Мечка заметила, что французская колония держалась особняком и выделялась туалетами своих дам. Купечество обыкновенно, занимало ложи. Невозможно было запомнить и перечесть все богатые еврейские семьи, терпеливо выносящие кабаре из-за его почти целиком еврейской труппы.
Но самым аккуратным посетителем кабаре можно было считать ксендза Игнатия Рафалко. Странно одинокий в толпе, красный, сладкий, то заискивающий, то надменный, он вызывал тихие насмешки. Он заговаривал с артистами, с мелкими служащими, делал вид, что каждый пустяк его беспокоит, и охотно торчал за кулисами. Многие находили непристойным его всегдашнее сидение в ложе первого яруса, когда Ивановская играла полуобнаженной. В критических местах он надевал очки, и это было нелепо до жалости. Завидя ксендза, режиссер Фиксман ругался. Актрисы высказывали циничные предположения.
Мечка бледнела от негодования. Когда она возвращалась к себе, ее лицо болело от тысячи улыбок, которые она раздарила за вечер. Сотни раз она спрашивала себя:
– Зачем я впуталась в эту историю?
Она чувствовала, как нечто липкое оседает на ее душу.
Последнее время она неохотно посещала зрительный зал, а проходила чаще за кулисы. Актрисы косились на нее. Все они жаждали богатых любовников, дорогих туалетов, быстрого успеха и полной праздности в будущем. Общая уборная порождала обоюдные колкости и безобразные непристойности. Мужчины были также мелочны и сварливы. Фиксман затевал истории из-за пустяков, а Ружинский не успевал мирить всех. Ссорились рабочие с механиком, суфлер с бутафором, буфетчик с контролерами.
Здесь же толкался отвратительный старик, по воскресеньям просивший милостыню у костёла. Его поставили на колосники. Во время спектакля в щелочку декораций он наблюдал за игрою актрис с видом сатира.
Одной из неприятностей для Мечки был еще Улинг. Она прощала ему социалистические утопии, еврейский акцент, безобразную внешность, низкое происхождеше, нищету, лень, распущенность, но не могла выносить его нечистоплотности.
– Право же, вы чересчур небрежны, – говорила она, краснея.
Он пожимал плечами.
– Это мой стиль. Я физически грязен. Душа моя тоже грязна.
И, чтобы смягчить дурное впечатление, он читал ей свои музыкальные стихи, закрывая глаза. Он обвинял себя в подражании Ришпену только потому, что обожал его «Богохульства».
Однажды Улинг объявил ей легким тоном, скрывая ноющее беспокойство, что оставил своих родителей, бедных ремесленников, живших около фабрики за валом, и снял отдельную комнату.
– Зачем? – спросила она рассеянно.
– Для ваших посещений, разумеется.
Из жалости она промолчала. Из того же побуждения навестила его. В дешевой мещанской комнате, рядом с терракотовыми крестьянками он повесил портрет Бетховена и крупную фотографию Мечки.
– Теперь я в чудесном обществе.
Она почувствовала его руки на своих плечах.
Она уклонилась, оскорбленная и сконфуженная. Она не могла понять, чего он хочет от нее. Его безумная любовь не была для нее, разумеется, ни основанием, ни оправданием.
– Вы будете знамениты, – проговорила она со слабой попыткой утешить, – у вас будет куча денег, и вы создадите себе прочную семью. В вашем народе – дружные семьи.
Он перебил грубо:
– Я люблю вас! Я не хочу ждать!
Она села, положила подбородок на кисти рук и спросила без интереса:
– За что вы меня любите?
Из умных глаз Улинга посыпались насмешливые искры.
– Какой вопрос!.. Разве на это можно ответить?
Ей стало неприятно, что она позволила ему говорить о любви. И она торопливо ушла, не обещая вернуться.
* * *
Для Мечки настало очень вялое время. Казалось, пошлая суета «Синего топаза» вошла в ее душу. Как это случилось? Она не знала. Она была, без сомнения, больна, ее терзала бессонница, лихорадка, тоска.
По утрам она вставала, мертвенно бледная, с опухшими темно-лиловыми веками, и оставалась праздной, дурно одетой, питаясь убогими новостями кабаре или плоскими романами.
Целыми часами у нее топился камин. Влюбленная в прыгающий веселый огонь, она просиживала здесь в полудреме, сгорбленная и унылая, как старуха. От золотой груды углей тянуло жаром.
Ее тело переставало дрожать и ныть, и душа тоже приходила в некоторое равновесие. Она думала о ксендзе Иодко. Мало-помалу он превратился в тень, в мечту, которая приснилась.
Оживление, надежда, странная радость, плеснувшие от него, забылись, стерлись, потускнели. Он писал ей нередко, но писал о ней же, не сообщая о себе ничего, кроме кратких слов: «я здоров», «я занят». Это не удовлетворяло Мечку. Конечно, она посещала костёл. Часто она прослушивала мессу, не открывая молитвенника, без единого жеста и слова, не сводя глаз только со свечей.
Свечи имели для нее всегда притягательную, таинственную силу… Трепещущее пламя, овальный синий лепесток, по краям желтоватый, не уставало танцевать, рваться, качаться, словно хотело оторваться от ствола и улететь к Богу.
Месса кончалась. Ксендз читал Zdrowas Marya и уходил с мальчиком, надев свой берет.
Теперь становилось тихо, совсем тихо, ибо зимними утрами народу почти не было. И Мечка начинала плакать бессильными, почти гневными слезами. Эти крики ее голодной души в небо, которое разумом она считала пустым, а сердцем – населенным, эти вечные колебания между сомнением и уверенностью, желанием верить и равнодушием, от усталости к энергии, от иронии к благоговению, – ах, как все это разбивало ее! Ей хотелось вернуться к сосредоточенному состоянию, жить, как в Женеве, среди месс, молитвенников, ксендзов, с неотступной мыслью о небе.
Может быть, она прюбретет Бога трудом, скромной регулярностью своих релипозных обязанностей, неустанным чтешем св. отцовъ?
Бог посещает внезапно. Ей надо терпеливо ждать Его и смиренно приготовить не упреки, а чистую душу. Она сознавала, что все эти благочестивые мысли отравлялись чудовищно-искренней иронией. Она вспоминала тогда о дьяволе… ведь, по учению костёла, дьявол всегда бродит около нас. И эта ирония – от дьявола, без сомнения.
А вернувшись домой, и греясь у камина, она думала с горечью, что в приключениях своей души в погоне за чем-то отвлеченным и, вернее всего, несуществующим она растеряла единственное сокровище – цельность.
Мечка писала ксендзу Иодко:
«У меня нет ничего нового, кроме новых рецептов. И это самое ужасное. Мною овладела черная меланхолия. От тупого равнодушия к людям я перехожу буквально к ненависти. Когда кто-нибудь обращается ко мне, я жду услышать глупость или гадость. Иногда мне приходится потолкаться среди людей полчасика, тогда я не могу отрешиться от ощущения, будто я в синематографе. Люди здоровые кажутся мне животными, а если они больны, я обвиняю их в симуляции. Я не знаю, зачем я живу. Когда-то я мечтала поверить в Бога и этим освятить все то, что я сделаю, и сделаю в будущем, но… но… ведь, прежде чем поверить в Иисуса, Его нужно полюбить. Не вы ли сами говорили мне это? Но я никогда не полюблю Иисуса. Это герой не моего романа. И перед Наполеоном Первым у меня больше восхищения. Голгофа не выше св. Елены».
На этот раз ксендз Иодко ответил, что он согласен исповедывать ее. Пусть она хорошо подготовится. Он приедет скоро.
Листок бумаги задрожал в руке Мечки. Несколько раз она глубоко вздохнула. Ах, видеть его, говорить с ним, идти рядом всю жизнь – слишком большое счастье! Она же боялась счастья, как опасности. Не было ли оно немного вульгарным?
К этим неясным, спутанным мыслям Мечка возвращалась с болезненной настойчивостью.
* * *
Несколько плохих спектаклей в «Синем топазе» открыли собою целый ряд неудач для кабаре.
Управление Польским Домом перешло из рук костёльного совета к новому обществу «Польский клуб». На выборах в члены правления ксендз Игнатий был провален. В местной газете появилось письмо адвоката Кульчицкого, громовая защита ксендза. Ему возражали. Над этим инцидентом очень подсмеивались.
Наконец, ксендз Игнатий напечатал нечто вроде оправдания. Он чувствовал себя неважно и прятался на спектаклях за кулисами. Впрочем, его наглости и скандалам не было конца. Так, он целый год преследовал швейцара за женщину, с которой тот жил, не повенчавшись. Швейцар наградил его пощечиной. Тогда он забегал по синдикам, бесстыдно разглашая эту историю и слезно прося защиты. Швейцара уволили, но репутация ксендза окончательно пошатнулась.
Публика, последних спектаклей была новая, бледная, скептическая публика окраин. Партер торжественно пустовал. Впрочем, его уже давно не видели полным. Ложи заняли контрамарочники. Они покровительственно аплодировали во время действия и издевались в фойе.
Группа молодежи высмеивала панно Тарасова, а его самого вслух называли «декадентской выдрой».
Взбешенный художник пришел за кулисы и грозился выйти из кабаре.
Барышни, слонявшиеся под руку в нижнем зале, говорили громко и небрежно:
– Ничего особенного… Лучше было бы сходить в драму…
Пришлось уговаривать буфетчика, который жаловался на грубость ксендза и материальные убытки.
– Кабаре нужно спасать, – заметила Мечка Фиксману.
– Мы спасем его на Рождестве, – ответил тот, не без цинизма рассматривая ее фигуру.
Ружинский мрачно рассмеялся.
Публика насмешливо осматривала эту группу.
После спектакля артисты собрались в канцелярии. Все были злы, усталы и тревожны. Решили идти к Тарасову пить чай и совещаться. Мечка хотела уклониться. Ее упросили. В ней заговорило товарищеское чувство, и она согласилась. Была метель. Они с трудом шли по глубокому снегу и гнулись от бешеного ветра.
Мечка шла под руку с Ружинским. Долетали отрывистые возгласы и слова артистов, то возмущенные, то циничные, то насмешливые.
Красивая Эрна громко смеялась. Она расшалилась и бегала по сугробам, распахнув жакет.
В угрюмой бедной студии Тарасова топилась железная печь. Старуха принесла грязный самовар. Булки лежали в бумажном пакет, лимон удалось найти между книгами, но к чаю никто не притронулся.
Фиксман вынул полосатую феску с кисточкой и натянул ее до носу. Он дремал. В эту минуту ему все было безразлично. Эрна смотрела на него с откровенным презрением. Ружинский жаловался на всеобщее легкомыслие. Улинг сказал Мечке:
– Зачем вы здесь? Вы нас ненавидите… вам тут не место.
Она возразила несколько раз, но спокойно:
– Что с вами?.. Нет, право же, что с вами?…
Недавно Улинг забыл у нее свою тетрадь стихов, и Мечка нашла там письмо, в котором она прочла: «Я приобщился к тайнам мира знакомством с вами, Эрна. Я жду вас у себя нетерпеливо и страстно». Она вспомнила его женевское письмо, и ей стало неловко и грустно.
Сейчас он говорил, что у Мечки много достоинств, но все они незаметны от ее страшной холодности. Когда она поднимает свои огромные усталые глаза, кажется, что она никогда не плачет, не радуется.
Кругом болтали вздор, вспоминали скандальный ужин в «Версале», где артисты не заплатили по счету, находили, что в труппе «некоторые» интригуют. Ружинский предложил «вытурить из зала ксендза, ибо он надоел всем до тошноты». Перед Мечкой извинились. Она холодно пожала плечами.
– Роль антрепренера не к лицу ксендзу, – пробормотала она.
Эрна потрясла уснувшого Фиксмана.
– Да проснитесь же, черт возьми, – повторяла она, искажая свое прекрасное лицо и едва не плача от ненависти.
Программу выработали. Для новой пьесы «Ирма» решили просить кое-что из мебели у богача-мецената, генерала П. Мечка обещала лично съездить к нему.
Она вернулась к себе поздно, изнемогая от усталости. Ивон Лузовский ждал ее. Горничная занимала его разговорами, которых он не слышал. Мечка вскрикнула от изумления.
– Что случилось?
– О, ничего нового…
Тэкля болела. Таинственная печаль пожирала ее. Все свободное время проводила она в костёле или исполняла поручения ксендза Игнатия. Бедняга Лузовский изнывал от ревности.
В Мечке вспыхнуло негодование.
– Как вы безобразно слабы!.. Таше господа, как ксендзы Игнатии, не должны жить. Вы виноваты! вы!
И сейчас же она устыдилась своих слов, заметив, что Лузовский плачет.
* * *
Мечка исполнила свое обещание и поехала к генералу П. Ее ввели в зал, где стоял ряд аквариумов разных величин и форм.
Генерал П., высокий, худой, с красным, обветренным лицом сосредоточенно следил за рыбами. Временами он накачивал воздух гуттаперчевым насосом. Напрасно звали его в соседнюю комнату к завтраку. Он покаялся Мечке в страсти к рыбам.
В ожидании его дочери Мечка села и заразилась этим молчаливым созерцанием.
Генерал позволил взять мебель и шутил по поводу кабаре.
– Почему именно «Синий топаз»? Это декаденство. Уж лучше, «Окунь», «Карп» или «Щука».
Его дочь Рита, молоденькая девушка, показала кресла, столы, японские вещи, атласные ширмы. На каждую вещь она клала свою слабую руку.
Мечка записывала предметы.
– Господин Пашиц много говорил мне о вас, – сказала Рита, краснея, – я давно хотела познакомиться с вами…
Она провела Мечку в свою комнату, скромно указала на шкап. Там были католические богословы и творения святых отцов. На столе лежала раскрытая апологетика Вэйса.
Оказалось, Рита изучает католичество и думает о переходе.
– Я завидую вашему образованию, – заметила восхищенная Мечка, – вы читаете на четырех языках… вы столько знаете… вы изучаете детально историю римского костёла… О, вы должны быть счастливы!..
– Пока еще нет, – живо перебила Рита, – но когда я стану католичкой…
И с целомудренным колебанием:
– Часто мне кажется, что я плыву куда-то и вижу берег…
Мечка спросила, как она готовится к переходу.
– Ежедневной мессой, изучением богословия, строгим examen de consience. Письменно мною руководит ксендз Иодко…
– Ксендз Иодко? – переспросила Мечка, боясь измениться в лице, и меняясь.
Рита взяла альбом и, раскрыв, отыскала фотографно ксендза Ришарда. Обе на минуту склонились над нею.
– Мы познакомились в Италии… три года тому назад… У меня было очень странное состояние после смерти мамы… видела сны… Ксендз Иодко умел встряхнуть меня… да, встряхнуть… вернуть к жизни.
Она задумалась. Мечка не могла побороть в себ неприятного чувства.
«О, это глупо!» – подумала она в смятении. И вслух:
– Ксендз Иодко приезжает скоро.
– Да.
Лицо Риты осталось замкнутым.
Она провожала Мечку и еще стояла несколько минут на лестнице, перебирая свое бледно-розовое ожерелье.
Эта встреча очень взволновала Мечку. Неожиданно ее потянуло бросить Н-ск, «Синий топаз», свои скучные комнаты и уехать далеко. Дни казались ей нестерпимо длинными. Она посещала «Синий топаз» через силу.
На первое представление «Ирмы» публика явилась. Генерал П. нашел Мечку за кулисами. Между прочим, краснея и путаясь, он просил не касаться католичества в разговорах с его дочерью.
– Как же я могу обещать вам это? – спокойно отозвалась Мечка, – ведь я католичка.
Рита была в ложе. Она напрасно хотела заинтересоваться пьесой и напряженно улыбалась. Отдаленно она напоминала Тэклю, – удивленными глазами и голосом.
Пьеска провалилась. Половина публики ушла до окончания. Фиксман кричал в бешенстве: «Черт бы побрал всю эту сволочь!» – и неизвестно, к кому относились его ругательства.
Хорошенькая Ивановская разгримировалась и уехала с комендантом. За кулисами очень оживленно обсуждали этот инцидент. Объясняли, что она спасала юнкера, своего любовника, от ареста.
На Рождестве «Синий топаз» снова дал несколько новинок. Все было напрасно. Публика не интересовалась им больше. Поговаривали о неминуемом крахе.
* * *
Мечка пришла в «Синий топаз» около двенадцати часов дня. На нее никто не обратил внимания. Репетировали что-то под аккомпанемент рояля. Эрна сидела в партере, заложив ногу за ногу, и курила. В пикантных местах она пронзительно смеялась.
Мечка напомнила Фиксману, что сегодня ей нужно отнести деньги ксендзу Игнатию за помещение кабаре. Он посоветовал обратиться к Ружинскому. В нижней зале группа артистов также репетировала, поэтому в канцелярии шли на цыпочках. Актрисы, не снимая шляп и жакетов, сидели на диване. Они зевали и вполголоса жаловались. Служители тут же мыли пол. Панно и шаржи при дневном свете казались особенно безобразными. Особенно выделялся уродством Улинг.
Мечка только вчера встретила его. Он уезжал в столицу и готовился дебютировать книгой стихов. Как всегда, Мечка посулила ему известность.
Вместо ответа он бросил:
– Моя мать умерла.
И сейчас же небрежно:
– От слишком продолжительной диеты… в ожидании моих успехов…
Улинг сделал отчаянный пируэт и поймал слетавшую шляпу.
Мечка поздоровалась с артистками. Они выразили сомнения по поводу уплаты денег; ведь сбор последнего спектакля 23 руб. 50 коп. Они злорадствовали, точно это не касалось их самих. Ружинский дал деньги. Он долго считал их в сетчатом ящике. Журналист Позынич, читавший афишу и мимоходом составлявший заметку о кабаре, сказал лениво:
– О вашем ксендзе Игнатии рассказывают скандальные истории.
И вертя палкой, на которую надел старую фетровую шляпу:
– Вчера вы видели Костю Юраша. Он уже не в музыкальном училище.
Ружинский засмеялся, покосившись на Мечку. Вошел Фиксман, усталый и грустный.
– Ого… тут деньгами пахнет.
Но журналист, который только что просил денег у Ружинского и не получил, не хотел продолжать разговор на эту тему.
– Юраш – ловкий малый, – объявил он – не мытьем, так катаньем… Д-да… А ксендз не дурак.
Фиксман слушал их напряженно, и не улыбнулся.
– При чем тут Юраш? – играя в наивность, епросил Ружинский, тщательно сворачивая деньги в столбики.
– Причем тут ксендз? – насмешливо откликнулся журналист.
– Причем тут Лузовская, правоверная католичка? – устало пробормотал Фиксман.
Решительно, он думал о ком-то с гримасой боли.
«Это чудовищно», – подумала сраженая Мечка.
Она вышла из «Синего топаза», прошла во двор и поднялась по лестнице в квартиру ксендза Рафалко.
Толстый мальчик-лакей открыл ей дверь. Ей пришлось ждать, так как ксендз был в школе.
Среди пошлости дешевого кабинета она холодно отметила обилие мальчишек. Два мальчика несли фонарь – неуклюжая и грубо раскрашенная игрушка. Мальчишка в натуральную величину сидел на скамеечке. Мальчишки приютились по этажеркам и улыбались с гравюр.
В глубокой задумчивости Мечка прошлась взад и вперед.
«Это чудовищно, – думала она все одними и теми же словами, – это чудовищно».
Она повертела серебрянный разрезной нож с латинской надписью: Doce me facere voluntatem tuam qui Deus meus es tu… ps. 142.
– Это от Тэкли Лузовской.
И с неопределенной улыбкой читая грустные слова «tout passe» на зеленой коже блокнота:
– И это Тэкля Лузовская.
Она тронула белые, нежные, увядающие розы в бокале.
– Тэкля хочет быть всегда с ним…
Ксендз Игнатий вернулся. Он кланялся, изгибался, смеялся, словно приплясывал на месте. Он рассказал, что был у оперной артистки и благодарил ту за пение в костёле. Артистка, действительно, приехала и пропела Ave с презрительным видом. Остальную часть мессы она сидела, заложив ногу на ногу, напоминая своим античным профилем Эрну Фиксман.
– Да, – сказала Мечка, – я была на главной мессе с пани Лузовской.
Ксендз Игнатий искал квитанционную книгу, бормоча, с гримасой:
– Э… пани Лузовская… Э…
– Что такое? – изумилась Мечка.
Он хохотал.
– Я не виноват… Конечно, я не виноват…
– Вы не виноваты?…
Мечка совсем потерялась. Ксендз Игнатий кокетничал своими карими циничными глазами.
– Вы – серьезная, умная женщина. Вы меня поймете. Пани Лузовская выказывает мне такие чувства… да, такие чувства…
И, вынимая из кармана письмо Тэкли, он прочел, паясничая, несколько строк, не понимая раздирающей тоски ее коротеньких фраз.
Под пристальным взглядом Мечки он изменил тон.
– Как вы думаете, пани Лузовская нормальна?
– Ксендз смеется надо мной?
Рафалко смешался. Он напустил на себя искренность.
Когда ксендза Пшелуцкого убили, эта молодая женщина чуть не сошла с ума. Он взял ее под свое покровительство. Он хотел руководить ею. С мужем она несчастна. Ах, хотя бы ее кто-нибудь облил кислотой, чтобы она не была такой хорошенькой! Теперь он боится быть скомпрометированным.
– Почему вы не поговорите с ней откровенно? – спросила Мечка.
– Это бесполезно, – уклонился он.
Чтобы собраться с мыслями, она нагнулась и нюхала розы.
– Для кого они вянут? – сентиментально вздохнул ксендз Игнатий.
Она возненавидела его. Под каким-то предлогом ксендз Игнатий спустился с Мечкой в кабаре.
Репетиция еще продолжалась. Сегодняшний спектакль был в пользу общества трудящихся женщин. Около кассы толпилась молодежь. Плотники в двух шагах строили загородку и шумели на все помещение. В нижнем зале было заседание членов «Польский клуб», туда никого не пускали, и это приводило в отчаяние Ружинского.
– Мне нужна канцелярия, поймите же… – едва не плакал он.
Фиксман издавался над ним. Приехали дамы-патронессы.
– Костя Юраш, – объявил Фиксман за спиной Мечки.
Юраш здоровался с ксендзом Игнатием. Они трясли друг другу руки и смеялись. У Мечки закружилась голова. Она беспомощно оглянулась на Фиксмана. Отгадывая ее мысли, тот пожал плечами.
– Я знал одну женщину, любившую ксендза Игнатия…
– Вы, знали?…
– Да. У нее было милое имя: Роза-Беата. Никогда потом я не встречал таких больных глаз… Она полюбила его со школьной скамьи. Ксендз Игнатий выдал ее замуж. Роза-Беата ждала его любви. Потом она овдовела. И ждала его снова. Потом случайность открыла ей глаза. И Роза-Беата умерла.
– Она умерла?
– Выбросилась из окна. О, этот субъект мучил ее не без таланта!..
Мечка вернулась к себе. Неожиданно она начала рыдать безудержно, страстно, почти грубо.
– Роза-Беата! – твердила она между рыданиями, – Роза-Беата!
Потом она села на кровати, оглядываясь сухими, блестящими глазами и чувствуя, как в ней умерла еще частица прекрасного, возвышенного и чистого.
* * *
«Синий топаз» ставил спектакль за спектаклем – по очереди каждому благотворительному обществу, и, наконец, когда перешел к игре уже в свою пользу, зала была пуста.
Обыватели возненавидели «Синий топаз».
Ружинский и Фиксман ездили к председателю Польского Дома и униженно умоляли оставить за ними помещение хотя бы до весны.
В труппе появились новые лица, а Эрна Фиксман, Ивановская и многие другие мало-помалу выбыли. Отказался работать и Тарасов. Журналист Позынич повел целую компанию в газете, обличая кабаре в пороках, тайных и явных.
Мечка давно вышла из административной комиссии. Целыми днями и часами она ждала приезда ксендза Иодко. Ждала, как избавления. Его задерживали хлопоты по переводу в другой приход.
Однажды, придя на мессу, она увидела его.
Ксендз Иодко сидел в конфессионале, раскрасневшийся, вопросительный, с детски надутыми губами, и очень внимательно рассматривал молящихся. Глаза их встретились. Глубокое волнение охватило Мечку. Она опустилась на колени, не будучи в силах сделать ни одного шага. Ксендз Иодко ушел в сакристию шумно, как вихрь.
Однако еще несколько дней Мечка не могла подготовить себя к исповеди так, как хотела. Ей начало казаться, что многое в ней будет лишним, многое останется неясным, о многом страшно даже заикнуться, а за истину и точность каждого своего слова она не поручится. Она не знала так же, как объяснить ксендзу Ришарду то, что она приступает к таинству, не будучи твердо верующей.
Несколько раз у нее являлось даже малодушное желание сказаться больной и отложить. Она поборола себя не без труда.
Была суббота. Мечка пришла в костёл почти первая. Она знала, что набожная тишина и «Ave» по четкам укрепят ее. Она созерцала алтарь в мучительном волнении. Что-то высшее коснулось ее мертвой души, слабая надежда на исправление, жгучая, хотя немая мольба к Богу о вере. Она чувствовала себя у порога обращения, словно уже слышала возглас воскресшего Иисуса: «Мария!» И от одной мысли, что на этот раз вера может зародиться чудесным мистическим образом, все ее существо было потрясено. Слезы струились у нее по щекам, но она их не чувствовала.
После любимых псалмов и Magnificat она довольно нетерпеливо прослушала Salve Regina, неизящно исполненую ничтожным хором.
Ксендз Иодко прошел к конфессионалу. Он заметил Мечку. Легкая краска выступила у него пятнами.
Пели «Ангел Божий возвестил Деве Марии».
Мечка исповедывалась последней.
Плененная человеком, она ждала от него помощи, которую не получила у Бога. К своему удивленно, она не очень страдала от неизбежных то умалчиваний, то преувеличений. Наоборот, ей казалось, что первый раз в жизни она говорит нужную правду и только правду. Радость ее удвоилась, когда она увидела, как хорошо понимал ее ксендз Иодко. Он приходил ей на помощь с суровой нежностью. Он страдал вместе с ней, не рылся в интимностях, но не было комнаты в ее душе, где бы он не открыл двери и окна. Обаяние этого человека, обаяние ласковых тонких слов, все то, что она, полюбила в нем с первой встречи стремительно и на смерть, она приняла за таинство.
И она уже не боялась своей прежней неуверенности в себе самой, ибо имела человека, на которого духовно опиралась.
Ценой своей души ксендз Иодко купил ее душу.
Эта и ещё 2 книги за 399 ₽