Подобрав улику, я иду домой и гадаю, что понадобилось чужакам. У нас не осталось ничего полезного. Металлолом, разве что. Я так задумываюсь, что ничего не слышу. Домой добираюсь под утро. Жена меня убьёт… опять.

Дома Галка поворачивается ко мне. Я жду.

– Стас, иди… на… – она замолкает на целую минуту, – площадь, – наконец, заканчивает фразу Галка, – Мэр… звонил… в… колокол.

Я посылаю ей воздушный поцелуй.

По дороге на Дворцовую я вижу, как по улицам стекаются горожане. Зимний спрятан в лесах с обтрепанной пленкой. У колонны – трибуна с оборудованием.

Я вижу Тимыча с лысой головой дорогого Глеба Никитича в руках. Никто не знает, как наш мэр ее потерял, и что стало с телом, но его уважают и носят на руках… в большой коробке из-под торта.

Я делюсь с ним мыслями. К тому времени опять темнеет, и все в сборе. Мы кладем Никитича на трибуну перед микрофоном.

Он сообщает собравшимся о судьбе Фили, и что придётся отражать нападение. По сигналу помощник щелкает тумблером, и на белой пленке появляются кадры монтажа. Куски фильмов показывают, как чужаки крушат зомби бейсбольными битами, простреливают из арбалетов, жгут, облив топливом и кислотой. Питерцы смотрят на дырявый экран, а в остатках глаз и влажных поверхностях разлагающихся тел пляшут яркие отблески.

– Вот… – твердит мэр, – что ждёт нас, если не сплотимся.

Сообщаю вам, что убеждения, будто мы опасны, сильно преувеличены. Чужаки уверены, что мы только и ищем их, чтобы сожрать. Ну, какие из нас хищники? Мы медлительны и осторожны… Иначе можно рёбра растерять. Да и не худели бы мы. Выпить, конечно, любим, но питаемся исключительно духовной пищей. У нас есть книги, кино, театр. Телевизор постоянно вещает. Большинство регулярно посещает церкви и музеи…

Стоп! Я поворачиваюсь к мэру.

– Никитич… – говорю я, – а если им нужно наше искусство?

– Верно. Посторонние зарятся на наши произведения.