женаты меньше суток? А если они не поставили ещё, а только где-то у себя в книге записали – можно же зачеркнуть, корректором замазать, а в паспорта не ставить ничего? Или нельзя уже, и в паспорта всё равно поставят? А зачем? Глупо же! И вообще, где эта граница – вот сейчас ещё можно просто “мы передумали”, а теперь уже нельзя – только через суд и месяц на “сохранение семьи”? Вот такие мысли были. Никаких “не говори глупостей, мы всё решим” и “как это так вообще?” – ты слышишь это невозможное когда-то про “в последний момент” и “не хочу рушить твою жизнь”, и как-то сразу веришь. Действительно, не хочет. По-честному. И слова эти говорить ничуть не проще, чем слышать, и идиотами вы сейчас выглядите оба. Вот только решение принимал один человек, а другого – закатало. Глупо пытаться понять асфальтовый каток. Просто “так случилось” и “ты ни при чём, это всё моя вина”. А тебе даже ответить нечего, кроме “понятно” и ещё “уйди, пожалуйста”. Последнюю фразу ты будешь произносить всё чаще. Сначала в ответ на “не переживай, всё устаканится, одумается – куда денется”, потом – на “забей и забудь, живи дальше”, а ещё на бесконечные идеи и предложения от “вам надо спокойно поговорить” до “пошли сходим куда-нибудь выпьем, тебе надо развеяться”. Но и это проходит. В конце концов отстают даже с вечным “ну, как ты там?”, и остаётся только взгляд. Пять секунд в начале каждой встречи – сканирование, оценка. Что там? В норме или всё ещё переживает? Какие темы опасны? Можно уже как с нормальным человеком общаться? И начинаешь притворяться. А потом ломаешься на какой-нибудь случайной фразе… Из размышлений меня выдернуло оповещение об ожидающем такси.

Автоматизм – это, конечно, очередной бич современности. Информации вокруг так много, что мозг, оберегая наше сознание от необходимости обрабатывать и анализировать кучу ненужного, переводит часть функций в особый режим. Сначала страдают простые рутины, вроде чистки зубов. Потом можно не вспомнить, выпито ли ежедневное лекарство (скорее всего, выпито, просто вы в этот момент думали о чём-то другом, и все эти действия – открыть банку, вытряхнуть таблетку, отправить её в рот, проглотить – были произведены как бы без участия сознания). Я часто наливаю вторую чашку чая, и очень удивляюсь, увидев нетронутую первую. Но чтобы на автомате вызвать такси – такого со мной ещё не было. Всё встало на свои места после проверки места назначения – конечно, мне же так и не удалось вчера забрать документы, а нужная контора, к счастью, работает и по субботам.

Однажды в институте мне удалось собраться и выйти из дома ровно за четыре с половиной минуты – это был единственный вариант успеть на нужный автобус, не опоздать на семинар и получить допуск к экзамену. При этом собираться пришлось: а – в темноте, б – в незнакомой квартире и, наконец, в – не имея под рукой ничего из привычного утреннего арсенала. С учётом необходимости всё-таки прилично выглядеть, задачка, скажу я вам, нетривиальная. Но у меня получилось. В общем, десять минут и одно (моё разумеется) извинение спустя, водитель серо-зелёного с двумя чёрными полосами Ford Mustang, перегнувшись через торпедо, открывал для меня переднюю дверь.

– Герман.

– Очень приятно, Саша.

Музыки в салоне не было – только звук работающего мотора, ровный и приятный, точно той громкости, что не мешает разговаривать, но создаёт фон, отсутствие которого в первые секунды после выключения двигателя воспринимается ухом болезненнее самого неожиданного грохота. Несмотря на неожиданное для водителя такси желание познакомиться (”Имена переоценены”, – прошуршал у меня в голове голос Софи), до моста ехали молча, и только когда, въехав на него, попали в дорожную “тянучку”, Герман заметил, что меня заинтересовал салон автомобиля.

– Это Шелби.

– Простите?

– Вы так внимательно рассматривали салон, что я подумал, вам будет интересно.

– Да, конечно… У вас очень красивый Мустанг.

– Шелби. Custom car. Его последний подарок.

– Герман, простите, я недостаточно хорошо разбираюсь в автомобилях.

– Но Мустанг вы узнали.

– По шильде. И это было написано в заказе.

Герман рассмеялся. Так смеются мальчишки лет шести, когда в голову им приходит и полностью захватывает внимание какая-нибудь совершеннейшая ерунда, например, идея о том, что если миксер перевернуть и хорошенько раскрутить, он взлетит и будет летать по кухне с этим своим дурацким жужжанием, а блинное тесто будет разлетаться с венчиков-лопастей – круто?!

– Точно! В заказе!

Водитель повернулся ко мне, будто ждал реакции на удачную шутку. И вдруг стал очень-очень серьёзным.

– Вы ведь не вызывали такси, да?

Мы доползли почти до середины моста, и встали намертво. Третий ряд – слева идут дорожные работы, справа ещё два ряда таких же застрявших над водой в железных коробках повышенной комфортности. Небо над нами вдруг потемнело, казалось, что даже воздух стал плотнее. Последним островком света был небольшой участок ровно над золочёным шпилем старой крепости, словно шпиль не отражает, а излучает свет, и именно он не даёт тучам сомкнуться. Первый раскат грома уже отгрохотал, и мне пришло в голову, что, задержись он на пару секунд, слова Германа прозвучали бы гораздо театральнее. А так… Кроме автоматизма, у человеческого мозга есть ещё масса забавных свойств. Одно из них – достройка реальности. Если с вами происходит что-то странное, неожиданное или такое, что вы не в силах объяснить, подсознание начинает защищаться, подсовывая наиболее комфортную версию, и даже формирует под неё соответствующие ложные воспоминания. Например, если вам приходит оповещение о поданном такси, то мозгу гораздо проще “вспомнить”, как вы его вызывали, чем попытаться объяснить, что за ерунда творится, на самом деле.

– Алекс?

А вот это было неожиданно. Имена переоценены, но некоторые персонажи очень упрямы. Хотя светловолосый и светлоглазый водитель даже отдалённо не походил Марка-Майка-Малькольма, в этом городе было не очень много людей, предпочитающих англицированный вариант моего вполне ординарного имени.

– Господин бармен, вы меняете не только имена, но и внешность?

Водитель расхохотался снова. Вполне искренне, как мне показалось.

– Дьявол, он произвёл на вас настолько сильное впечатление? Нет, я – не бармен. Я, как вы, наверное, уже заметили, Возница. И меня, действительно, зовут Герман. По крайней мере, сейчас. И вообще, всё происходящее на самом деле гораздо менее таинственно, чем вам кажется. Хотя, возможно, и более того, к чему вы привыкли. У вас есть вопросы? Валяйте, спрашивайте – времени у нас достаточно, мы простоим здесь не меньше часа.

– Откуда вы знаете?

– Дождь. Несмотря на довольно логичное решение оставить на время ремонта движение по мосту только в одну сторону, здесь и в более благоприятную погоду нередки аварии – “кирпич” на той стороне повешен неудачно, вечно кто-то пытается выехать на встречку. А в такой ливень видимость так себе, так что не удивлюсь, если к троим столкнувшимся скоро присоединятся ещё несколько – больно уж там съезд неудачный из-за этого перекрытия. Хорошо хоть без жертв. Да что вы так на меня смотрите? Об аварии писали в чатах на карте, а если бы были жертвы, мы бы уже услышали сирены. Говорю же – не ищите вы тайны там, где их нет.

– А такси? Как вы оказались около моего дома, и почему мне пришло это чёртово оповещение?

– А вы не думали о том, как вчера попали домой? Я вас отвозил. Вы пытались вызвать такси, выронили телефон, полезли искать, уронили бокал, чуть не упали… В общем, мы решили вам помочь и, заодно, дать возможность вернуться в Бар.

– В каком смысле – дать возможность?

– А вы помните адрес?

– Ну, точный нет, но он через два дома от той конторы…

– Какой конторы?

– Да не важно, мне вчера нужно было забрать оттуда документы, но контора была закрыта, потом ливануло…

– Какие документы?

– По работе, а что?

– Вы помните, какие именно документы вам нужно забрать?

– Да, обычные – договор там, счета…

– На что?

– Что – на что?

– Договор на что, Алекс? Счета на что? Должен же быть предмет, правда?

– Слушайте, да какая разница? Какая-то старая клиентская история – проект завершён, документов нет, бухгалтерия в истерике…

– Алекс, вам не надоело?

– Что?

– Выдумывать. Сосредоточьтесь и постарайтесь вспомнить, что это за проект, что за старая история…

Когда сидишь в машине с включенным двигателем, то дождя почти не слышно. Снаружи ветер швыряется тысячами капель, и они разбиваются о стекло, пластик, железо и камень, а внутри всё должно быть спокойно и безопасно.

– Герман, я не понимаю, что вы хотите сказать.

– Не понимаете? Ладно. Давайте, я кое-что вам расскажу.

Рассказ Германа

Вы знаете, что такое чёрный смерч? Страшная штука. В Техасе такое часто. Сначала пожар выжигает прерию, оставляя после себя одну только сплошную черноту до самого горизонта – ни травинки, ни листочка, ничего живого. Потом смерч подхватывает всё, что осталось, и несёт за собой. Чёрные смерчи небольшие – у земли метров десять, может, пятнадцать шириной, – но быстрые. Конечно, автомобиль и даже хорошая лошадь, не говоря уж о техасских диких мустангах, обгонят эту ветряную вертушку, но пешком или в повозке нечего даже думать о том, чтобы избежать встречи. А чего нельзя избежать, к тому нужно как следует подготовиться. Многое, конечно, от везения зависит – если в центр попасть, то спастись шансов немного, но, если краем зацепит, – вполне. Как считаете, какая основная опасность в чёрном смерче? Думаете, в воздух поднимет или каким-нибудь куском мусора по башке шарахнет? Не… В воздух вообще вряд ли – не настолько они сильные, а по башке может, конечно, только после пожара в прерии даже крупных углей не остаётся – пыль и пепел. Вот они-то и есть – самое страшное.

Я говорил – чёрные смерчи обычно быстрые, на одном месте долго не кружат. Ну, три минуты, ну – пять. Недолго, правда? А на какое время вы можете задержать дыхание? Минута? Полторы? Потому что, если вы попали в чёрный смерч, то дышать вам будет нечем – пепла в воздухе больше, чем самого воздуха, и одного вдоха достаточно, чтобы ваш нос, горло, трахея и даже лёгкие забились так, что вы не сможете даже кашлять, ведь чтобы кашлять, воздух тоже нужен. Люди умирают почти мгновенно, лошади мучаются чуть дольше. Был, правда, один негр из рабов – силач и громадина. Он каким-то образом не только пережил чёрный смерч, но даже добрался до ассиенды своего хозяина и смог дождаться доктора, который был весьма удивлён, но сделал всё возможное, чтобы спасти задыхающегося раба. Он попытался промыть ему носоглотку, но у того пошла кровь горлом, и кровь эта была чёрной. Негр умер, а его хозяин – молодой человек смелых, даже революционных взглядов, позволил сделать вскрытие. Позже врач говорил, что лёгких у бедняги почти не осталось – они продолжали тлеть даже на прозекторском столе.

Негра звали Мартин. Просто Мартин – у рабов не бывает фамилий. Но Мартин получил после смерти фамилию хозяина и был похоронен в фамильном склепе. Вместе с отцом хозяина, его кузеном, сестрой и женой, которая возможно была беременна. Остальных рабов просто свалили в общую могилу, вырытую на месте трагедии. Мартин сказал, что “мисса” хотела обрадовать молодого хозяина, сделать ему сюрприз, но откуда рабу знать, да? Мартин босиком шёл по выжженной прерии почти двенадцать часов. Храбрый, сильный, добрый Мартин – он заставил себя выжить только чтобы рассказать о том, что произошло. Чёртов негр! Он рассказал всё, но не смог объяснить, где именно смерч настиг караван! Я нашёл их только на вторые сутки. Почти все – лошади, люди, рабы, белые – лежали на земле и были покрыты ровным слоем тёмно-серой, почти чёрной пыли. Вы видели авто с карбоновым покрытием? Так они выглядели. Я попытался стряхнуть пыль с её лица, но она словно въелась в кожу и волосы. Думаю, это пыль законсервировала тела – почти трое суток под солнцем и ни следа разложения. Я организовал похороны и продал ассиенду одному очень хорошему человеку за символическую сумму и обещание ухаживать за могилами. Периодически я туда возвращаюсь – сейчас это отель, но он принадлежит той же семье, пятому, кажется, поколению. Могилы они превратили в местную достопримечательность, но ухаживают за ними по-честному, на совесть.

Бар тогда был при каждом форте. Их держали немцы, ирландцы и даже мексиканцы. Последних, конечно, не любили. Поэтому, когда человек за стойкой попытался со мной познакомиться, я просто объяснил, куда он может засунуть своё имя или куда его ему засуну я, если сейчас же не получу виски. Представляете, я принял Бармена за мексиканца! Виски, кстати, был великолепным, и после второго стакана у меня развязался язык. Мы поговорили, и я остался. Строго говоря, идти мне было некуда и незачем. Знакомо? Нет? Что ж, везучесть – это тоже дар.

Я стал… как бы это объяснить… директором по логистике. В современном мире проблемы переходов стёрлись – люди научились перемещаться настолько быстро, что скоро переход как таковой, кажется, совсем перестанут принимать во внимание. Шучу. Такой исход маловероятен, иначе откуда бы взяться кризисам всех возрастов? Пару-тройку веков назад о них не только не слышали, но и не думали. Конечно, о каком, скажем, кризисе среднего возраста может идти речь, если мужчины едва доживали до сорока и половину жизни проводили в пути из точки А туда, куда занесёт судьба. Это они так считали – про судьбу. На самом деле, вопрос, конечно, в разнице между намерением и фактом. Например, садится человек на корабль, чтобы плыть в Индию, но – ах, какая нелепая случайность! – шторм, проблемы с навигацией, пьяный или просто недостаточно внимательный в нужный момент рулевой… И, как вы поняли, я говорю сейчас не только о физическом перемещении, потому что перемещение из испанского порта в эпоху великих географических открытий, согласитесь, нельзя назвать в полном смысле физическим. Хотя главных перемещений всего два – в жизнь и в смерть, всё остальное – так, тренировки разной степени полезности и оправданности. Например, сейчас мы с вами стоим на мосту, и всё, что нас беспокоит, – это сам факт стояния, и это мы ещё никуда не спешим. А лет 500-700 назад такое стояние было бы воспринято как явный знак, причём в высшей степени неблагоприятный, поскольку что может быть хуже, чем застрять в момент перехода – уже не здесь, ещё не там. Улавливаете суть? Во всех религиях, в любом фольклоре вы найдёте кого-то, кто помогает перейти. Харон – самый простой пример. Кстати, вот конкретно он – не миф и не легенда. Действительно, отличный был Возница. А теперь слушайте внимательно. Всё, что я скажу дальше, будет касаться непосредственно вас. Знаете, чем хороший Возница отличается от плохого? Подумайте. Нет идей? Хорошо. Представьте, что вы садитесь в такси. Проходит минут десять, и вы уже на месте. А теперь представьте, что за эти десять минут водитель трижды резко затормозил, постоянно орал и ругался. Нет, он никого не убил и вас доставил куда надо и вовремя. Но вы никогда не назовёте такого водителя хорошим. Так и с Возницами. Главное, чтобы переход был комфортным, а желательно – вообще незаметным для пассажира. Я, например, хороший Возница, потому что вы понятия не имеете, как мы оказались на другом берегу. Вы не заметили ни аварии, ни поваленного дерева, ни девушки с королевским пуделем, покрашенным в розовый. Вы бы даже Годзиллу не заметили. Если бы я не заговорил об этом, вы не заметили бы и как мы подъедем к Бару, но сейчас у нас есть ещё немного времени, а у вас были вопросы, так что – вперёд, задавайте.

Пока Герман говорил, вопросы появлялись у меня один за другим, но стоило ему сделать предложение их озвучить, как они испарились.

4. Хозяйка

Все, кроме одного.

– Герман, скажите, зачем вы везёте меня в Бар?

– Потому что это, как я уже говорил, мой аспект, моя работа.

– Перефразирую. Почему вы везёте в Бар именно меня?

– Кажется, вы начали, наконец, что-то понимать. Я рад.

– Герман, зачем вы предложили мне задавать вопросы, если не планируете на них отвечать?

– Надеялся, что это будут правильные вопросы.

– Ну, простите за разочарование.

– Алекс, вы спросили, почему я везу в Бар именно вас. Этот вопрос имеет примерно столько же смысла, сколько любой другой, сводящийся к общей форме “Почему я?” Знаете, что общего у всех подобных вопросов? Ответ на них есть только у задающего. Поэтому, позвольте мне спросить вас, Алекс. Какого чёрта вам нужно в Баре?!

Первое правило безопасности для пассажира: не раздражай водителя.

– Герман, простите, но здесь кажется произошло какое-то недоразумение. С момента моей встречи с тем мужчиной в шляпе ситуация несколько вышла из-под контроля.

– Шута, что ли?

– Какого шута?

– Валериан Шутер, он же – Валька Шут. Шляпа, пальто, трость, собачка. Похож?

– Да… возможно.

– И Шут рассказал вам про Бар?

– Ну, “рассказал” – это, пожалуй, слишком, мы, в общем, о погоде говорили.

– О погоде? Ну-ну… Алекс, мы на месте. Помните, что я говорил вам о хорошем Вознице? Это важно, Алекс.

Герман припарковался мастерски – пассажирская дверца оказалась ровно между двумя лужами, так что последствия дождя никак меня не коснулись. Зато мелодичный в общем-то звон дверного колокольчика подействовал не хуже ледяной струи, заползающей за воротник – одного его звука хватило, чтобы вспомнить то, насколько сложно мне было войти в зал в первый раз. Герман, кажется, заметил моё замешательство и, видимо, желая успокоить, положил руку мне на плечо.

– Пойдёмте, Алекс. Не беспокойтесь, со мной этот шаг не покажется вам настолько мучительным. Возможно, позже вы оцените портал – это штука полезная.

Герман увлёк меня за собой, не убирая руки с плеча. В этот раз обошлось без спецэффектов – ни воспоминаний, ни тумана, ни песка, даже дыхание не сбилось. Правда, на миллионную долю секунды мне показалось, что рядом кто-то тявкнул, но никаких собак в Баре, конечно, не было. Как и бармена, как и посетителей. Если в первый раз у меня было ощущение, что я вываливаюсь в море звуков, то сейчас было неловко даже дышать, чтобы ни малейшим движением не потревожить сконцентрированную в зале тишину. Впрочем, зал не был пуст – у стойки, элегантно опираясь на подставку для ног, полусидела женщина.

Вы когда-нибудь были в баре до открытия, днём? Стулья подняты, бокалы сверкают, а всё помещение наполнено солнечным светом, непривычным и странным, ведь бары – это то место, где глаза вынуждено привыкают к полутьме, которая сближает не хуже подаваемого алкоголя. В Баре весь свет, казалось, был сосредоточен вокруг дамы у стойки. Одета она была так же, как вчера, когда сидела во главе длинного стола, – в узкие тёмные брюки и блузу сложного серо-зелёного цвета, голову её охватывал обруч, под который были заправлены волосы – причёска в стиле сороковых годов ХХ века, – но самым поразительным был оттенок этих волос. Серебристо-золотистый – сочетание, которого невозможно добиться никакими парикмахерскими ухищрениями, так седеют яркие натуральные блондинки, и только те, за чьими волосами всю жизнь ухаживали как за самым драгоценным сокровищем. Перед дамой стояла запотевшая рюмка, доверху наполненная прозрачной жидкостью.

– Принимай заказ, Хозяйка!

– Спасибо, Герман. Если у тебя ещё есть дела, я не буду тебя задерживать.

Фамильярность Германа выглядела тем более наивной, что он моментально выполнил этот безупречно вежливый приказ удалиться.

– Присаживайтесь, Алекс. Я – Гера. Не смущайтесь и не думайте о мифологии. Нет, мы – не сонм Олимпийских богов. Строго говоря, Афина – единственная гречанка среди нас. То, как меня здесь называют, – это, разумеется, сокращение, а ваше имя я знаю, как и все в Баре, потому что ваше появление нас в некотором роде… испугало. Да, пожалуй, так будет вернее всего. Герман уже рассказывал вам, что значит быть хорошим Возницей? Что ж… в ближайшем будущем вы услышите много удивительных историй. В том числе мою. Итак…

– Гера, простите, мне придётся вас перебить.

Левая бровь дамы взлетает почти к самому обручу. Она явно не привыкла, что её так бесцеремонно прерывают. Ну, ничего. Со мной тоже мало привычного происходит в последнее время.

– Поверьте, я очень люблю истории, но до того, как я выслушаю вашу, мне хотелось бы хоть немного разобраться в том, что здесь творится, причём здесь я и почему, собственно, моё присутствие кого-то должно пугать.

– Софи говорила с вами вчера. Вы что, ничего не помните?

– Помню. Вот только понятнее от этого не становится.

– Так. Ладно… Бар, аспекты, равновесие мира – это понятно?

– Предположим.

– Софи рассказывала, что происходит, если в Баре не хватает кого-то из Хранителей?

– В общих чертах, на примере Афины.

– Хороший пример. Очевидно, что, когда кто-то из Хранителей покидает Бар, ему необходима замена. В этом случае Шут… Как бы это точнее выразить… Выходит на охоту, Бармен проводит нечто вроде собеседования, и, если всё проходит как надо, кандидату делают предложение. Если он его принимает, мы восстанавливаем равновесие, если нет – всё начинается заново.

– А что происходит с кандидатом в этом случае?

– Да… ничего, в общем. Один коктейль, и он возвращается к своей обычной жизни. То есть, конечно, уже не совсем обычной – в качестве извинения за потраченное время мы иногда немного корректируем то, что возможно.

– То есть я – кандидат, а вы мне сейчас предложите коктейль?

– Алекс! Я – не Бармен, в рюмке – водка, и эта рюмка – моя. А вы – не кандидат. Потому что в Баре сейчас полный комплект, все Хранители на месте, и все утверждают, что не имеют планов по уходу.

Впервые, с начала нашего разговора Гера посмотрела мне в глаза. Её глаза были цвета моря, проглядывающего сквозь лёд.

– И… что это значит?

– Именно этим вопросом здесь все и задаются… Вернее, не совсем этим. С вашим вопросом как раз всё понятно. Вы должны заменить кого-то из Хранителей. И, конечно, замените. Вопрос только в том, кого. Ещё точнее – каким образом.

– Простите, Гера, вы намекаете на то, что мне придётся кого-то убить?

– А вы бы смогли? Пробовали уже? Что предпочитаете – яд, пистолет, удушение?

Подо льдом проплыл косяк светящихся рыбок – Гера улыбалась.

– Алекс, я не знаю, что вы должны и не должны делать или что сделаете. И никто не знает. Герман, например, вполне уверен, что вы пришли занять его место. И, как настоящий мужчина, готов принять это с честью, и даже обучить вас. Теоретически. Практически же он боится сильнее многих из нас, потому что Тремс в тот раз превзошла саму себя. Она сказала: “Это будет неожиданно”. Как-будто у кого-то бывает по-другому…

– Тремс? Кто это?

– Всему своё время, Алекс, всему своё время… Тремс не из тех, на встречу с кем стоит торопиться. Хотя… многие торопятся… Это называется героизм…

Рыбки исчезли, лёд припорошило снегом, паузы в речи Геры становились всё длиннее, но перебивать её больше не хотелось. В конце концов, пока этот разговор выглядел если не самым осмысленным, то уж точно самым информативным изо всех, что у меня были за последние сутки.

Рассказ Хозяйки

Знаете, мой отец… он был… военным. Я тогда не думала, совсем не думала о том, что это означает – быть военным. Все эти слова про доблесть, отвагу, честь, долг – всего этого я не знала. Зато я точно знала, как отличить военных – они всегда носят форму. Отца без формы я почти не помню, и его друзья, которые приходили к нам в гости, тоже всегда были в форме. Сейчас в это сложно поверить, но и о войне я тоже не знала ничего, а слово “военный” никак не соотносилось у меня с ужасом и смертью. Я просто видела много мужчин в форме. Почему в форме? Очевидно – они же военные как папа. А папа всегда носит форму…

Теперь я уже могу признаться. Я была влюблена в них всех. Они казались мне невероятно высокими, что в том моём возрасте автоматически означало “невероятно красивыми”. От них всегда резко и свежо пахло. Я чувствовала это, когда кто-нибудь из них полуцеремонно-полуснисходительно наклонялся поцеловать мне руку. Знаете, я не помню ни одного лица. Меня, как вы понимаете, много спрашивали потом об именах и лицах. Но я, действительно, не помню. В холле при входе у нас висела огромная люстра, и я всегда видела их в окружении волшебного золотистого сияния. Они казались мне героями, даже полубогами. Великолепными и недосягаемыми. Когда они заходили в библиотеку, шедший последним отец закрывал двустворчатые тёмного дерева двери, а я представляла, что они вернулись с великой битвы или, наоборот, планируют её. В сущности, была не так уж и не права… Они были громкими как водопад. Слов не разобрать, но сильный, уверенный гул, слышимый мной из-за дверей, одновременно завораживал и успокаивал. Я брала кукол, сажала их прямо на полу и рассказывала о подвигах, которые предстоит совершить моим героям. Потом они выходили и вместе с ними – остро-дурманящий аромат крепкого табака и чего-то ещё, мне тогда не знакомого. С тех пор я… знаете… люблю иногда зажечь сигару и просто положить рядом, сигары ведь тлеют очень долго… Обычно они смеялись и так, смеясь, шли в столовую. Детей за стол, конечно, не допускали, но однажды мне удалось незаметно приоткрыть дверь. Отец и мама сидели на противоположных концах стола, мама была в голубом, я видела только её спину. Спина была похожа на цветок ириса, склонившийся к одному из своих листов. На новой картине – нам тогда часто домой привозили картины, статуи, мебель и другие красивые вещи – были ирисы, и листы у ириса были неяркими, их цвет был ближе к серому, цвету военной формы.

Вдруг все мужчины единым почти слитным движением отшвыривают салфетки и встают. Вы не знаете этой песни – мир предпочёл её забыть вместе с остальными. Я… вполне понимаю мир. Теперь… Это правда незачем хранить. Но тогда! Вы только представьте – шестеро мужчин вдруг встают из-за стола и начинают петь:

Обветшавший мир дрожит,

Чувствует войны пожар,

Но нас пламя не страшит,

Ведь оно нас воскресит!

Мы будем продвигаться дальше,

Пока в осколки всех врагов не обратим -

Страна сегодня стала нашей,

А завтра нашим станет целый мир!

Вам эти строки кажутся страшными, да? А я никогда не слышала ничего яростнее и веселее. Я называла эту песню “песней про мир” и просила маму петь мне её как колыбельную. Жестокая ирония – мама, как вы понимаете, редко укладывала меня спать, этим обычно занималась Ханна, моя няня. И пела она совсем другие песни – про погибшего короля и его всеми покинутую королеву, про птиц, что улетели и оставили дерево зимовать в одиночестве, про мальчика, который хочет стать дереву птичкой-другом, и его маму, которая не хочет его отпустить, потому что любит и боится, что он замерзнет насмерть. Нежные песни, протяжные, но грустные и безысходные, потому что всех в них было жалко и никому нельзя было помочь. А от песен красивых мужчин в красивой форме, стоящих у красиво накрытого стола, по бокам от красивой спины моей самой красивой на свете мамы хотелось жить, хотелось бежать и смеяться – навстречу огню, ветру, побивая врагов и присваивая себе целый мир!

Дети глупы и жестоки. Я никогда не хотела детей, потому что слишком хорошо помнила себя в том возрасте, что принято называть нежным и наивным. Сейчас я скажу вам то, что не рассказывала никому. Когда Ханну забрали, я обрадовалась. Накануне вечером мне совсем не хотелось ложиться спать, и я принялась капризничать – просила то молока, то куклу, то открыть окно, то дать мне ещё одеяло, то забрать его. В конце концов, чтобы меня успокоить, Ханна запела, и мне стало так невыносимо тоскливо от этой песни, что я швырнула в Ханну тяжёлой серебряной фоторамкой. Ханна попыталась увернуться, но острый угол расцарапал ей щёку до крови, на шум прибежала мама. Я разревелась, но к моему удивлению, мама кинулась не ко мне, а к Ханне, хотя та даже не плакала, а только прижимала к щеке быстро намокающий красным передник. Мама обняла Ханну и вывела из комнаты, на пороге обернулась и бросила, почти не глядя на меня: “А ты – сейчас же спать! Утром поговорим!”.

Это было очень странное утро. Вообще-то, первое из длинной череды, но тогда я решила, что меня просто наказывают, поэтому Ханна не будит меня, и не лежит на обычном месте моё свежее платье, и не стоит мой стакан с тёплой водой. Я решила притворяться, что сплю, пока кто-нибудь не вспомнит о моём существовании. Пролежала недолго – природа взяла своё. Лезть под кровать за ночной вазой было немного страшно, но выбора у меня не было. Закончив свои дела, я услышала шум и осторожно выглянула из комнаты. Крики раздавались из холла. Я подошла к лестнице и легла на живот, чтобы стать менее заметной. Внизу происходило нечто необычное – двое мужчин в военной форме стояли в дверях, один из них держал за локоть Ханну (щека у неё была перевязана), они явно собирались уходить, но не могли этого сделать, потому что мама держала Ханну за другую руку и кричала, что у них нет такого права, что Ханна – не обычная прислуга и вообще спасла их ребёнка. Неудобную ситуацию разрешил папа – он положил ладонь поверх маминой, вцепившейся в Ханну.

– Дорогая, отпусти. Я обещаю, мы во всём разберёмся. Ханна, не переживай, у тебя ещё есть время. Господа, прошу вас быть предельно вежливыми с этой фройляйн.

Взаимные салюты, и мужчины в форме покинули наш дом вместе с Ханной. Значит, наказания не будет! Эта мысль развеселила меня, и я хихикнула громче, чем следует. В наступившей тишине мама не могла этого не услышать.

– Гертруда, спускайся! Ты всё видела, да? Ты понимаешь, что сейчас произошло? Ты! Понимаешь! Ты!