Игра Сна

Исповедь Виктора

Виктор шел шаг в шаг за странным рыжеволосым священником – он опасался заплутать в бесконечных одинаковых коридорах, которыми была пронизана церковь.

«Может мы уже и не в церкви?» – подумал он, прикинув пройденное расстояние.

Вскоре ему надоело разглядывать одинаковые стены, стало скучно, он обернулся, и только тут понял, что за ним никто не идет.

Это было странно, поскольку все время что они шли, он отчетливо слышал за своей спиной шаги.

– Стойте! – он повернулся к священнику, – А где остальные?

Но священник продолжал идти, не обращая внимания на его оклик.

– Погодите! – Виктор протянул руку и схватил священника за плечо. Точнее попытался схватить. Черная ткань опала и выскользнула из пальцев Виктора, обнажив две деревянные палки и парящий в воздухе рыжий парик.

Виктор отпрянул, автоматически подхватив упавшую на пол сутану. Палки и парик продолжили свое монотонное, механическое движение вперед. Какое-то время Виктор просто стоял, глядя вслед этой странной кукле.

– Нда, – не нашел он слов. – И что делать? Э-Э-ЭЙ!! – его крик пронесся по бесконечным коридорам, поплутал и вернулся долгим эхом. И снова повисла тишина. Ни шага, ни шороха.

Виктор пожал плечами и пошел назад, надеясь прийти к выходу из церкви. Один каменный коридор сменялся другим, Виктор все больше путался на перекрестках, никто так и не появился и не было и намека на выход.

– Странная игра, – сказал сам себе Виктор, убирая волосы со лба. – Должна же быть у происходящего какая-то логика?

– А она и есть, – раздался гулкий голос над самым его ухом.

Виктор сжал руки, гася испуг.

– Простите? – обернувшись он увидел говорящие доспехи, мимо которых прошел пару секунд назад. Да, поправочка: ПУСТЫЕ говорящие доспехи – забрало было откинуто.

Доспех поднял два пальца к шлему, как бы здороваясь, Виктор в ответ кивнул, чуть нервически усмехнувшись.

– Логика, говорю, есть! – тем временем продолжил доспех.

– В самом деле? – спросил Виктор не без сарказма, – И в чем же она заключается?

– А вот в чем – внушаемость повышается, да и, – сказал доспех, внезапно хватая Виктора за руку, и втягивая его прямо в стену. – Испуганный человек легче откровенничает!

– Стой!!!

Виктор заорал – стена без проблем пропустила доспех, но совершенно не желала пропускать Виктора. После очередного удара об стену Виктор почувствовал, как его зрение сужается до точки, все заволокло чернотой, и он стал куда-то падать.

Усилием воли Виктор выдернул себя из черноты и распахнул глаза. Он летел вниз по какой-то серой туманной трубе, раскручивающейся вокруг него словно торнадо. Он падал и падал, все ниже и ниже. Ветер свистел у него в ушах, полы одежды развевались.

– Виктор… Виктор! – услышал он громкий крик, эхом отдавшийся в трубе, и пронзивший его голову.

Она?

Он дернулся, пытаясь определить источник звука.

– Виктор! – женский голос был полон отчаяния и боли. – Виктор, ты слышишь?!

– Я… – попытался сказать он, но понял, что не может выдавить ни звука.

И вдруг прямо перед ним возникла дверь. Она падала вместе с ним. Обычная деревянная дверь с ручкой. Он схватился за нее, дверь поддалась и открылась.

В ту же секунду полет прекратился. Виктор висел прямо напротив дверного прохода.

Он впрыгнул внутрь, дверь с грохотом захлопнулась и исчезла за его спиной.

Он оказался в небольшой темной комнате. Стены были заставлены книжными шкафами, нигде не было видно ни дверей, ни окон. На полу лежал старый красный ковер. На нем стоял массивный стол, заваленный бумагами, протертое кресло и столик коричневого дерева, на котором стоял граммофон.

Виктор огляделся, но не нашел и намека на выход. Тогда он подошел к шкафу, просмотрел корешки книг. Все названия были ему знакомы – каждую из них он когда-либо читал.

Бумаги на рабочем столе не представляли для него никакого интереса. Какие-то счета, почему-то смутно знакомые. Впрочем, все в этой комнате казалось ему знакомым. Словно давным-давно и у него был такое кресло, такой столик, такие шкафы…

На столе лежала раскрытая книга, придавленная пресс-папье. Виктор склонился над ней:

– «Я хочу предупредить читателя, что все, происшедшее со мной в течение жизни, – хорошее или плохое – без сомнения, заслужено, и поэтому я могу считать себя человеком свободным»…

Виктор усмехнулся.

Он подошел к граммофону и увидел лежащую рядом россыпь пластинок. На каждой вместо названия были напечатаны жирные черные цифры: «1», «2», «3» и так далее.

Виктор попробовал поставить пластинку с номером один, установил иглу, нажал на старт, и, к его удивлению, граммофон заработал.

– «История моей жизни – это история женщин, которые заботились обо мне».

Виктор вздернул брови.

Голос говорившего был смутно знаком, вот только он никак не мог понять, кто это.

– «Первой и самой любимой была, конечно, мама.»

Виктор замер, вслушиваясь, начиная узнавать.

– «Она и подарила мне глубочайшее отвращение к семье, к браку.»

Это был его собственный голос. Чуть в нос, с его интонациями. Но он никогда не произносил этого.

– «Она была из дворянского рода, как и папа. Статная, всегда держала себя с достоинством. И, к сожалению, смиренная, как истинно русская женщина. Я имею в виду что она никогда не пыталась чего-то изменить, всегда плыла по течению. Папа… Он был совсем другой. Черствый, буйный, гордый. Но, к сожалению, совершенно не смиренный. На самом деле, он бы мог стать великим человеком. Он обладал способностями ко всему на свете. Но был слишком ленив, чтобы стать кем-то. А гордыня мешала ему признать, что он никто. Только одно примиряло его с действительностью – водка.

Они любили меня, крепко, по-своему. Мама любила меня, знаете, как сука любит щенят – облизывала, защищала, кормила – и легко отпустила, когда я вырос. Ей было тяжело… Она тянула меня практически одна.

Папа… Ну он видел во мне себя. Только более молодого, более везучего. И он отчаянно со мной боролся – «ради меня самого» – как он постоянно повторял.»

Грампластинка зашуршала и затихла.

Виктор стоял, глядя на граммофон.

Вдруг на грани слышимости раздался какой-то шелест. Он все нарастал и нарастал, усиливался, разбивался на множество голосов и отголосков. И с какого-то момента Виктор начал различать слова:

– …Виктор!..

– …Витя…

– …Виктор!..

– …Витя, тебе нельзя!..

– …Нельзя, папа будет ругаться!..

– …Виктор, никогда больше так не делай, ты слышишь меня?!..

– …Зачем ты ходил туда?..

– …Замолчи!..

– …Сядь прямо, не сутулься!..

– …Не трогай, папа рассердится…

– …Витя, мы любим тебя и хотим тебе счастья…

– …Ты, кусок дерьма, у тебя нет никаких прав открывать свой поганый рот!..

– …Неужели нельзя понять, что есть правила приличия?!.

– …Да кто ты такой, чтобы что-то мне указывать? Яйца курицу не учат!..

– …Можно хоть что-то сделать по-человечески?..

– …Ты всегда меня ненавидел, даже сейчас смотришь так, что убил бы!..

– …Как можно быть таким идиотом??.

– …Все дети уже научились, а ты все еще…

– …Мне, право, стыдно за тебя! Другие дети так себя не ведут! Вот посмотри на…

– …Если тебе плевать на мнение окружающих, то нам нет!..

– …Я знаю, ты звереныш, всегда ненавидел своего отца!..

Виктор вздрогнул, словно очнувшись от транса. Сняв пластинку с цифрой один, он поставил пластинку «2». И тут же голоса смолкли.

Он нажал на «Старт».

Шипение.

– «А потом мама вдруг влюбилась. Мне было лет четырнадцать, наверное. Она влюбилась очень сильно. И немного бессмысленно.

Наверное, для нее это было красиво. Он был холостой, богатый и любил ее до умопомрачения. Французский дипломат и русская аристократка. Кино! Красивые интерьеры, белые простыни, танцы, набережная, вино, печальное расставание. Ведь есть сын и муж, и она слишком… труслива, чтобы бросить все и зажить по-новому.

Хэппи-энда, наверное, не было бы, если бы муж не угодил под колеса. Прекрасная вдова с ребенком осталась без защиты и покровительства.

Так я попал во Францию. Море, замок, утопающий в зелени, роскошь. Чужая страна, чужие люди, чужой менталитет. Все было чужим, а особенно мама.

Было сложно.

Потом появились друзья – и снова… Как-то все не складывается. Разочарование в дружбе, подростковые иллюзии. Ну знаете, как это бывает. Все знают».

Пластинка стихла.

И снова комната начала наполняться голосами.

– …Я влюбилась, понимаешь?..

– …Он богат…

– …Франция…

– …будет тяжело, другая страна…

– …папа бы хотел, чтобы мы были счастливы…

– …по-другому, все будет совсем по-другому…

– …У него совсем нет друзей, что делать?..

– … Je parlerai aux garçons… [Я поговорю с ребятами]

– … son père peut vous aider dans le futur… [Его папа может помочь тебе в будущем]

– … Victor, désolé, Je ne vais pas aujourd'hui… [Виктор, извини, я сегодня не смогу!]

– … ça alors! Il est aussi mon ami! Aussi bien que toi. Pourquoi je ne peux pas parler avec lui?.. [Ничего себе! Он тоже мой друг! Как и ты. Почему это я не должен с ним общаться?]

– … Je n'ai rien dit… [Ничего я не рассказывал]

– … Vous devriez essayez de faire des amis avec lui!.. [Он прикольный, попробуй и сам с ним подружиться!]

Виктор сидел и слушал, не пытаясь остановить голоса, словно специально ковыряя старую рану, получая какое-то странное наслаждение.

– …prêter un peu.… [Одолжи немного]

– … Je vous appellerai un de ces jours… [Созвонимся как-нибудь на днях]

– … Nous devons nous rencontrer, comme au bon vieux temps. Non, demain je ne peux pas, mois terriblement occupé. Une autre fois … [Надо будет сходить как-нибудь погулять, как в старые времена. Нет, сейчас я не могу, ужасно напряженный месяц, давай как-нибудь в другой раз]

Виктор поменял пластинку.

Пластинка с цифрой «3» зашуршала и начала рассказ:

– «Считается, и совершенно, на мой взгляд, несправедливо, что только девушки мечтают о встрече с прекрасным принцем. А мужчинам остается мечтать о карьере, о славе, о богатстве. Короче говоря, мечтать стать прекрасным принцем. Я люблю деньги, точнее свободу, которую они дают. Я люблю славу, точнее уважение, которое она дает. Я бы хотел стать прекрасным принцем. Но в глубине души я всегда был романтиком, мечтал встретить свою прекрасную принцессу. Блондинку, с неизмеримыми ногами, гибкую как хлыст, умную, богатую. А главное – безумно влюбленную – в меня.

Мне хотелось… Наверное влюбиться как в кино. Мамины дурные гены.

Великая, Вечная любовь, ради которой только и стоит жить, бла-бла-бла…

Очень хотел, да.

Но… вот что-то не влюблялся.

Стоило мне поближе узнать женщину, как у меня напрочь отбивалось всякое желание и дальше с ней общаться. Они были такие красивые, но каждая была какая-то… не та.

И вот, в один прекрасный день… Догадаетесь? Да, я встретил ее.»

Пластинка закончилась. Голоса молчали. Виктор сидел не шевелясь. Потом встал, подошел к граммофону, снял пластинку с цифрой «3», взял четвертую, долго вертел ее, наконец отложил в сторону, и пятую тоже. Нерешительно поднял шестую, помедлил, но наконец установил ее, поставил иглу и, после некоторого колебания, нажал на «старт».

Шипение.

– «Я не знал, что мне делать дальше. Я не знал, как мне жить с этим. Мне хотелось закричать так громко, чтобы все услышали: Я НЕ ВИНОВАТ!!!

Я везде видел ее лицо. Я не мог даже… Она мерещилась мне в момент кульминации, я, кричал, отталкивал их. Они стали мне ненавистны. И в то же время необходимы, как воздух – их нежные руки, туманящие голову впадины, в которых я забывал даже самого себя.

Я говорил, что история моей жизни – это история женщин, которые заботились обо мне. Они сделали меня таким, какой я есть.

Я помню их каждую: скользкую и тесную как тугая перчатка; огромную и влажную, словно засасывающую меня внутрь – это всегда пугало меня, этот красно-багровый рот, словно живущий своей жизнью. Слюнявая раззявленная пасть собаки. Жаждущая, требующая!.. Это было так гадко, омерзительно, и одновременно так невыносимо желанно, необходимо… Словно огромный осьминог затягивал меня щупальцами. И я вяз, не имея никаких сил сопротивляться.

Я искал, отчаянно искал, сам не понимая чего. Прощения? Утешения? Любви?..

Однажды одна девушка воскресила во мне то чувство весны и страсти, головокружительной нежности. Оно истаяло без следа к следующему понедельнику.

С другой я провел год, давно в ней разочаровавшись, мучая себя и ее, пытаясь удержать то, что развалилось.

Знаете, она преследовала меня, такая, как я ее нашел, мертвая. Я жалел о ней, мне было очень больно. Но, как бы кощунственно это ни прозвучало, гораздо больше меня заботил я сам – моя неспособность к сильному крепкому чувству.

В одном зоопарке я видел коршуна, который родился без крыльев – вот такая аномалия. Знаете, другие тоже не летали – от неба их отделяла железная сетка. Но они хотя бы могли перепархивать в пределах клетки. Смогли бы взлететь, если б вырвались на свободу. Я не буду врать, заливая про печальные глаза маленького коршуна – он, наверное, и сам не очень-то понимал, что ему чего-то не хватает, а может и понимал, кто его знает…

Я тащил за собой «миллион миллионов маленьких грязных любят». Великая любовь умерла, веке еще в восемнадцатом, а может и раньше. Во всяком случае во времена Пушкина ее уже не было.

Много ли вы знаете пар, достаточно долго проживших вместе, которые до сих пор любят друг друга той самой Великой любовью? За всю мою жизнь я не видел ни одной.

Все верят в великую дружбу, в великую любовь, вот только существуют ли они на самом деле, или они мираж, красивая сказка, как птица Сирин? То, во что людям приятно верить. Все люди эгоисты, ради себя они забудут о ком угодно. И верить в Великие чувства – это все равно что искать бриллианты в навозе.

Зачем же тратить жизнь на погоню за радугой? Давайте как свиньи, наслаждаться, купаясь в лужах. Оставим отчаянные попытки скрыть наше истинное одиночество. Люди рождаются и умирают одни.

Любовь теперь товар, и лучше расплачиваться за нее деньгами, а не собственной кровью.»

Пластинка закончилась. Виктор взял со столика пластинки и стал перебирать их, вслушиваясь в женские голоса и слегка улыбаясь.

– … Pardon. Vous avez fait tomber votre note… [Простите, вы обронили записку]

– …non? Oui, j'aime bien. [Правда? Мне тоже очень нравится]

– Victor! Ah…

– … Je ne vois pas ce que tu veux dire… [Я не понимаю о чем ты говоришь]

– … Je pensais que tu m'aimais!.. [Я думала, что ты любишь меня!]

– … Je vous déteste… [Ненавижу тебя]

– …Pardon. Vous êtes Victor?.. [Простите, вы Виктор?]

– … Oui, j'aime bien… [Да, мне нравится]

– Victor! Oh, mon Dieu!.. [Виктор, о боже мой!]

– … Je vous déteste!… [Ненавижу тебя!]

– … Vous êtes Victor? [Вы Виктор?]

– …Ah, bien…

– … Je vous déteste!…

– … Victor!..

– … Je déteste …

– … Victo-ah!..

– …Combien? [Сколько?]

– …Tu es très beau. [Ты очень красив.]

– …Merci, garçon. Ah-ha-ha…

Виктор поставил седьмую пластинку.

– «Я не великий изобретатель. Не великий художник. Я не великий исполнитель. У меня в жизни нет ничего такого, ради чего мне стоило бы родиться. У меня был приятель, который считал, что мы рождены, чтобы наслаждаться жизнью. Но мне всегда казалось это недостаточным оправданием моего существования. Мне казалось, что я создан ради прекрасной и живительной силы – любви – не к ближнему, а к женщине.

Наверное, я повторил путь своего отца. Человек способный свернуть горы, разменивается на шляпные булавки. Опять. Ну что ж, зато если я увижу его в аду, я рассмеюсь ему в лицо и скажу, что вся его наука была зря. Каков отец, таков и сын.

Шлюхи привели меня к наркотикам.

Мне понравилась та реальность, которую они открыли мне. Так бывает во сне. Словно я это не я. Я жил другой жизнью. В один миг я был король и я был нищий. Я создавал и разрушал миры. Я видел проклятие, и я видел ангелов. Я ЖИЛ.»

Пластинка зашуршала и тут же Виктора обступили голоса:

– … Il est complètement fou… [Он совершенно без башни]

– …On dit que c’est un aristocrate? Son papa a même un château… [Говорят, он аристократ? У его папаши даже замок есть…]

– …Hé, aristocrate, tu veux un vrai plasir? [Эй, аристократ, не хочешь настоящего удовольствия?]

– … UN VRAI PLAISIR?… [НАСТОЯЩЕГО УДОВОЛЬСТВИЯ?.. ]– Виктор почувствовал, как эти слова отдаются у него в ушах все громче и громче, перекрывая все остальные голоса, мир на миг замер… и перевернулся.

– Putain, vous êtes foutu de donner ça à un nouveau?!.. [Бля-аа… Да вы совсем охренели, новичку такое давать?!..]

Он стоял у огромного зеркала в золоченой раме. Красные полы, красные бархатные портьеры, красные потные тела, сплетенные на кровати, на полу, на столе, прямо в остатках ужина. И снова голоса:

– … Il y a de l'argent – vous êtes avec nous!.. [Деньги есть – ты с нами!]

– … Il a dit ici pue! … quoi, quoi.. Urine! Regardez quel esthète! Ouvre la fenêtre!.. [Воняет ему! … Чем-чем, мочой! Окно открой, тоже мне, эстет нашелся!]

– … Peut-être, mais on ne hypocrites pas… Contrairement à tout le monde… [Зато мы не лицемерим, в отличие от всего остального мира]

И тут он увидел самого себя, выкарабкивающегося на карачках из переплетений на кровати. Весь торс его вымазан в чем-то липком, зрачки сужены, он тяжело дышит, его шатает из стороны в сторону. Придерживаясь рукой за стену, он пытается дойти до одной из дверей, но не успевает, и его выворачивает прямо на пол. Кто-то отвлекается и начинает громко смеяться, глядя на него, смех становится все громче и громче, громче и громче…

«Не хочу!» – говорит сам себе Виктор. – «Больше не хочу».

Порыв непонятно откуда взявшегося ветра опрокинул реальность и повлек его за собой куда-то в глубь, в хитросплетения его мозга.

В их первый вечер он привез Кристину на набережную. Было лето, дул теплый ветер и по реке проходила рябь, отчего огни, отражавшиеся в ней, дрожали. Река была словно опал, закованный в серебро. Над ней высоко вздымались мосты, сияя золотыми фонарями. На противоположной стороне чернел лес, вырастая ввысь темной громадой.

Они медленно шли вдоль набережной. Виктор бережно держал Кристину под руку, вдыхая нежный цветочный запах ее духов. Ветер играл с кистями ее палантина и тонкими прядками, выбившимися из прически. Было тихо, только редкие проезжавшие мимо машины на миг вторгались в ночной покой.

Их и самих заворожила атмосфера ночной набережной. Они словно были в своем отдельном мирке, в который никто не мог вторгнуться. Они были здесь и сейчас, а проблемы, сомнения – все это ушло куда-то далеко. Лишь двое, темная река в сиянии огней и теплый летний ветер.

Виктор вдыхал полной грудью – воздух здесь был какой-то не такой: нежный, чуть прохладный, словно родниковая вода.

Они молчали или говорили, и молчать было так же комфортно, как говорить. Кристина тоже чувствовала какую-то негу, расслабленность, она улыбалась как ребенок. Впрочем, она улыбалась всегда, но в этот раз была полна искренности. Виктор наклонялся к ней, завороженный ее улыбкой, слушал, и сам начинал улыбаться.

Они, казалось, могли бы бродить так вечно, затерянные вдвоем, очарованные странники, если бы не пришли к небольшой плавучей пристани.

– Смотри, – сказал Виктор, – Мы вовремя. – и стал спускаться к маленькому, сияющему огнями теплоходу.

Кристина сначала не поверила, потом открыла рот, у нее было совершенно обалдевшее от восторга лицо. Затем, увидев смеющийся взгляд Виктора, она приняла более приличествующий вид и чинно спустилась следом за ним.

Впрочем, выдержки ее хватило ненадолго. Виктор стоял в сторонке, чуть улыбаясь, а Кристина, точно маленькая собачонка, бегала из угла в угол, все осматривала – потолок, стены, мебель – все. Она засмеялась, показала ему на стулья. Он был здесь не раз, но только сейчас заметил, что на каждом стуле был свой рисунок, карикатурный, на морскую тематику. Она оббегала буквально всю палубу. Наконец, когда Кристина почти целиком свесилась за борт, чтобы посмотреть, как пенится вода, Виктор не выдержал и увлек ее за столик.

Сквозь шум теплохода был слышен тихий шелест воды. Словно отрез бордового шелка, натянутый от кормы до набережной, вода нежно струилась следом, сдвигаясь в складки. В ней отражались высотки, мерцающие голубыми, розовыми и зелеными огнями.

Принесли шампанское и… назовем это закуской к шампанскому, потому что это было много понемногу. Кристина за пять минут навернула все из своей тарелки и умильно посмотрела на Виктора.

– Вот это аппетит, – похлопал глазами кавалер.

Кристина смутилась и покраснела.

– Ну вкусно же невероятно!

– Я рад, – искренне улыбнулся Виктор и дотронулся до кончика ее носа.

Играла тихая музыка, теплоход с мерным гулом раздвигал волны. А волны пенились, взлетали вверх, оседая взвесью холодных капель на коже пассажиров. Лампы-огоньки опутывали палубу, неярким светом освещая лица людей, звенели бокалы, слышалась тихая речь, порой на иностранном языке.

За соседним столиком сидела пара, он, взяв ее за руку, тихим голосом, мерным, как движение теплохода, читал ей стихи.

La lune de ses mains distraites

A laissé choir, du haut de l'air,

Son grand éventail à paillettes

Sur le bleu tapis de la mer.

– Ты знаешь французский? – шепотом спросила у Виктора Кристина.

Он кивнул и, наклонившись к ее уху, перевел:

– Луна отвлеклась и уронила вниз на голубой ковер моря россыпь блесток.

Pour le ravoir elle se penche

Et tend son beau bras argenté,

Mais l'éventail fuit sa main blanche,

Par le flot qui passe emporté.

– Наклонилась, потянулась прекрасной серебряной рукой, но волны уже унесли их.

Au gouffre amer, pour te le rendre,

Lune, j'irais bien me jeter,

Si tu voulais du ciel descendre,

Au ciel si je pouvais monter!

Француз умолк, его спутница смотрела на него, сияющими от слез глазами.

– Я бы достал их Вам, Луна, если бы вы спустились ко мне, или если бы я мог подняться к Вам.

Виктор замолчал, Кристина молчала тоже, катая золотые искорки в бокале. Наконец она спросила:

– Ты любишь стихи?

– Странный вопрос, – усмехнулся Виктор.

– Почему же?

– Это все равно что спрашивать, люблю ли я смотреть фильмы… или читать книги. Конечно да. Смотря какие.

– И какие? Пушкина?

– Слишком банально любить Пушкина, – спрятал улыбку за бокалом Виктор.

– Ничего себе! – возмутилась Кристина.

– Боюсь мне чересчур много читали его в детстве. Так, что он для меня что-то само собой разумеющееся. Как… овсяная каша. Не могу сказать люблю я его или нет. Но есть поэты, которых я люблю больше.

– Как мороженое?

Виктор засмеялся.

– Как мороженое.

– И кто же у нас мороженое?

Виктор пожал плечами.

– Разные. Сложно сказать. Снег, укутавший меня, был подобен… Накахара Тюя… Вчера достал том Уитмена, американца, на английском. Мне про него сказали, удивительно точно, что его стихи широки как Америка. И они действительно широки. Бескрайние строки, звон торжества. Красиво.

– Прочитай что-нибудь, – улыбнулась Кристина.

Виктор поморщился.

– Я не люблю читать стихи.

– Почему?

– Редко у кого получается хорошо. Обычно звучит слишком пафосно и до души не доходит, не трогает. Мне кажется, человек должен сам читать, чтобы прочувствовать что-то свое, личное, а не навязанное чтецом.

– Зато у чтеца можно заметить то, что ты сам не увидел.

– Тоже верно, – качнул головой Виктор.

Они помолчали.

– А сама ты – любишь стихи?

– Конечно люблю. Хотя раньше вообще не любила, а сейчас могу сидеть и плакать над строчкой. – Она чуть смущенно улыбнулась. – Я люблю русских поэтов Серебряного века, они очень… красивые. Люблю Анненского, он сложный, но у него есть потрясающие вещи. Вы знаете его «Среди миров…»?

– Не помню, начни.

Кристина сжала руки, отвела глаза и тихо начала:

Среди миров, в мерцании светил

Одной Звезды я повторяю имя…

Не потому, чтоб я Её любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у Неё одной ищу ответа,

– Я помню, – вдруг резко выдохнул Виктор, словно очнувшись и пытаясь ее остановить.

Но Кристина закончила:

Не потому, что от Неё светло,

А потому, что с Ней не надо света.

Кристина замолчала, с удивлением глядя на него, а Виктор отвернулся, глядя на воду, руки его, сжимавшие ножку бокала, чуть подрагивали.

Кристина отняла у него бокал и накрыла его большие ладони своими маленькими. Он тихо улыбнулся ей.

– Тебе не понравилось? – спросила Кристина.

Он покачал головой.

– Просто… Вдруг вспомнил. Я знал одного человека, который очень любил это стихотворение. Не понимаю, как я сразу не вспомнил?.. – он попытался улыбнуться ей, – Наверное потому, что слишком хорошо забыл.

Они замолчали. Виктор оперся на локоть, отворотив лицо. Он смотрел на реку, которая медленно и вольготно несла свои темные воды против движения кораблика, смотрел на отражающиеся в воде огни, и вспоминал другую реку, другие огни и другую женщину. Он на миг смежил веки, и когда он вновь открыл глаза, то обнаружил себя сидящим в старом кресле, напротив темного зева граммофона.

Виктор вздохнул, поднялся и, подойдя к граммофону, поставил на него пластинку номер четыре.

– «Это было слишком давно, я не помню ее лица. Помню лишь золотые волосы, действительно золотые – они так сияли, что мне казалось, будто это солнечные лучи заблудились в ее волосах. Я помню их запах – легкий цветочный запах духов – флердоранж и яблоко. «fleur d'oranger et pommes», так она говорила.

Она была удивительная. Она была не то, что называют «femme fatale»… Нет, ее обаяние было обаянием новых француженок, легких, стремительных амазонок, La garçonne – девчонок-мальчишек. Но! Нежнее, беззащитнее. Не было у нее той саркастической брони и силы, что есть у La garçonne. Она только казалась сильной, смелой и независимой, на самом деле она была тем самым fleur d'oranger, хрупким белым цветком с нежным ароматом. Я увидел ее одним летним утром, на ступеньках, залитых солнцем. Она сидела в облаке белого платья, склонив голову, отчего ее прекрасные волосы рассыпались по плечам. Маленькая красная сумочка и шляпка из красной соломки валялись рядом, брошенные впопыхах. Я помню каждый ее жест. Она заправила прядку за ухо и закусила кончик ручки спелыми красными губами. Она была словно олицетворение полудня под цветущей яблоней.

Я никогда не подходил к женщинам на улице, но тогда остановился, как завороженный глядя на нее. И сказал себе: если ты пройдешь мимо, то никогда больше ее не увидишь – и мне стало страшно.

Я спросил ее:

– Je peux vous offrir un café? [Можно угостить вас чашечкой кофе?]

Она подняла на меня ехидные зеленые глаза и усмехнулась.

Смелая, сильная, дерзкая, наглая – подумал я. Это вам не цветущая яблоня, это маленький зеленый кактус! Это была моя главная ошибка.

Она пожала точеными плечиками, скаля белые зубки в усмешке.

Маленькая злючка, раздраженно думал я, уходя ни с чем, как вдруг она окликнула меня смеющимся звонким голосом:

– A moins… La crème glacée – par une journée si chaude. [Разве что стаканчик мороженого в такой жаркий день!]

А потом было кафе, теплый июньский дождь, и воздушные бабочки-поцелуи под навесом brasserie. На вкус она была как сахарная вата – легкая, невесомая и сладкая-пресладкая. Ее худенькое тело облепила мокрая белая ткань хлопкового платья, отчего были видны темные коричневые соски и изогнутые параллели ребер. Мои пальцы скользили по ее спине вверх-вниз, пересчитывая крохотные позвонки, она ластилась в моих руках, как большая кошка, губы распухли, глаза потемнели от нахлынувшего желания. Я тоже весь вымок, так, что рубашка обрисовывала торс, а с кончиков волос падали прозрачные холодные капельки прямо на ее горячую кожу. Она вздрагивала, словно ток прошибал ее от этих капель. О, мы были совершенно сумасшедшие.

Потом мы бежали, шлепая хлюпающими туфлями прямо по лужам. Прохожие с любопытством косились на нас, но нам было все равно. Мы не видели никого, кроме друг друга.

У меня была квартира на четвертом этаже, маленькая, одна комната, без кухни даже. Накрахмаленные белые простыни и деревянные окна-двери, распахивающиеся прямо в соседские.

И окна были распахнуты, простыни скомканы. И это было как Всемирный Потоп, как Армагеддон.

Мы думали, что это любовь.

Была ли это правда любовь? Не знаю.

Она была нежная и прекрасная, светлая и смеющаяся – и я пропал без памяти, заблудился среди цветущих яблонь.

Мы гуляли по ночному Парижу, узнавали друг друга в прохожих, просыпались и засыпали с улыбкой, часами мечтательно смотрели в окно. Не думали о прошлом, не думали о будущем, как бабочки однодневки, жили здесь и сейчас, и жили невероятно прекрасно.

Мы так долго искали это, всю свою жизнь, и я и она. Мы уже перестали верить, что так любить возможно, перестали и вдруг соприкоснулись сердцами на миг.

– Nous du dix-neuvième siècle, [Мы из девятнадцатого века], – смеясь говорила она. И я верил, что она права, вооружался половником и грозился истребить всех претендентов на ее руку и сердце.

– Je meurs pour vous. – Я умру для тебя, – твердо говорил я ей. И она отзывалась эхом:

– Je meurs pour vous.

Вот только мы были из двадцать первого века. И умирать умели только за себя.

Были горячие страсти, упреки, скандалы, она дралась как кошка, шипела, царапалась и таскала меня за волосы, а я просто сжимал ее в охапку, крепко-крепко, не давая пошевелиться, потом разворачивал к себе лицом и целовал.

Мы были по-настоящему счастливы тогда, потому что оба чувствовали, что живем не зря, что в нашей жизни есть Великая любовь, она же Великая драма, ради которой стоило умереть и, главное, стоило родиться.

Мы занимались любовью, сексом, трахались. Мы обижались, скандалили, дрались. Мы ранили друг друга словами и до крови. Мы яростно и беспочвенно ревновали. Она плакала до истерики, судорожно корчилась, задыхалась, не в силах остановиться, я расколачивал стену, разбивая руки так, что приходилось накладывать швы. Мы задыхались от счастья или от ненависти, нам не хотелось среднего, нас переполняло счастье от того, что у нас есть такая любовь.

Великая любовь. Сумасшедшая любовь. Вечная любовь».

Пластинка закончилась.

Виктор сидел, сжав руками голову.

– …Victor… – позвал его тонкий звонкий голос на французском. Сердце его дрогнуло и зачастило.

«Нет…» – взмолился он про себя. Но тонкий голос неумолимо продолжал:

– …Victor! Comment ai-je vécu sans toi?.. [Виктор! Как я жила без тебя?..]

– …Victor…

– …Regarde, c'est pour toi… [Смотри, это тебе…]

– …Personne ne peut aimer plus fort, je pense… [Мне кажется, никто не может любить сильнее…]

– …J'ai décidé de ne plus aimer personne d'autre que toi!.. [Я загадала, чтобы не любить больше никого, кроме тебя!..]

– …Victor … mon Dieu, qu'est-ce qui m'arrive? Je ne peux pas vivre sans toi, c'est tellement stupide… [Виктор… Боже мой, что со мной? Я не смогу без тебя жить, это так по-дурацки…]

– …Une fois, une diseuse de bonne aventure m'a prédit un Grand Amour! Ne riez pas, imbécile!.. [А мне однажды гадалка нагадала Великую Любовь! Не смейся, дурак…]