Вилла Мавританка. Пьеса

ДЖЕРАЛЬД. Что вы тут делаете?

УИЛЬЯМ. Вообще-то, меня фотографируют.

ДЖЕРАЛЬД. Театральщина какая-то. Не ожидал от вас, сэр.

УИЛЬЯМ. Да как-то само собой получилось.

Джеральд уходит.

СЕСИЛ (Уильяму). Предлагаю продолжить завтра. У меня возникли новые идеи с фотографиями. Нужно только найти шкуру тигра или леопарда и принести очень много цветов.

УИЛЬЯМ. Мне нравится ваша креативность Сесил, но предлагаю сменить шкуру леопарда хотя бы на мантию короля.

СЕСИЛ. Это интересно. Я подумаю.

ОЛИВИЯ (игриво). А с вами так интересно, мистер Моэм.

УИЛЬЯМ. Я думаю, вам пора, господа. Время фотосессии истекло.

СЕСИЛ. Да, мы уходим. Я думаю, что ни одна фотография не сможет передать масштаб вашей личности.

УИЛЬЯМ (снисходительно). Я думаю, дорогой Сесил, что масштаб моей личности передадут не фотографии, а мои книги.

Оливия уходит. Сесил собирает аппаратуру.

УИЛЬЯМ (Сесилу). Я хотел у вас спросить, Сесил. Вы давно встречаетесь с Оливией?

СЕСИЛ. Нет, мы стали встречаться недавно.

УИЛЬЯМ. Послушайте совет писателя. Нет ничего проще, чем завести роман с хорошенькой женщиной. Но как потом дьявольски трудно бывает от нее отвязаться.

СЕСИЛ. Я приму к сведению, сэр. Я тоже хотел попросить у вас совета. Я начал писать дневник, ну и небольшие рассказы. Где мне брать материал для этого?

УИЛЬЯМ. Вот об этом поговорим вечером за ужином. Тем более там будет знаменитый английский писатель Герберт Уэллс. Думаю, что его советы вам будут тоже интересны.

СЕСИЛ. Хорошо, мистер Моэм. До вечера. (Уходит.)

Входит Герберт Уэллс. На нем модный льняной темно-коричневый пиджак, светло-коричневые брюки и желтая рубашка. Он явно живет в свое удовольствие. Видно, что бремя лет он несет с легкостью.

ГЕРБЕРТ (улыбаясь). Могу я войти запросто или меня должен объявить дворецкий?

Уильям идет навстречу к нему, протягивая обе руки, но в последний момент опускает их.

УИЛЬЯМ. Прости, я не люблю, чтобы меня касались. Входи, конечно, без церемоний.

ГЕРБЕРТ. Да знаю, знаю твои комплексы. Переживу как-нибудь.

Оба садятся в кресла.

Ты какой-то запыхавшийся, дорогой Уилли.

УИЛЬЯМ. Да только что фотографировался. Это оказалось не так просто.

Как твои дела? Мы так и не поговорили после твоего приезда.

ГЕРБЕРТ. Мои дни состоят из бессобытийных событий. Я у тебя на отдыхе.

В основном размышляю. Не так давно закончил опыт автобиографии и пока ничего не пишу.

УИЛЬЯМ. Любые мысли полезны. Мой друг, ты столько всего написал, а после «Схемы истории» можешь вообще больше ничего не писать.

ГЕРБЕРТ. Нет, я не могу не писать. Бог дал мне талант удачного слова, это дар, которому нельзя научиться. Производительность писателя должна быть такой, чтобы забросать читателя массой. Если уже не получается удержать его интерес качеством. (Встает и видит на книжной полке свои книги. Он проводит по ним пальцем.) Эти книги уже мертвецы. Они когда-то касались злободневных вопросов, а теперь, когда эти вопросы перестали быть злободневными, их невозможно читать. (Опять садится в кресло.) Я видел сегодня на вилле твоего брата Фредерика. Они с женой уезжали.

УИЛЬЯМ. Он гнусный тип, и мне с ним неприятно общаться.

ГЕРБЕРТ. Ну, всё-таки он твой старший брат. Надо находить компромиссы.

Входит Эрнест. Он катит на тележке хамон в виде целиковой свиной ноги. С нижней полки тележки он достает поднос с фруктами, сыром и инжиром и ставит на журнальный столик.

ЭРНЕСТ. Время обеда, сэр. Уже второй час.

УИЛЬЯМ. Спасибо, Эрнест, хамон я буду нарезать сам. Можете идти.

Эрнест уходит. Уильям и Герберт продолжают сидеть в креслах. Уильям поднимает ноги и разглядывает свои ботинки.

ГЕРБЕРТ. У тебя новые ботинки?

УИЛЬЯМ. Да, бархатные. Подарок Черчилля. Там даже есть мои инициалы.

ГЕРБЕРТ. А как он узнал твой размер?

УИЛЬЯМ. Я думаю, что через слуг это нетрудно сделать. (Встает и идет к барному шкафу.) Какое ты будешь вино, белое или красное? Кстати, ты обратил внимание, что плохой год для красных вин чаще всего оказывается хорошим для белых.

ГЕРБЕРТ. Мне всё равно. Я не разбираюсь в винах.

УИЛЬЯМ. Это потому, что ты англичанин. А англичане ничего не понимают в вине.

ГЕРБЕРТ. Ну ты вроде тоже англичанин.

УИЛЬЯМ. Да, но я много времени провожу во Франции и научился разбираться в винах. Каждый француз знает в этом толк. Вообще, у французов есть уникальное умение в повседневной жизни получать удовольствие от простых вещей. Ты знаешь, например, какое лучшее вино тысяча девятьсот тридцать четвёртого года?

ГЕРБЕРТ. Нет, конечно.

УИЛЬЯМ. Это бургундское Акционерного общества Домен Романе-Конти. Оно поразило дегустаторов своим ароматическим букетом. Его считают лучшим вином для романтических встреч. Я тебя сейчас им угощу. Где ты еще попробуешь такого вина.

Наливает два бокала и передает один Герберту.

ГЕРБЕРТ. У нас разве романтическая встреча?

УИЛЬЯМ. Нет, у нас встреча двух старых писателей-романтиков. Кстати, твоим социалистам тоже ничего человеческое было не чуждо. Фридрих Энгельс в анкете на вопрос «Ваше представление о счастье» ответил просто: «Шато Марго» тысяча восемьсот сорок восьмого года».

ГЕРБЕРТ. Насколько я помню, лорд Байрон говорил: «Джин с тоником – вот источник моего вдохновения».

УИЛЬЯМ. Чепуха. Во времена Байрона тоника не было. Наверняка он пил джин с водой или просто джин. Давай выпьем вина.

Они чокаются бокалами и делают по глотку.

ГЕРБЕРТ. Вообще-то, я предпочитаю хороший виски.

УИЛЬЯМ. Вино гораздо полезнее виски. Вино снижает вред от курения, предотвращает болезнь десен, борется с сердечно-сосудистыми заболеваниями, предотвращает образование тромбов и защищает от рака ротовой полости. Это я тебе как врач говорю. (Встает и наливает в бокал Герберта еще вина.) Жизнь слишком коротка, чтобы пить плохое вино. Попробуй местный сыр, он отлично сочетается с инжиром. (Берет сыр и инжир и кладет в свою тарелку, затем подходит к хамону и начинает нарезать и класть его в тарелки.) Этот хамон мне прислали мои друзья из Испании. Я тебя угощу настоящим хамоном. Хамон не просто еда, это деликатес, сокровище и достояние Испании. История хамона весьма проста и очень стара, ей почти две тысячи лет, а появился хамон благодаря стремлению приготовить мясо так, чтобы оно хранилось достаточно долго и подходило для длительных переходов армий, торговцев и путешественников.

ГЕРБЕРТ. А ты неплохо нарезаешь хамон. Где ты этому научился?

УИЛЬЯМ. О, нарезка хамона – это целый ритуал, а умельцев нарезать хамон называют кортадорами. Нарезается хамон на специальной деревянной доске – хамонере. Всему этому я научился в последнем путешествии по Испании. (Передает тарелки с нарезанным хамоном Герберту.)

ГЕРБЕРТ. А вино действительно отличное.

УИЛЬЯМ. Мы, англичане, тоже внесли свою лепту в винную историю.

ГЕРБЕРТ. И какое вино мы придумали?

УИЛЬЯМ. Ты не поверишь, но это шампанское. Как известно любому, кто хоть раз сам готовил имбирный эль, продуктом собственного брожения являются пузырьки. И тут возникает проблема, как их контролировать. А у нас, англичан, вкус к шипучке выработался еще в шестнадцатом веке, когда импортировали из Франции зеленое плоское вино и добавляли в него сахар и патоку, чтобы вино забродило. Британцы одновременно придумали и стеклянные бутылки, и пробки для сдерживания процесса. Как следует из документов Британского королевского общества, метод, который принято называть «метод шампенуаз», вообще впервые был описан в Англии.

ГЕРБЕРТ. А что же французы?

УИЛЬЯМ. Французы, конечно, добавили изящества и привкус, но современную сухую технику или брют они довели до ума лишь два века спустя. Англия, кстати, крупнейший потребитель шампанского в мире. Это практически треть экспортного рынка Франции.

ГЕРБЕРТ. А как же этот монах Дом Периньон?

УИЛЬЯМ. Ну, он не изобрел шампанское. На самом деле большую часть времени он посвятил как раз попыткам избавиться от пузырьков.

ГЕРБЕРТ. Но, кажется, он сказал: «Смотрите, я пью звезды».

УИЛЬЯМ. Это выражение придумано для рекламы шампанского в конце девятнадцатого века. Но Дом Периньон, конечно, внес свой вклад в это дело, который выразился в искусном смешивании или более правильном купажировании сортов винограда с разных виноградников.

ГЕРБЕРТ. Я хотел с тобой поговорить по поводу своего ПЭН-клуба. Ты знаешь, что после смерти Голсуорси его возглавил я? Я тебе благодарен, что ты туда вступил, но не хочешь ли ты пойти еще дальше и войти в исполком клуба?

УИЛЬЯМ. Боюсь, что от меня в ПЭН-клубе не будет толка, я почти все время в разъездах за пределами Англии. К тому же я терпеть не могу всякие заседания. И там много политики, а я не хочу заниматься этим грязным делом.

ГЕРБЕРТ. Ну, не соглашусь с тобой. Наш ПЭН-клуб за литературу без пропаганды, нельзя писать за разжигание войны, он не может служить государственным или политическим интересам.

УИЛЬМ. Ну хорошо. Я подумаю. А что ты понял, когда писал свою автобиографию?

ГЕРБЕРТ. Что науку двигают шизофреники, а искусство – алкоголики.

УИЛЬЯМ. Мне кажется, тебя всегда привлекали четыре темы: интернационализм, социализм, научный прогресс и свободная любовь.

ГЕРБЕРТ. Это все в прошлом.

УИЛЬЯМ. Что, осталась одна свободная любовь? Хотя, насколько я помню, свободу женщины ты сводил к тому, чтобы женщина могла свободно штопать носки своему мужу.

ГЕРБЕРТ. Всё, что мы пишем, в значительной мере автобиографично, не всегда в плане событий, но всегда в плане эмоций.

УИЛЬЯМ. Ты слишком погружен в переустройство мира. Чем меньше старейший писатель пишет, тем больше у него славы. Вот у меня роль писателя-созерцателя, стоящего поодаль от событий и оттуда наблюдающего за людьми. Кстати, я хотел подарить тебе свою последнюю книгу. Это пьеса, «Шеппи». Сразу скажу, она не о женщине.

Встает, берет со стола книгу и передает ее Герберту. Герберт берет книгу, открывает обложку.

ГЕРБЕРТ (читает вслух). Дорогой Одетте от Уилли. (Вздыхая.) Ну понятно. А я с Одеттой уже расстался.

УИЛЬЯМ. Ну извини, не знал. И с кем же ты сейчас?

ГЕРБЕРТ. С Марией Игнатьевной Закревской-Бенкендорф-Будберг.

УИЛЬЯМ. Эта русская фэм фэйтал? Так она же была любовницей Горького!

ГЕРБЕРТ. Не говори так о моей Муре. Мне кажется, что она главная любовь моей жизни. Жизнь для меня имеет ценность лишь тогда, когда в ней присутствует и озаряет ее женщина. Я даже делал Муре предложение стать моей женой. Но она, к сожалению, не сторонник прочных отношений. Говорит, что постоянная связь осложняет жизнь. Я занимаю в ее жизни строго отведенное место. Она ведет себя как загадочная русская душа из плохих романов. Спит весь день, а по ночам пропадает в каких-то сомнительных компаниях. Много пьет.

УИЛЬЯМ. Мой дорогой, ну ты отлично знаешь, чтобы тебя любили – достаточно самому не любить.

ГЕРБЕРТ. Я так не могу. Благодаря ей я увлекся всем русским. Дома сменил подушки на диване, ходил на балет, даже икону на стену повесил.

УИЛЬЯМ (улыбаясь). Надеюсь, в русскую церковь молиться не ходил?

ГЕРБЕРТ. До этого, слава богу, не дошло.

УИЛЬЯМ. А мне больше всего понравился русский салон в Париже, где одетые в красивые платья литературные русские дамы трепетно тянули свои накрашенные губы к рюмкам водки. Это было так изысканно и сексуально.

ГЕРБЕРТ. А ты ведь, кажется, был в России.

УИЛЬЯМ. Да, один раз в тысяча девятьсот семнадцатом году, с секретной миссией. Так что не могу об этом говорить.

ГЕРБЕРТ. Ну, полноте, это было восемнадцать лет назад. Ты скажи, какое впечатление на тебя произвел Керенский?

УИЛЬЯМ. Наибольшее впечатление на меня произвел Борис Савинков, бывший в то время военным министром в правительстве Керенского. Революционер с большим стажем, он участвовал в убийстве великого князя Сергея Александровича и начальника полиции Трепова. Он мне показался человеком, для которого нет преград. Больше всего поразила его размеренная речь, сдержанность и твердая воля. С Керенским я встречался на квартире у Саши Кропоткиной и несколько раз в ресторане. Ну и слышал его выступления, конечно. В нем не чувствовалось силы, рукопожатие быстрое, порывистое, на лице выражение тревоги, загнанный вид. В нем проступало что-то жалкое, он пробуждал сострадание. Чувствовалось, что человек на пределе сил. Хотя и прекрасный оратор, но в речах нет внутренней силы и магнетизма.

ГЕРБЕРТ. Я был в России в тысяча девятьсот двадцатом году. Это была картина колоссального непоправимого краха. И знаешь, что на меня произвело самое большое впечатление?

УИЛЬЯМ. Что?

ГЕРБЕРТ. Это театры. С ними было все как прежде. Великолепные костюмы, декорации, оркестр. Дирижер во фраке и белом галстуке. Я слышал Шаляпина в «Хованщине» и «Севильском цирюльнике». Но выходишь на улицу – и вокруг эта непроглядная тьма. Там были ужасные бытовые условия, а мне нужна была утренняя ванна, ежедневная газета, сытный завтрак. Из России я уехал разочарованным. Бесконечные разговоры, там, где требовалось действие, – колебания, апатия, напыщенные декларации, неискренность, вялость. Знаешь, какой главный закон русской жизни? Ничего не надо делать, Бог за тебя всё сделает.

УИЛЬЯМ. Да, русским нужно поменьше искусства и побольше порядка. А ты же, кажется, и с Лениным встречался?

ГЕРБЕРТ. Да, но мы друг друга не поняли. Я спрашивал, как он представляет себе будущее России, а он меня спрашивал, почему в Англии не начинается социалистическая революция. А, кстати, какая в твоей секретной миссии была кличка у Ленина? Вы же всем даете клички.

УИЛЬЯМ. Ленин – Дэвис, Керенский – Лэйн, Троцкий – Коул, британское правительство – Эйр энд Компани.

ГЕРБЕРТ. Ленин – Дэвис. Оригинально. Мы, англичане, все-таки парадоксальный народ. Одновременно и прогрессивный, и очень консервативный, охраняющий старые традиции. Чтобы мы начали всё заново – да никогда. У нас прямо с тобой русский день сегодня. Это мы еще о русской литературе не разговаривали. Ну это в следующий раз.

Уильям встает и наливает им обоим еще вина. Пауза в разговоре. Герберт разглядывает подаренную Уильямом книгу.

Ты по-прежнему работаешь только четыре часа в день?

УИЛЬЯМ. Почти четыре. Если Чарльз Дарвин работал ежедневно не больше трех часов и сумел за это время совершить революцию в естествознании, то с какой стати я, который ничего не хочет изменить, должен трудиться больше.

ГЕРБЕРТ (продолжая разглядывать книгу). А новые пьесы будут?

УИЛЬЯМ (после некоторой паузы). Это, вероятно, моя последняя пьеса.

ГЕРБЕРТ. Почему? Ты, кажется, любишь писать пьесы.

УИЛЬЯМ. Это очень хлопотно, особенно когда ее начинают ставить. Директора театров – прирожденные идиоты. У режиссера свое мнение о постановке, актеры между собой ругаются за роли. Особенно актрисы. Одна актриса написала мне записку, что, если я не уговорю режиссера отдать ей главную женскую роль, она покончит с собой. В общем, осточертел мне этот театральный бизнес.

ГЕРБЕРТ. И что актриса?

УИЛЬЯМ. Какая?

ГЕРБЕРТ. Ну которая хотела покончить с собой?

УИЛЬЯМ. Слава богу, все живы, даже без главной женской роли. На репетициях меня раздражала получасовая дискуссия о том, где должен стоять такой-то стул, чтобы лучше отразить задумку автора. На что я сказал, что у меня не было никакой мысли насчет этого стула. Старые актеры всё норовили вынести свою сцену поближе к зрителям, хотя у меня в тексте эта сцена не имела никакого значения. Полный дурдом.

ГЕРБЕРТ. Ну что ты хочешь. Актерская профессия требует бесконечного терпения, несет с собой много разочарований. Бывают полосы длительного безделья. Успехи редки и преходящи, зарплата маленькая, актер отдан на милость судьбы и непостоянство публики. Если актер мало играет, о нем забывают. А потом – это творческий организм. Интриги и сплетни – его составная часть.

УИЛЬЯМ. Этот театральный мир при всем своем блеске довольно безумен, люди, которые в нем живут прелестны, но инфантильны. Они как дети, которых я люблю, но почему-то хочу отшлепать. И потом все актеры ужасные сплетники. Даже о маленьком событии в личной жизни всем будет известно в течение двадцати четырех часов.

ГЕРБЕРТ (медленно вставая с кресла). Я не очень люблю театр. Я считаю этот вид искусства устаревшим.

Уильям тоже встает и провожает Герберта к выходу.

Ну, мне пора. Твой Джеральд звал меня на прогулку на яхте. Там вроде и Оливия будет. А она очень хорошенькая.

УИЛЬЯМ. Скажи, что ты находишь в молодых женщинах? Они же скучные и глупые.

ГЕРБЕРТ. Я люблю старые вина, старых друзей и старые книги. Но питаю слабость к молодым женщинам.

Герберт уходит. Уильям направляется к лестнице. Входит Эрнест.

ЭРНЕСТ. Сэр, некто господин Мануэль Санчес просит его принять. Говорит, что он ваш сосед и хотел бы с вами познакомиться.

УИЛЬЯМ (сердито). Я не собираюсь знакомиться со всеми соседями в этом городке. И, вообще, мне уже пора отдыхать. Я устал.

ЭРНЕСТ. Сэр, он просит вас уделить ему всего пять минут. Он хочет предложить вам свои услуги и говорит, что принес подарок.

УИЛЬЯМ (раздраженно). Ну хорошо, пусть войдет. Но скажите ему, что у него всего пять минут.

Эрнест уходит. Входит Мануэль. Он одет в светлый костюм, которые обычно надевают танцоры танго на милонги.

МАНУЭЛЬ (приветливо). Здравствуйте, сэр. Меня зовут Мануэль Санчес, можно просто Мануэль или маэстро Мануэль, как меня называют мои ученики. Я аргентинец. Спасибо, что согласились меня принять. Я восхищаюсь вашим творчеством и читал почти все ваши романы.

УИЛЬЯМ. Давайте не будем об этом, что вам угодно?

МАНУЭЛЬ. Я хотел бы предложить вам уроки танго. Здесь у меня школа танго, есть небольшая группа в городке.

УИЛЬЯМ. И что, люди ходят?

МАНУЭЛЬ (гордо). Да, человек десять – пятнадцать всегда есть. Танго – это жизнь. Танцоры называют танго «форма де ла вида», что значит «форма жизни». Существует даже понятие «тангеро» – «любитель танго».

УИЛЬЯМ. Мне не очень нравится танго, по-моему, это довольно вульгарный танец.

МАНУЭЛЬ. Вот так же один судья в американском городке подумал, и танцора танго даже судили и хотели дать реальный срок. Но в итоге оправдали.

УИЛЬЯМ. И какие у него были аргументы в свое оправдание?

МАНУЭЛЬ. Он просто прямо на суде станцевал танго с одной свидетельницей, и это оказалось убедительно.

УИЛЬЯМ. Хорошо, что он не стал танцевать с судьей.

МАНУЭЛЬ. Да, кстати я принес вам подарок – последнюю пластинку знаменитого Карлоса Гарделя. У вас, кажется, есть граммофон? Можно я её поставлю?

УИЛЬЯМ. Что ж, пожалуй.

Мануэль идет к граммофону и ставит пластинку.

УИЛЬЯМ (Мануэлю). Прошу вас, маэстро Мануэль, садитесь.

Оба садятся в кресла и слушают мелодию танго. Музыка играет громко, потом тише, чтобы было слышно беседу.

МАНУЭЛЬ (Уильяму). Может быть, начнем первый урок?

УИЛЬЯМ. Что, прямо сейчас и здесь?!

МАНУЭЛЬ. Ну да, у вас просторная гостиная.

УИЛЬЯМ. Что же, мне горничную звать?

МАНУЭЛЬ. Зачем, мы будем танцевать вдвоем друг с другом. Вы знаете, что в Аргентине в начале нашего века, когда танго только зарождалось и было много эмигрантов, женщин ну очень не хватало. На двадцать мужчин была одна женщина. И мужчины танцевали друг с другом. Так что в этом ничего необычного нет.