Читать книгу: «Вракли-6. Попутчики, или Разговоры в поезде. В поисках жанра», страница 3

– Да, и я, скажу честно, решил, если проиграю, уйду из жизни! Слава богу, повезло.

Тут проводник объявил, что подъезжаем к Вязьме. Попутчик попросил меня выйти, сам переоделся, собрался, а как поезд остановился, мы попрощались. Да, вот история, так история. Я приехал к своякам, за суматохой встречи, за раздачей подарков, за ужином с пьянкой про своего попутчика я забыл и более не вспоминал. А через несколько лет бросил свой НИИ, стал директорствовать в небольшом центре и по линии МАГАТЭ поехал в Вену. Вечером выбрался в центр и пошёл традиционным маршрутом: Штефанплац, Грабен, Кольмаркт и далее. И вот, проходя мимо казино, вспомнил эту историю. Хотел было зайти и посмотреть на место страданий и триумфа тогдашнего попутчика, но застеснялся и прошёл мимо. Ещё через пару лет я перешёл в частную фирму и мои поездки в Вену, точнее в МАГАТЭ, стали регулярными. Регулярным был и мой вечерний моцион. И каждый раз у казино я вспоминал ту историю, каждый раз намеревался зайти и даже сыграть по маленькой, но так и не собрался.

Однажды, не помню уж в какой раз, я шёл по этому же маршруту. Начало октября, чудная тёплая погода. Лучшее время в Вене. Свернул на Картнерштрассе, прошёл метров сто, слева всё тот же оркестрик мексиканцев. Для меня они все на одно лицо. Куда бы я поехал, везде они. То ли во Франкфурте, то ли в Берлине или Мадриде. Играют одно и то же, вариации на знаменитую El Condor Pasa. Правда я люблю её от Саймона с Гарфункелем, но всё равно остановился, несколько минут послушал и двинул дальше и тут…

– Bitte reichen sie dem ehemaligen Abdeordneten der Russischer duma ein! (Подайте, пожалуйста бывшему депутату российской государственной думы!!!)

Во дают, заржал я внутренним голосом, благо, что немцы, небось, Ильфа с Петровым не читали. Смотрю, мужик стоит, склонил голову, как бы стыдится. Пробормотал по-немецки, потом по-английски. Слегка обтрёпанный, но не бомж, чистенько хотя бедно одет, в целом выглядит довольно прилично. Я не выдержал и в честь любимых писателей кладу ему полсотни евро в банку. Он подымает голову… бог мой, да это же тот мой попутчик!

– Вы?!

Вижу и он меня признал. Совсем засмущался, а я ему:

– Да ладно, бросьте. Слушайте, наверное, голодны? Пойдёмте, тут недалеко неплохой ресторанчик самообслуживания Nordsee, я угощаю. Не стесняйтесь, пойдёмте, ну пожалуйста.

Конечно, я пригласил его не из гуманитарных соображений. Жутко интересно было узнать продолжение истории. Мужик помялся, но видимо-таки оголодал и мы пошли. До ресторана шли молча. Я заказал ему рыбный суп, паэлью, пиво. Сам же был после фуршета и поэтому ограничился бутербродом с красной икрой и тем же пивом. Ели молча. Было видно, что мужик реально голодал, но ел аккуратно, хотя и быстро. Я же медленно цедил пиво и ждал. Наконец он доел всё и взялся за свой бокал.

– Да, вижу, Вам интересно узнать, как я докатился до этой жизни. Не буду томить и как говорили ранее, поведаю даже не за угощение или щедрую милостыню. Просто устал я, всё время хотелось выговориться, да кому тут интересны подобные истории. Всё же просто. Вернулся я в Москву и жизнь наладилась да так, что и лучшего желать было грешно. Про казино не вспоминал, работал в той же фирме, коммуналку наконец расселили, получили квартиру не в центре, но и не на окраине. Часто уикенд проводили в Москве, выставки, музеи, шопинг. Но через три года шеф ввязался в какую-то авантюру, меня не предупредил и крупно, крупно обосрался. Да так, что за ним не только полиция стала гоняться, но и бывшие партнёры, а также старые враги. Которые нашли его раньше всех с вытекающими последствиями в виде отпевания и похорон. Фирма была объявлена банкротом, здание пустили с молотка, все сотрудники вылетели на улицу. Бывает, конечно, и хуже, но мы не унывали. Жена уже была профессором, зав кафедрой, дочь на выданье, женихов стада неисчислимые, деньги, что я выиграл никуда не делись, а даже умножились за счёт моей зарплаты и некоторых сероватых махинаций. Устроиться мне было раз плюнуть – я был широко известен в определённых узких кругах. Появились командировки в Европу, новый шеф о моих приключениях не знал и поездкам не препятствовал.

Далее мужик рассказывал о своей работе, о городах, куда забрасывала его новая служба, о семье. Я не мог дождаться, когда же он дойдёт до главного, но тот не спешил. Было видно, что соскучился он без собеседника. Я заказал ещё пиво и продолжал терпеливо ждать. Наконец…

– Очередная поездка в Германию. Карлсруэ. Партнёры в последний день устроили экскурсию в очаровательный городок Этлинген. Он известен как образец удачной реконструкции средневекового города. Пару часов мы бродили по очаровательным улочкам, потом пообедали в настоящем старинном типичном немецком ресторанчике. И тут партнёры предложили сделать небольшой крючок по дороге назад. Я не возражал, так как разомлел после литра отличного пива. Мы ехали, болтали о всякой ерунде. Наконец остановились. Оба партнёра сказали водителю, чтобы он нашёл парковку и через два часа заехал за нами. Мы вышли из минивэна… Ё-моё, да это же то самое первое в моей жизни казино! Это Вам сюрприз, сказали партнёры и повели меня на плаху. Мы пробыли там около двух часов. Играли все трое и все выиграли немного, в том числе я. Вернулись к ночи в отель и распрощались. Утром я должен был на поезде отправиться во Франкфурт и во второй половине дня лететь домой. Вы, конечно, догадываетесь, что никуда я не поехал, а рванул в Баден-Баден. И понеслось. Я упорно ставил на все те же семнадцать и проигрывал. Спустил почти все деньги и решил переместиться в Вену, где мне когда-то так повезло. Бесполезно. Кончились варшавские деньги, жена заблокировала московский счёт. Пути назад мне не было, и я остался здесь. Перебивался случайными заработками, прятался от полиции и миграционной службы. Потом по совету новых приятелей с Украины, прикинулся мигрантом по политическим причинам, нашёл дешёвое жильё и стал попрошайничать. Оказалось, что дело доходное. За вечер, особенно в сезон, иногда до пары сотен евро случалось. Понятно, что мой немецкий да английский плюс бывший депутат производил впечатление на доверчивых европейцев. Конкуренты попытались вытеснить меня с этого хлебного места, даже пару раз отлупили не слабо. Но полиция вступилась и они отстали. Как только набиралась нужная сумма, я переодевался в приличный костюм и сюда, в казино. Играл удачно, но в целом неудачно. Сначала играл и выигрывал по старому методу и как только выигрыш был достаточно большой, тут же ставил всё на семнадцать. Мимо. И так два-три раза в неделю. Я же математик, не может же быть такого, чтобы в течение двух лет семнадцать НИ РАЗУ не выпало мне. Но я не отчаиваюсь, выпадет же и я вернусь. Верю!!! Вот благодаря Вашей щедрости я завтра вечером буду опять играть. Ждал, когда наберётся большая сумма. Приходите, Вы принесёте мне удачу.

– Даже не знаю, командировка моя кончилась, самолёт днём. Ладно, попробую перенести вылет на послезавтра.

– Отлично. Тогда здесь завтра в восемь.

– Договорились.

Утром я связался с агентством. Оказалось, что на завтра билетов нет на мой рейс, нет и на несколько других через Варшаву, Амстердам и Москву. А тут ещё жена звонит, дескать сегодня вечером у нас гости. Делать нечего, заскочил в пару магазинов, купил кое-что жене и в аэропорт.

А через несколько месяцев я ушёл из частной фирмы и мои поездки в МАГАТЭ прекратились более, чем на год. Когда же я начал сотрудничать с одной американской компанией, которая участвовала в нескольких проектах в МАГАТЭ, Вена стала практически моим вторым домом на почти полтора десятилетия. И в первый же приезд я вечером помчался на Картнерштрассе. Но к моему разочарованию, никто больше не просил милостыню от имени бывшего депутата Госдумы. Я покрутился, покрутился и… зашёл в казино. Разыскал некого вроде администратора и поинтересовался, не знаком ли им такой странный игрок.

– О, да, очень даже знаком, – настороженно ответил некто вроде администратор, – он несколько лет играл почти каждый вечер.

– А Вы не знаете, что с ним случилось. Мы знакомы неплохо, но меня не было в Вене больше года и я не могу его разыскать.

– И не разыщете, – ответил некто вроде администратор с печалью в голосе. – Знаете, он упорно ставил на семнадцать каждый раз и проигрывал. И, представляете, всё-таки ему, можно сказать, почти повезло.

– Что значит почти?

– А вот почему. Поставил он тогда почти двадцать тысяч евро. И выпало семнадцать…

– И?

– Да он как увидел это, вскочил и тут же упал замертво. Сердце. Через посольство России нашли его родственников. Прилетела жена с дочкой и зятем, забрали тело и отвезли в Москву. А выигрыш им переслали где-то через пару месяцев. Вот так.

– А когда же это случилось?

– Да больше года тому назад. Я, почему запомнил. Он всё время ждал какого-то своего приятеля. Поставит маленько на красное и выбегает посмотреть. Ждал, ждал, не дождался, тогда всё и поставил.

PS. Коловращение жизни – это был тот день, когда я не смог поменять билеты из Вены в Минск. А имени его я так и не узнал, он остался в моей памяти как просто Попутчик.

Живопись

Эта история столь неправдоподобна, что хотя я слышал её собственными ушами, поверить рассказчику до конца так и не смог. А начиналось это так. Очередная командировка в Питер коротенькая, всего два дня. После того, как в Минске американцы перестали выдавать визы, я за ней ездил каждый год в Питер. Причём дважды. Первый раз на сдачу документов и собеседование, второй за получением. К сожалению, по роду моей деятельности в то время, Госдеп требовал специальной проверки таких как я, что занимало от трёх недель до месяца. Но к счастью поездки оплачивались и для меня это были приятные возможности посетить родню и друзей на халяву. Вот и в этот раз документы сдал, и через месяц опять здравствуй Невский. Сейчас же как обычно СВ. На удивление много народу, что для этого поезда не типично и ещё более странным оказалось то, что полвагона вышло по дороге задолго до Минска. Платить втридорога за пять-семь часов мне показалось необычным. Но и бог с ними, если бы я по своей пройдошистой привычке уговорил проводницу не подселять мне попутчика, то этой истории мне бы не слыхать. В этот раз моим соседом оказался импозантный мужичок интеллигентной наружности, чуть ниже среднего роста, с небольшим, но заметным пивным брюшком, с густыми седоватыми волосами и с дореволюционным пенсне на носу. Одет в светло серую тройку, голубоватую рубашку в тон с дорогущим галстуком. Мне такой же купила жена, но я надевал его крайне редко в силу привычки засрать всё, что на мне из-за полного наплевательского отношения к любой одежде, кроме фланелевых рубашек в спокойную ярко-красно синюю клетку, старых джинсов и свитера, оставшегося с времён отступления французов в войну двенадцатого года. Жена галстуком дорожила и вдевала меня в него только в случае совместных походов или мероприятий, где она могла присматривать за мной. Чтоб я, значит, не вздумал есть руками, а потом вытирать их об то, что первым попадётся, в том числе и об этот грёбаный галстук. В одежде я крайне непритязательный, новые вещи не люблю и соглашаюсь на их приобретение только тогда, когда отказ грозит разводом с моей женой, которую я обожаю и… побаиваюсь за крутой нрав и крепкие руки мастера спорта по спортивной гимнастике.

Сосед прибыл в купе налегке, почти как и я, с небольшим чемоданчиком, в котором держал сменную одёжку, мытейные принадлежности и прочие мелочи, необходимые для короткого путешествия. Всё это я успел узреть, когда он открыл чемоданчик и стал доставать дежурные тапочки, лёгкий свитерок и полуспортивные брючки для переодевания. Помимо чемоданчика у него был плоский пакет около метра в длину и шестьдесят-семьдесят сантиметров в ширину. По первому взгляду это походило на картину, завёрнутую в несколько слоёв бумаги и перевязанную шпагатом. На мысль о картине наводили некие утолщения по периметру, напоминающие раму. Мужичок обращался с пакетом крайне бережно, сначала попытался подсунуть его под полку, потом стал на неё ногами и задвинул пакет на верхнее багажное отделение, сперва спросив, не претендую ли на это место. Я продемонстрировал свою кладь, и он успокоился. Сел за столик и уставился в окно. Видно было, что ему скучно, так как ни книжки и никакого электронного устройства у него не было. А телефончик, как и мой, простой, без модных наворотов. «Ну вот, щас начнётся, – с раздражением подумал я». Началось…

– Это я картину везу, – стартовал мужичок. – Боюсь повредить, смог вот только в несколько слоёв бумаги завернуть.

Делать нечего, пришлось из вежливости среагировать.

– Вы художник?

– Да нет, что Вы. Я адвокат и в то же время коллекционирую русскую живопись. Вот, возил картину на экспертизу. Приобрёл в поездке на родину в Рязань. А в Питер меня рекомендовали приятели. Так отличный специалист есть. Берёт недорого и проверяет быстро. Сейчас заеду в Минск по делам, а через денёк через Москву, домой.

– Уверены, что эксперт сделал всё правильно?

– А как же, он и официальную бумагу дал. Но для меня это не очень-то и важно. Продавать не собираюсь, а когда копыта откину, так пусть наследники решают.

– Так что же за картина? – не выдержал я.

Мужичок достал пакет, развязал шпагат и бережно развернул бумагу. Зимний пейзаж, очень даже симпатичный. Напоминал то ли Юона, то ли раннего Герасимова.

– Хороша. И кто же автор?

– Шуплинов, Николай. Вы, наверное, не знаете. Он…

– А, это один из самых последних передвижников, – прервал я. – Да, он уже и в советское время работал.

– О! Вы не искусствовед случайно?

– Совсем нет, – засмеялся я. – Ядерная физика моя специальность. Но живопись знаю, так как я филокартист и собираю открытки с репродукциями картин из музеев.

– Филокартист!? Не может быть! Слушайте, я Вам сейчас такую историю рассажу, закачаетесь. Мне её самому рассказали.

Проводница принесла чаю, мы с мужичком достали собойки. Меня снабдил мой закадычный друг Бухарец, у которого я провёл два дня и который работает поваром в одном из лучших ресторанов города. По этой причине я не мог отказаться от его поварских изысков, которых хватало как минимум на отделение голодных солдат, а что уж говорить про нас двоих. Мужичок, увидев такое изобилие, ахнул, а я же предложил оставить его скромные бутербродики на утренний чай и подналечь на моё. Прикончив то, что с трудом влезло в наши ослабшие организмы и, запив это железнодорожным чаем, я приготовился слушать, а мужичок начал. Рассказывал он весь оставшийся день и закончил в первом часу ночи. Видимо сама история его потрясла, и он рвался поделиться с благодарным слушателем. Поэтому подробно описывал даже мелкие детали. Я был изумлён до крайности и то верил, то сомневался. Уж больно неправдоподобной выглядела эта история. Я долго не мог уснуть, всё представлял себя на месте её героя.

Приехав домой, я записал рассказ. Но, конечно, многое подчистил, изменил, убрал упоминания о месте, где всё происходило и, каюсь, постарался приврать в целях более художественного изложения, добавил целую любовную линию. Но, все факты, события и действующие лица, естественно, не под своими именами, полностью соответствуют оригиналу. Единственное, что я в корне изменил, имя художника, название картины и собственно историю её появления. Кстати, удивительно, но проболтав столько времени, мы так и не познакомились с ним. В смысле я не представился и его имени не услышал. Так и он остался в моей памяти как просто Попутчик.

2. Сообрази себе картину

Почти невыдуманная история.

Правда, границы «почти» почти неразличимы…

Карло Кривелли. 1457—1495. Мадонна с младенцем. Местонахождение неизвестно.

Может ли профессия искусствоведа прокормить человека? А целую семью? О чём думала мама, когда расписывала Фёдору все прелести этой профессии? В советские времена, наверное, было можно защитить кандидатскую, если повезёт, то и докторскую. Писать книжки, читать лекции. Особенно, если пристроен к хорошему месту типа художественного музея или, того лучше, к театрально-художественному институту, или совсем уж почти к раю в виде Академии наук. А сейчас, что проку от кандидатской, да и от института тоже. Какие ныне зарплаты у преподавателя, даже пусть доцента. На докторскую сил нет, да и нет особого желания. А без неё шиш, а не профессора получишь. А ведь всё так славно начиналось.

Неполные семьи бывают разные, чаще всего проблемные. По крайней мере, если судить по прессе и художественной литературе. Но мне кажется, что это далеко не так. Вот Федя жил с мамой. Про отца он ничего не знал и особенно не печалился. Когда-то спросил у мамы о нём, получил стандартный ответ – вы сами можете предположить варианты, и успокоился. В их доме постоянно толпился народ, было интересно и весело. Актёры, художники, поэты, писатели и прочая богемная публика. К этому располагала профессия мамы и её место работы. Она была достаточно широко известна в определённых кругах как прекрасная портниха, а по жизни работала костюмером в академическом театре. Рисовала мама прекрасно, но работа занимала практически всё время, и на живопись оставалось совсем немного. Тем не менее, Фёдор с раннего детства жил в атмосфере масляных красок, растворителей, лаков и в окружении маминых картин, репродукций художников, многочисленных книг по искусству. Маме досталась богатая библиотека её родного дяди, известного в своё время искусствоведа. Позже она сама пополняла собрание, а также многочисленные друзья, зная страсть мамину страсть, старались подарить по поводу и без оного, то ли новинки, то ли что-нибудь подобное из своих заграничных поездок. Учился Фёдор средненько, по естественным наукам с трудом, так как по складу ума был чистым гуманитарием. К счастью, школа во дворе дома была с углубленным изучением французского, а вторым языком был немецкий, что очень пригодилось в дальнейшем, особенно если учесть, что английский он выучил сам. Большая часть иностранной искусствоведческой литературы как раз была на этих языках, и это существенно помогло, когда Фёдор тачал болванку, что в переводе на нормальный язык означает написание кандидатской диссертации. Но до болванки ещё надо было дожить. В институт он поступил без труда. Во-первых, был неплохо подготовлен, во-вторых, среди преподавательского состава фамилия Фёдора была достаточно хорошо известна, что способствовало поступлению. Хотя специально ни мама, ни сам он пороги не обивали и пониженного внимания экзаменаторов к себе не требовали.

Учиться было легко и опять же весело. Будучи почти взрослым и уважаемым студентом он влился в большой богемный коллектив, на полных правах принимал участие в посиделках и пьянках, хотя к выпивке был абсолютно равнодушен, но курил, как и все в компании. Квартира у них с мамой была небольшая, но трёхкомнатная с двумя особенностями. Хотя собственно жилплощадь была по современным меркам совсем невелика едва ли 38 квадратов, зато кухня была на загляденье, считай по площади почти как две комнаты, да ещё с огромной лоджией и с выходом на черную лестницу. Где на площадке можно было хранить зимой всякие дары с дачных участков маминых друзей. Второй особенностью квартиры была ванная комната под стать кухне. Помимо ванны там размещалась стиральная машина, куча шкафчиков и полочек, гладильный угол и совершенно необычная вещь для советского времени – биде. Кухня благодаря своим размерам и была местом всех тусовок, а лоджия – курилкой. Мама была против курения в квартире, и к тому же в компании постоянно кто-то был беременной. В ванной же зачастую уединялись парочки. Там в гладильном уголке был небольшой диванчик. Эта квартира досталась им по печальному поводу.

В Ленинграде жила бабушка по маминой линии. Родом она была из старинной дворянской семьи, блокадница, из любимого города выезжала только к дочери после появления любимейшего внука Фёдора. Он же обожал бабушку, и все каникулы проводил у неё или вместе с ней на даче у родственников под Лугой. Бабушка жила в отдельной квартире в самом центре города. Собственно говоря, отдельной эта квартира стала сразу после снятия блокады. До этого она была частью большой коммунальной, в которой до войны жило пять семей. Кстати, вся эта квартира в своё время принадлежала прадеду Фёдора – известнейшему на весь город ветеринару. В блокаду из четырех семей осталась одна старушка – остальные то ли пропали в эвакуации, то ли умерли от голода. Бабушка выжила по двум причинам: работала бухгалтером в столовой, что давало возможность питаться чуть-чуть лучше, чем другие и благодаря своей ослепительной красоте. За ней постоянно ухаживали различные представительные мужчины, и среди них был один из Смольного и как раз на период блокады. Он же смог позже правдами и неправдами добиться разделения коммуналки на две квартиры – одну отдельную шикарную однокомнатную для зазнобы, то бишь бабушки, и вторую по-прежнему коммунальную. Кстати, это стало возможным лишь потому, что в огромном общем коридоре можно было выделить помещение для бабушкиной кухни, туалета с ванной и даже прихожей. Кроме того из коридора был выход на черную лестницу. Этому из Смольного афера с бабушкиным жильём вышла боком. Точнее боком вышла его вся деятельность, в которой квартира была лишь небольшим довеском, что спасло бабушку от выселения. Мама же с Фёдором жили в обычной двухкомнатной квартире, правда улучшенной планировки, которую они получили в доме, построенном для актёров и работников театра в те времена, когда слово театр звучало очень гордо. Питерская бабушка отличалась исключительным здоровьем, как все, кто пережил блокаду. Но тут случилось несчастье – она упала и сломала шейку бедра. В девяностолетнем возрасте это было почти смертельно. Пришлось срочно заняться обменом бабушкиных хоромов и их квартиры на трёх или лучше четырёхкомнатную жилплощадь. Обменять однокомнатную квартиру в Ленинграде на квартиру в их городе было плёвым делом. На объявление в газете откликнулось около сотни жаждущих. Вариант Фёдор с мамой выбрали быстро. Следующим шагом был обмен найденного варианта и их квартиры на общую. И тут возникли проблемы. Мама установила одну ножку циркуля в их жилище, а второй очертила круг радиусом с километр и заявила, что новая квартира должна была находиться в указанных пределах. Вариантов, тем не менее, было немало. Каждый день после работы мама с сыном садились на велосипеды и ехали осматривать предлагаемые квартиры. Съезд – это не разъезд. Разводы, конфликты детей и родителей, бабушек и дедушек с внуками – причин для размена квартиры были стада неисчислимые. Гораздо меньше жителей города хотели объединяться. Поэтому выбор у них был большой, невзирая на географические ограничения. Позже Фёдор вспоминал эти поездки с чувством особой жалости. Почти всегда им приходилось видеть небольшие житейские драмы и даже трагедии. Редкими же исключениями были счастливые варианты, например, престарелые родители желали предоставить любимым детям возможность жить самостоятельно. Их квартира попалась далеко не сразу и, несмотря на очевидные достоинства, испугала своим видом. Долгое время она была коммунальной, и прежние жильцы засрали её до невозможности. Но тут выручил местный вариант обмена питерской квартиры – прознав про проблемы, он предложил для ускорения доплатить за обмен. Сумма, которая предлагалась, покрывала расходы на ремонт и не прошло и месяца, как Фёдор с мамой и бабушкой, наконец, обустроились. Бабушка прожила чуть меньше года и тихо ушла во сне. Вот так.

После окончания института Фёдору реально повезло. Ещё на четвёртом курсе он попался на глаза легенде института профессору Кузмичеву, по кличке, естественно, Кузмич. Почему Федька ему приглянулся, неизвестно, но и не важно. Важны последствия. Кузмич был исключительным знатоком и поклонником передвижников. Его дед богатый промышленник меценатствовал на ниве искусства и особенно привечал этих художников. К сожалению, кроме шикарной библиотеки и нескольких эскизов Серова от огромной коллекции деда больше ничего не осталось. Всё сгинуло в смутные времена или было экспроприировано Советами. Внук благополучно проскочил все крутые изгибы советского искусствоведения, поскольку во все времена большевики любили передвижников и отблески этой любви пали на Кузмича. Что выразилось в научных степенях, регалиях, наградах и прочих знаках внимания со стороны власть имущих. С одной стороны Кузмич привил Федору свою привязанность к передвижникам, с другой – передал свой огромный опыт и знания. Начиная с курсовой, Кузмич стал его руководителем, продолжил на дипломе и логично завершил на кандидатской. И быть бы Фёдору доктором наук, но везенье кончилось, Кузмич покинул его, как впрочем, и этот мир. А тут ещё и великая августовская революция. Конец СССР и любви к передвижникам. Правда, надо отметить, что СССР так и не воскрес, а вот передвижники… Но их воскресенье случилось заметно позже.

Начало девяностых было тяжёлым. Театр, где служила мама Фёдора, хирел и едва держался на плаву – людям было не до искусства. Её же портняжная деятельность также особой прибыли не приносила. Контингент-то был богемный, мало приспособленный к жизни в начальный период перехода от социализма к капитализму. Тут бы выжить, куда уж об обновах думать. К счастью, было несколько старых клиентов, вот они и помогали. Фёдор же ещё при Кузмиче успел получить доцента и преподавал в родном институте. Скудная зарплата и никаких халтур или подработок. Иногда перепадал кусок на курсах повышения квалификации. Несколько раз приглашали читать новый курс по мировой художественной культуре во вновь открывшиеся частные институты. Хоть там и платили очень даже неплохо, но впечатление от «студентов» было отвратительным, и Фёдор с трудом выдерживал одну-две лекции. А тут в придачу и личная жизнь не клеилась. Почти три года он практически был женат на Люське – однокурснице, с которой вступил в отношения ещё на первом курсе на картошке. Сделать же последний шаг в сторону ЗАГСа он не решался, а тут подвернулся более решительный тип из новых русских и Люська тю-тю – как говорят, катер свистнул и скрылся за горизонтом. Тоска… И не скажешь, что Фёдор тямтя-лямтя, нет, энергии хватало, даже с избытком. Просто ему с таким никому не нужным образованием деваться было некуда. А жилки бизнесмена не было, не торговать же идти к другу Саньке, который будучи студентом, производил скорее впечатление пэтэушника-неудачника с трудом освоившим азбуку и таблицу умножения. А тут вдруг развернулся, открыл кучу ларьков, купил квартиру, автомобиль, малиновый пиджак и прочие атрибуты успешного бизнесмена. Приглашал Фёдора, даже упрашивал, ему не столько опытные нужны были, сколько просто честные. Но Федька ломался и никак не мог решиться.

Ни шатко, ни валко прошла пара лет такой жизни. Потихоньку приподнялся театр. Государство в областных и республиканских центрах стало поддерживать некоторые театры, народ приспособился к новой жизни и потянулся к привычным развлечениям. Пошли клиенты и к маме. Только у Фёдора никакого просвета не только не было, но даже не намечалось. И как обычно, помог случай. Фёдора пригласили на открытие выставки в художественный музей. Выставлялись молодые художники, обещали фуршет, и собственно говоря, на него Фёдор и клюнул. Не столько чтоб поесть вкусненького, сколько на возможность встретиться с разными людьми, среди которых надеялся завязать что-нибудь полезное. Но, если честно, то это был только предлог чтоб как-то убить вечер. После расставания с Люськой Фёдор терпеть не мог вечера и всегда старался слинять из дома. Не мог он смотреть, как мать переживала, вольно или невольно кляня себя за никчемную Федькину профессию. Выставка была так себе. Молодые художники из кожи вон лезли, чтобы понравиться группе потенциальных покупателей. Им по барабану были журналисты и даже телевидение, а вот среди той группы были зажиточные москвичи и даже богатые иностранцы. Входило в моду покупать картины – пустые стены коттеджей нуждались в оформлении. Фёдор потолкался среди художников, потом подошел к журналюгам. Те информацию уже собрали и трепетно ожидали главного события вечера – фуршета. Наконец, двери в зал со столами открылись и все, делая вид, что не спешат, ломанулись к угощению. Фёдор, как опытный стололаз, занял самое правильное место – напротив блюда с жареным поросенком окруженного тарелочками с икрой, красной и белой рыбой. Он предусмотрительно раздвинул локти так, что ограничил конкурентам прямой доступ к деликатесам, высматривая кого-нибудь полезного, с тем, чтобы поделиться выгодным местом. Неожиданно Фёдор заметил Илью Григорьевича, старого знакомого Кузмича. С ним Фёдор встречался несколько раз, когда Илья Григорьевич приезжал в город и останавливался у приятеля. Илья был широко известным в узких кругах специалистом широкого профиля. Иначе говоря, оказывал услуги коллекционерам по приобретению и реализации различных предметов искусства.

– Ба, Фёдор Сергеевич! Какими судьбами здесь. Вы ведь всё больше по передвижникам. А тут малевичи с кандинскими районного разлива, – по-барски положа руку на плечо Феде, пророкотал Илья.

– Пристраивайтесь, тут есть чем сгладить впечатление. Хотя Вы правы, я так, из любопытства. Смотрю, когда, наконец, вспомнят о реализме.

– Спасибо. Сыт. Меня тут обхаживают. Опоздали, батенька. Вы тут в провинции отстали. У нас уже вспомнили. И не только вспомнили, а очень даже. Ваши передвижники пошли в гору. На выставки любого художника девятнадцатого века такой лом стоит, что любо дорого взглянуть. На Репина или Сурикова очереди с километр. С времён большевиков и толп у Эрмитажа не видывал ничего подобного. За какого-нибудь Богданова такие деньги дают! А уж про салон и говорить не приходится. Вон давеча простенький Клевер ушел за… ну, за очень, очень большие деньги. Вот только одна проблема. Спрос рождает предложение – подделывают безбожно. Да так ловко, что не всякий эксперт поймет. Вот Кузмич был! Вот он-то враз бы… Да что говорить, – махнул рукой Григорьевич и, ткнув вилкой в осетрину, опрокинул рюмку.

– Да, с уходом Кузмича… – не успел договорить Фёдор, как Илья, прожевав осетрину, прервал:

– Слушайте Фёдор Сергеевич, – а может быть Вы попробуете экспертом выступить. Вон на следующей неделе мне одного якобы Неврева привезут. Один бизнесмен долг картиной отдавать собирается. Но есть сомнения. Послать на полную же экспертизу дороговато. Как, Вы не попробуете? А потом обещали Гермашева. Мне кажется, что кроме Вас ныне, как лучшего ученика Кузмича, его никто толком не знает. А ведь в своё время с Левитаном конкурировал. И, скажу, успешно. Ну, как?