Читать книгу: «Зал ожидания (сборник)», страница 2

У меня екает сердце. Ничего не понимаю.

Я поворачиваю ребристую ручку – закрыто. Звоню в дверь, и через пару минут она открывается. На пороге стоит та самая невзрачная девушка: улыбается и машет перед носом рукой, улыбается и машет. Живая.

– Если ты грабитель, приходи завтра. У меня неудачный эксперимент с олениной.

Знакомьтесь, Оля. Девушка веселая, но с явными мистралями в голове. Изучает культуру народностей России, курит и между делом готовит тухлятинку по средневековому рецепту. Интервью седьмого числа действительно было, и с Тасей Оля неплохо подружилась.

Некоторое время я тупо смотрю на Олю. Мыслей ноль. Из соседней квартиры выталкивается мальчик с лыжами, орет нам "здрасте!" и, чудом не насадив никого на палки, удаляется.

– Она ушла от тебя черноволосая? – без особой надежды спрашиваю я. – Во сколько?

– Да, конечно, – Оля удивляется и достает из-за уха сигарету. – Перед полуночью, у меня тогда еще куранты встали. Собственно, – Оля пожимает плечами, – часы у многих в доме, говорят, встали. А чего? Знаешь, ты странный. Хаха, сказала девушка с подпорченным оленем в кастрюле.

Я тру лоб шершавой перчаткой. Не помогает. В голове каша, запах из квартиры Оли – что хоть убегай (и от ее сигареты – не лучше).

– Ты не знаешь, почему Тася была одна все праздники? Кроме посиделок с тобой.

– Так это, – Оля разводит руками и едва не прожигает сигаретой обивку двери, – пост. Так-то вернее с гаданием.

– Каким гаданием? – удивляюсь я. Я еще в силах удивляться, ур-ра!

– Святочное гадание. Ты, часом, не из параллельной вселенной?

Оля сумбурно рассказывает, что Тася во время интервью заинтересовалась гаданиями и, вроде бы, решила попробовать. Для ритуала требовались церковные свечи и зеркало. Свечи и зеркало.

Треснутое зеркало в пакете и свечи из сейфа Н.С.?

У меня начинает крутить под сердцем.

Акт 9 Занавес

Я поднимаюсь к Тасе и неловко жму на звонок. Слышится мультяшный смех. Квартирная площадка, несмотря на зиму, вся в цветах: жирный лавр, алое, бархатцы, рододендрон. Тут и там детские игрушки.

Я звоню снова, и Тася наконец открывает: по локоть в мыле, в левой руке – губка, на правой – бинт. Пахнет лимонным моющим средством. Улыбка девушки натягивается, как стальная пружинка, щеки вспыхивают.

– Ух. Дениска.

– Ты что-то увидела в зеркале? – говорю я как-то странно. Эй, там! Звукорежиссер!

– Как… Что? – Тася удивленно качает головой. – Откуда?.. Что?!

Я унимаю дрожь в голосе и тихо повторяю:

– Просто скажи, что ты видела? Ты же не веришь в это?

Зрачки девушки расширяются. Она отодвигается и машинально вытирает лоб рукой. На белой коже, под белыми волосами, остаются мыльные разводы.

– Дениска…

– Что у тебя с рукой? Что ты видела в зеркале?

– Нас! Я видела нас. Сначала все чудесно, а потом… видимо, пожар. Наши тела выносят под белыми простынями. Доволен?

Я вспоминаю видео. Шрам на белой безвольной руке мертвеца. Правой, как и у Таси. Меня бросает в пот.

– Таська? – доносится изнутри мужской голос. – Все нормально? Одеть штаны?

Лицо у Таси такое, будто она хочет провалиться сквозь землю. От невидимого Василия начинает подташнивать.

– О Боже, – девушка затравленно оглядывается и кричит: – Нет! Это… это ЖЭК! Насчет счетчиков!

– Так я в них разбираюсь! – орет из квартиры стартапер. – Я сейчас! Только носки найду. Жди!

Тася закрывает глаза и шумно выдыхает нечто вроде "идиот".

– Ты же не веришь в эти предсказания? – осторожно спрашиваю я. Кого я убеждаю? Ее или себя?

– Какая разница?

– Это же бред! – я нервно улыбаюсь. – Ты чего? Это бред, просто бред. Бред!

– Этот бред уже сбывается! Все мелочи, все образы, все звуки! Тот светофор, пара в лифте, надпись из песни, сообщение твоей… – да все! – Тася не замечает, что стиснула губку, и на пол, на желтые с паровозиками носки струится мыльная вода. – О Господи, Дениска, просто уходи и не возвращайся. Ты ведь этого хотел? Ведь этого? – в глазах девушки что-то мелькает. – Потому что я видела нас, и мы казались счастливыми, перед тем пожаром. Де…

– Вот и я! – на сцене появляется полуголый Василий. Улыбка до ушей, волосы потные, всклокоченные. – Теперь забудьте, что говорили с ней, она в технике курица. Говорите мне.

Такое ощущение, будто мы с Тасей все еще в лифте, и трос оборвался, и кабина проваливается в заснеженный ад, а в ушах пульс грохочет, в ушах воздух ревет; и ноги отрываются от пола.

Тася одеревенело смотрит на меня, затем шевелит красивой головой.

– Уже все. Денис Владимирович уходит. Сейчас мы не сможем поставить эту модель, у нее плохие показатели. Может быть, потом? Как-нибудь, когда…

Может быть. На подбородке ямочка, а глаза всегда лукавые и будто прищуренные.

Я возвращаюсь домой. От батарей жарко, холодильник хрюкает; в желудке у меня ворочаются ледяные глыбы. Что-то призрачное реет на краю сознания, что-то давнее, что-то ускользающее за стены, ночь, города. Остановись! Я открываю окна, словно могу догнать это далекое мгновение, и в стены ударяет гул машин. Свежий ветер волочит по полу тысячи самолетиков, затем поднимает один за другим и начинает кружить по комнате. Слышится шелест и какой-то звук, похожий на "тррр".

Может быть. На подбородке ямочка, а глаза всегда лукавые и будто прищуренные. – Может быть, – говорю я несущимся мимо самолетикам. – Может быть, один из вас доберется до Токио. Первый терминал, северное крыло. Зал ожидания. 2008 год.

Три дня Золотарева

С тех пор Золотарев хромал. Порой он, конечно, пробовал ходить без клюшки, но давалось это тяжело, с болью в полуживой ноге. И тогда проступали бугры желваков на лице – узком, вытянутом, как у шакала; лоб покрывался потом, глаза суживались.

Золотареву было тридцать семь. Прекрасный возраст для повышения, для новых достижений – чего только душа желает, – и страшноватый для увольнения по состоянию здоровья.

– Слышишь? – поднял вверх руку Севрский и заулыбался. Лысый, огромный человек в зеленоватой форме – точно вставший на дыбы дракон с острова Комодо.

Золотарев еле заметно покачал головой.

– Не слышу.

Это "слышишь" предваряло обычно какую-то угловатую шутку. За годы службы Золотарев научился воспринимать их в качестве необходимого зла, мол, в жизни никогда все идеально не бывает, но раздражало безмерно.

– Эти стены говорят, что дерьмом пахнет, Золотарь. Кто без тебя разгребать будет?

"Фиктивный друг", – так мысленно называл генерал-майора Золотарев. Пятнадцать лет они вместе работали, отмечали праздники, провожали в последний путь сослуживцев, но до сих пор в обращение Севрского чувствовалось какое-то высокомерие. Впрочем, не без причины: и моложе, и старше по должности, и популярнее среди коллег. А вот Золотарева никто – совсем никто – особо не любил.

– Давай подгребу напоследок.

Севрский махнул рукой.

– Иди домой, налей себе чаю, стисни жену и привыкай к гражданке. Приходит пора и сложить оружие.

– Гвардия умирает, но не сдается, – Золотарев осмотрел стол, усеянный папками, и принялся их нервно перебирать. – А пока не подписали, я не уволен. Ну, какое тут поинтереснее?

– Ты мне дашь работать? – скорее весело, чем возмущенно спросил Севрский.

– Не дам. Так… пацанские разборки – не хочу. Дохлый авторитет – ну нет, хватит этого. Секта? Да еще плюс изнасилование – брр, не хочу. Разборки, опять. И снова разборки. Разборки. Опять Разборки. А это что?

Под степлером лежала совсем тоненькая папка – рыжая, с запиской от лаборатории.

Севрский потер шею, нахмурился.

– Да это… какая-то ерунда. Очередная странность после "Отребья". Мне еще с полгода, видимо, за вами хвосты замазкой замазывать.

Золотарев поморщился. Последние четыре года он участвовал в охоте на преступную группировку "Белое отребье". Получил за нее две медали, какую-то прибавку к пенсии, по штырю в ноге, бедре и колене и почетное увольнение. Пиррова победа, которая вызывала отнюдь не радость, а горькую такую, натянутую улыбку.

– Ну-ка.

Золотарев открыл папку и замер, когда Севрский бросил нечто вроде "чушь, огурцам отдадим". "Огурцами" они называли зеленых юнцов, это было в порядке вещей, но Севрский врал, как сивый мерин. Значит, и в самом деле интересное; значит, решил захапать себе.

За эту способность определять ложь – на каком-то бессознательном, почти животном уровне – Золотарева никто и не жаловал.

В папке находилось всего два документа, оба по запросу Севрского: анализ мусора, который собирали во время слежки за штабом "Отребья" – красным обвели "предметы женской гигиены" в категории "соседи слева", и записка групп наблюдения:

"В доме номер 6, слева от объекта, проживают два брата: Кушаков и Марицин. Не работают. За полгода больше никто замечен не был. Никаких гостей. Подтверждено".

Золотарев почувствовал холодок внутри.

– О, как интересно.

– Слышишь? – Севрский нарочито вздохнул и ткнул большим пальцем за спину. – Эти стены говорят, что тебе пора на покой.

– Скажи им… – Золотарев хотел придумать шутку, но так и не нашелся с ответом. – Да ничего им не говори.

***

Штаб "Белого отребья" находился в коттеджном поселке "Британика": стандартный копипастный дом в стиле европейских пригородов. Соседний номер 6 ничем не отличался – те же беленькие стены, тот же гараж, та же идеально красная, ровная черепица.

Золотарева бесило это подражание западу. Сам он полжизни провел в хрущевке, а другую половину – в однушке, с женой и дочерью. Было тесно, неудобно… и лучше бы так оставалось всегда.

На звонок вышел мужчина лет тридцати. Пучеглазый, сутулый, похожий на удивленную обезьянку.

– Из вашего дома звонила женщина, – как можно увереннее начал Золотарев, – сообщила о брошенной машине неподалеку.

Это, конечно была выдумка, но мужчина заме-етно растерялся. Посмотрел внутрь дома, приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, да так и замер.

– Вы, кажись, домом ошиблись. Тут только мы с братом живем.

– Точно? А машины вы не видели?

– Нет, ну… камаз с щебнем тут проезжал. Мусоросборка. Жип этот, двудверный, забыл, как модель называется. Кажись, все.

– Да? Что ж, видимо, адрес напутали.

Золотарев извинился за беспокойство и захромал обратно к машине. В ноге пульсировала боль, а по спине бегали мурашки, словно пытались докричаться: ЛОЖЬ! ЛОЖЬ! ЛОЖЬ!

Если чутье не обманывало – а оно редко давало петуха – в доме, не выпуская уже минимум полгода, но заботясь (средства гигиены), держали некую женщину. Отсюда возникал вопрос: "На кой черт?"

***

Звонки нескольким знакомым дали информацию по дому. Купили его на паспорт Марицина, шесть месяцев назад, как раз, когда организовали наблюдение за "Отребьем". Золотарев отметил для себя совпадение дат и пробил братьев. Безуспешно. Ни в связях с группировкой, ни в какой-либо преступной деятельности Марицин и Кушаков не замечались.

"И почему у них фамилии разные?"

Как обычно невовремя подошел новый сисадмин Валерка и затеял проверку компьютера. Паренек был непонятного возраста и образования, но в машинах разбирался неплохо. Золотарев иногда ловил себя на мысль, что хотел бы такого зачуханного сына.

– Эх, Валерка, недолго тебе меня мучить. Вот скажи, тебе твоя работа нравится?

Паренек неопределенно кивнул, и Золотарев ощутил неправду.

– Врешь ты все. Мне вот нравится, а не разрешают. Нельзя и все.

– К семье хоть вернетесь.

Золотарев немного удивился таким словам от молодого человека, а потом подумал, что тот сам, скорее всего, женат и с детьми.

– Да какая там семья… – Золотарев махнул рукой и вспомнил документы на развод, которые уже несколько месяцев лежали в столе.

Свидетельства рождений у братьев оказались на разных родителей. Золотареву это совсем не понравилось: двое возможно неродственных мужчин в загородном коттедже, там же где-то – таинственная гостья, там же "Белое отребье" – и все это в течение почти полугода. В голову полезли слова "похищение", "рабство", и Золотарев для успокоения решил поесть. Бросил сосиску в чашку, залил кипятком и сел наблюдать, как появляется испарина – сначала на ободке и стенках кружки, затем на самом мясе. Пахло аппетитно.

Мысли вернулись к отчету лаборатории, и Золотарев вновь его просмотрел. Мусора для двоих получалось многовато – значит, ее хорошо кормили.

"Почему она не выбирается из дома? Боится? Запрещают?"

Ответа не приходило, и Золотарев решил просмотреть остальной мусор, который насобирали в ходе наблюдения за "Отребьем". Список лежал у Севрского, и тот долго ворчал на тему "людей с шилом в одном месте", но отчет все же дал.

Подозрительных совпадений с отходами из 6 дома не нашлось. Еда, коробки, банки, пакеты – горы стандартного урбанистического барахла. Из того, что выделила лаборатория, запоминались короткие записки со словами "Черная вода", но и они лежали только в баках "Отребья". Никакой явной связи.

Вечером Золотарев вновь поехал в "Британику".

С неба сыпал снег, воздух синел, и загорались рыжие фонари. Дом номер 6 не вызывал подозрений, как и его хозяева. Меловое пятно, которое терялось в наступающих темноте и холоде. Золотарев выключил подогрев, замерз и включил снова, когда начал ловить себя на паранойе – в здании до сих пор не зажегся свет.

"Оба не работают".

"Очень подозрительно!".

Заныло изувеченное бедро, и Золотарев подумал, что куда больше не хочет ехать к себе, чем следить за братьями. Кольнула вина, и рука схватила телефон, но муки совести вскоре кончились – уже на втором писклявейшем гудке. После того, как жена призналась, что завела другого мужчину (она сказала именно так, "завела", точно говорила о домашнем питомце), а дочь уехала волонтером, Золотарев чувствовал себя дома виноватым. Как преступник, который возвращался на место непредумышленного убийства и рассматривал белый силуэт. В данном случае взамен трупа была неудавшаяся семейная жизнь.

"Почему всегда в таких случаях переехать должен мужик?"

Некоторое время Золотарев ждал, что супруга перезвонит, но телефон молчал. Золотарев набрал дочь – тишина. Ровно гудел мотор, и сиденье кряхтело при каждом движении. Хотелось напиться и спать.

Около восьми, когда давно уже стемнело, а щит над поселком замигал неоновой рекламой, у Золотарева начало крутить кишки – окна братьев так и не засветились. Он заерзал на сиденье, проклял дурную натуру, и немного спустя поковылял к дому.

Неплотно закрытая дверь поскрипывала на ветру, и за порогом намело холмик снега. Кушаков и Марицин нашлись в гостиной и ванне соответственно. Оба с изуродованными до неузнаваемости лицами, с обожженными подушечками пальцев и вырванными зубами. А вот крови натекло мало. Собственно, ее почти совсем не было.

***

– Золотарь, а, Золотарь? Вот не сиделось тебе? Вот соскучился по такому гавнищу? – Севрский покачал головой и сердито залистал рапорт.

Дом 6 оказался чист, как хирургическая операционная: убийцы (убийца?) вычистили все – от потолка до ковров. Залили растворителем стоки раковин, ванной, туалета и удалились, видимо, еще до второго пришествия Золотарева. Только две вещи выбивались из этого списка: отверстия в стенах, словно для наблюдения, и бумажка на стеклянном, а-ля "Икеа" столике – со словами "Черная вода".

– Знаешь, что мне в голову лезет? – продолжал пунцовый Севрский. – А: "Терроризм". Б: "Иностр. спецслужбы". Вот они ТАК делают, когда готовят что-то серьезное. Говорил же, что молодому лучше отдам. Вот нужно тебе будет срочно догнать кого, как ты на своей костяной? А не догонишь если?

Золотарев отвел взгляд в сторону и ничего не сказал – нога опять разошлась, и тягучая боль отдавала где-то в пояснице. Севрский все не унимался:

– Ты хоть дома был?

– Все некогда.

– Пф! Тебе к семье не хочется? Я сыновей уже неделю толком не видел, так бы и сбежал. Ну что ты молчишь, Золотарь? Вокруг целый мир, а ты все бродишь по одному и тому же зассанному туалету и отмываешь одни и те же толчки. Иди домой, и не надо опять это твое "гвардия умирает, но не сдается". Ты не Наполеон, а это не Ватерлоо. Отвоевался, да ведь и здорово навоевался. Пора на покой идти.

"Да некуда мне идти", – хотел ответить Золотарев, но вместо этого выпил болеутоляющее и буркнул:

– Камброн.

Севрский вздрогнул и непонимающе заморгал.

– Что? Кам… что?

– Камброн. Пьер Камброн, это он сказал, что гвардия не сдается. Хотя историки спорят. Может, он сказал "Дерьмо" или что-то вроде. Учитывая ситуацию на поле битвы, последний вариант мне кажется более вероятным.

Севрский так и прыснул, точно студентка-хохотушка.

– Дурак!

В кабинет вошла новая сотрудница пресслужбы (с весьма подходящей для должности внешностью) и протянула несколько листков.

– По убийству Крестовской для новостей.

Севрский посмотрел релиз, выпучил глаза и стал яростно черкать карандашом, приговаривая "нет", "тьфу, недолгая!" и "ты ж, конопатая, меня под верховный суд подведешь".

Золотарев прикрыл глаза и думал, благо обстановка располагала. Батареи дышали в спину горячим воздухом, пахло тяжелыми духами и гуталином. Севрский скрипел грифелем, точно гипнотизировал бумажную змею, а она не желала появляться.

Почему убили братьев? Из-за вопроса Золотарева? Тогда женщина и впрямь там жила. Она испугалась обнаружения и решилась на крайность – устранить сообщников. Более того, затруднила опознание – значит, Кушаков и Марицин имели поддельные документы, а реальные их личности могли куда-то привести. Куда? И почему такая жесткая реакция на один визит Золотарева?

"Черная вода".

Это явно было сообщение, но как оно попало в мусор "Отребья", да еще несколько раз? Золотарев почувствовал озноб, едва вспомнил о совпадении дат – наблюдения за "Отребьем" и покупки дома Марициным.

Когда "пресслужба" вышла, Золотарев рассказал о догадках товарищу. Тот нахмурился, потер небритую щеку и выдал сноп ругани.

– Ну, положим. Мы следили за басурманами, за нами – эта троица. Два брата-недобрата и мадам "X". Зачем они следили за нами?

Золотарев помахал рукой на вспотевшее от духоты лицо.

– В наблюдении участвовало порядка 17 групп по 2-4 человека. Самый лучший способ, чтобы собрать, например, базу сотрудников.

Севрский выпятил губы и покачал головой.

– М-да. Все страньше и страньше, как говорила… эта… эта… твою за ногу! Ну, дура та с котом и печеньями?

– Алиса. В стране чудес.

– Да, Алиса. И все равно снимаю тебя. Не хватало, чтобы тебя грохнули накануне увольнения.

– Тогда я отсюда не выйду, – Золотарев демонстративно сложил руки на груди.

– Ну, ты… – Севрский в сердцах стиснул ручку и отвернулся. С минуту он молчал, затем нарочито кивнул. – Хорошо, Золотарь. Оставлю тебя до прихода документов, даже подмогу дам, как только подтвердят терроругрозу – но только если разрешишь вопрос. Не для документов, для меня лично (Золотарев почувствовал искренность и пожал плечами). В отчете баллистики по штурму "Отребья" есть две странности. Первая – с нашим Шитиковым. Его убили из пистолета-пулемета, которого ни у нас, ни у "Отребья" при себе не было. По кучности и поражению тканей что-то вроде "УЗИ".

Золотарев непонимающе развел руками.

– Ладно, – продолжил Севрский и посмотрел друг прямо в глаза, – а вот с главарем ихним совсем чудно. Если верить твоему рапорту и отчету баллистики, чтобы его пули вошли в стену под таким углом, он должен был стоять рядом с тобой. Как он промахнулся-то? Если стрелял в тебя тот, из ванной?

Золотарев поджал губы и чуть вздернул плечо, как бы говоря "да кто знает…". Севрский вздохнул, покачал головой.

– Золотарь, тебе со всем этим жить.

Золотарев ничего не ответил. Глаза его сделались мертвые-мертвые, на скулах проступили желваки.

***

Присланный художник составлял фотопортреты, и выходило странно, будто не два человека, а три, но разобраться, кто где, казалось неподъемной задачей. Вскрытие братьев тоже ничего не дало, кроме непроизносимого гликлазида в желудке Марицина, и пришлось Золотареву требовать повторное. На этот раз он предложил искать следы болезней и травм, чтобы послать запрос в ЛПУ, но по опыту знал – толку не будет. Да и "кажись" одного из братьев явно выдавало немосквича – еще больше препон для опознания.

Съев для бодрости столовую ложку растворимого кофе, Золотарев занялся "Черной водой". Записка выглядела как сообщение, но отсюда возникал вопрос – почему один и тот же текст?

"Для слишком тупых сообщников? Хорошо, допустим, я знаю, что за таким-то домом следят мвдшники. Что мне с того?

Стоп. Откуда я знаю? Либо у меня наметанный глаз (служил, скрывался, профи), либо крыса в органах. И… ничего это мне не дает. Ведь ничего? Совсем ничего. Возвращаемся к баранам: я подбрасываю записку в мусор, который станут проверять. Зачем?

Чтобы ее нашли.

Положим, находят. Я бросаю еще раз. Несколько раз в течение полугода. Зачем? Оставляю в доме, где два трупа и точно соберут все подозрительное. Зачем?

Зачем?

За-а…

Жду реакции".

Золотарева передернуло, он встал и прошелся по кабинету. Включил чайник, отчего тот жутко, душераздирающе зашипел без воды; выключил.

"Если отмести вариант с идиотом-сообщником, напрашивается поиск. Я ищу кого-то из сотрудников СК. Ищу, ищу… ищу… и все мимо, ведь записка лежала в доме братьев на самом видном месте. Или целей несколько? Потому что есть Шитиков с его странной смертью".

Золотарев с оторопью вспомнил штурм "Отребья". Именно штурм – маленький коттедж брали как защищенную крепость. Двое погибли сразу. Шитиков – когда зачищали второй этаж. Он был на задней веранде, и кто-то выстрелил в спину, а сам Золотарев в тот момент корчился от боли на кафельном полу ванной. Уже после смерти главаря и "свиты", после душного подвала и полуголой девицы, которую задели случайно – просто сработали рефлексы на движение.

Золотарев до сих пор думал, что его и Шитиков подбил один и тот же паренек, который прятался в душевой кабине, – но вдруг не так?

"В меня-то стреляли не из "УЗИ"! Обычный "Ярыгин"!".

Тогда преступник дождался от Шитикова нужной реакции.

Конец дня ушел на опрос сотрудников. Ничего странного за сослуживцем они не запомнили, работал в обычном режиме, не нервничал.

– В архиве долго копался, – бросили невзначай, и, несмотря на дикую усталость, Золотарев взбодрился: оно. Большинство документов вносили в компьютеры, а, значит, Шитикова интересовало нечто о-о-очень старое или скрытое. При этом интересовать его ничего не должно было – поскольку те, кто занимался "Отребьем", занимались только одним – "Отребьем".

Впереди ждало разочарование – дело, которое и называлось "Черная вода", после возврата Шитиковым бесследно исчезло. Сотрудники, конечно, содержания не знали, и известна была лишь категория – особо тяжкие преступления; населенный пункт – Черная вода и год – 1995.

– Перед вами только недавно спрашивали, – сообщил работник архив. Кто именно, он не знал: лицом не знакомый, не запоминающийся, документов не предъявил. – Сказал, что позже бланк занесет, ему бы только посмотреть дело.

У Золотарева возникло ощущение, будто невидимые щипцы тянут из сердца жилы.

"Рядом. Все это рядом. Незнакомый – новенький? Нет, в архив многие не ходят годами. Хотя все друг друга знают".

Золотарев покостылял к себе и вбил в поиск по картам Черную воду. Поселок из одной улицы и нескольких домов нашелся в 97 километрах от Москвы. Через пару часов Золотарев уже трясся на ухабистой дороге, черти где, черти как, черти зачем, и нога вновь дергала от боли. Золотарев терпел сколько мог, наконец, остановился и полез в сумку, за анальгетиком. Баночка оказалась пуста.

– Долгий будет денек, – прошептал Золотарев. Глаза в зеркале заднего вида сделались узкие, красные; на лбу выступил пот. Ослабевшая нога с трудом вдавила педаль газа.

Хотелось не то спать, не то выть от этого сверления в костях, а вокруг лежало только седое от снега поле, и столбы ЛЭП убегали, убегали, убегали за горизонт.

Черная вода существовала на картах, но не в действительности. Место, которое было центром поселка по координатам, предстало перед Золотаревым ровненькими холмами с полусгнившими космами пижмы. Он прошелся по округе, чертя от боли все и вся, несколько раз провалился по колено в толстую подушку снега, но ничего не нашел. Брюки и носки промокли, Золотарев шатался от холода, усталости и никак не мог собрать мысли воедино.

Дорога обратно промелькнуло в тумане. От тепла салона (или вторых суток без сна?) Золотарева разморило, он то и дело проваливался в дремоту, а машина ехала вперед – точно сама по себе, точно верная лошадка, которая пыталась возвратить хозяина из загробного мира.

Видимо, сработали рефлексы – потому что Золотарев вернулся в управление, а не к себе. Поднялся в кабинет, потыкался по сторонам и решился поехать к жене. Он именно так подумал – не домой, не отдыхать, не выспаться – просто к жене.

У подъезда Золотарева творилось какое-то столпотворение. По грязному асфальту разметало ботинки, брюки, пиджаки; на боку валялся утюг, будто кит, сбитый гарпуном; рядом, лицом вниз, дремал маленький телевизор, похожий на тот, что Золотарев некогда подарил дочке. Золотарев несколько минут рассматривал это светопреставление, пока не узнал свои вещи. Щеки и шея вспыхнули, сердце ухнуло, сделалось душно, как в гробу… но вот удивления не было. Совсем. Золотарев будто знал, что так и случится. Он молча, под хохот молодых девиц, переодел пиджак, взял утюг и поехал обратно в управление.

На столе ждал отчет по второму вскрытию. Золотарев прочитал пару абзацев, но ничего не понял. Открыл форточку, съел растворимого кофе, и сердце забило пуще прежнего, голова прояснилась.

Лаборанты, как выяснилось, ничего не нашли. Золотарев вновь наткнулся на гликлазид, изучил описание препарата и через вечность сообразил, что его применяют при диабете, а настоящий Марицин, скорее всего, состоял на диспансерном учете. Спустя еще пару часов Золотарев добился статуса терроругрозы и выслал запрос в Минздрав – на больных диабетом в населенном пункте Черная вода. Больше (кроме всей России) проверять было негде.

Ответ пришел с небольшой припиской, мол, возможно, подойдет это:

"Населенный пункт Черные вдовы (до 1995 – Черная вода).

Состоят на диспансерном учете:

Никитский Валентин Павлович, 1979 год рождения…"

Сердце замерло. Золотарев, который вновь плыл между сном и явью, очнулся и пробил Никитского по базам.

Пусто.

Не привлекался…

Не замечен…

Не был…

Программа услужливо подсказала пользователей со схожим запросом – Шитиков, Шитиков, Ши…

– Слышишь, Золотарь? – на плечо легла тяжелая рука Севрского. – Стены говорят, что документы на тебя пришли. И вообще-то спать не только в гробу надо.

Золотарева пробил озноб. Глупо было надеяться, что увольнение не подпишут, и все равно хотелось верить в чудо. Сыщик обреченно, будто последний раз, оглядел кабинет и буркнул:

– Я еще помню, как водить машину.

– С такими мешками под глазами, Золотарь, ты и дерьма на носу не разглядишь. Идем, это приказ.

– А я уволен, мне не прикажешь.

Золотарев возражал из последних сил, хотя сам чувствовал, что они на исходе. Домой, впрочем, не хотелось по-прежнему.

– У меня переночуешь, – точно прочитал мысли Севрский, – пока теща в Египте революцию устраивает.

Золотарев сдался. Вскоре машина друга уже неслась по удивительно свободной трассе. Пахло освежителем, сиденье расслабляло поясницу, в колонках звучала песня из "Мушкетеров":

"И кони ржут, и кровь рекою льется,

И вновь земля уходит из-под ног".

Золотарев хотел подремать, но бедро заныло. Он достал телефон и на дурака ввел поиск в интернете: "Черные вдовы никитский".

– Я, может, Золотарь, не умею, как ты, брехню чуять, но вижу, если человека дома не ждут. Дерьмово там все? Как у Карамбона твоего?

Золотарев не стал поправлять и только кивнул. Запрос выдал несколько результатов, первый же отправлял на заметку из новостного ресурса:

"… сообщению анонимного источника в ходе зачистки чеченского села Черные вдовы (бывшие Черные воды) 17 июня 1995 года подразделениями МВД было убито около двух десятков мирных жителей. Среди них ученики 7 класса местной школы Лидия Никитская, Виталий Пахрушин…". Под статьей было несколько фото. На первом – похороны: скорбящие родители, среди которых виднелись два недобрата, будущие Кушаков и Марицин, и невзрачная женщина, крайне похожая на системного администратора Валерку. У Золотарева бешено забилось сердце, он переключился на соседнюю картину, и та издевательски медленно начала загружаться.

– Эх, Золотарь, – покачал головой Севрский, – когда мы перестали друг друга рассказывать обо всем? Паршиво это. И чего он мне мигает? О, ща мы этого патруля припечатаем. Долго ему еще мои корочки сниться будут.

Севрский не по возрасту захихикал и свернул к обочине, но Золотарев не слушал – на экране проступили кадры разрушенного поселка. Улица, танк и несколько бойцов, среди которых узнавались молодой Шитиков и Севрский.

"Но ангел не дремлет, и все обойдется,

И кончится все хорошо".

– Вот, Золотарь, точно про тебя песня. Читай между строк: рано или поздно любая, самая здоровущая задница просрется, и дерьмо кончит тебя заливать. А?

Мимо прогремел трамвай, в салоне запахло табаком. Золотарев откинул голову на спинку сиденья и прикрыл глаза. Сердце бешено било в ребра, он пытался придумать, что сказать товарищу, а не мог. Обвинить? Убедить? Потребовать? Сбоку рыкнула машина, Сервский выругался, мол, "и чего мигал-то?". "Мушкетеры" все не замолкали:

"И кончится все хорошо,

И кончится все хорошо,

И кончится все…"

– Эй? – раздался голос от тротуара. – Огоньку не будет?

– Ог…

Проревели частые выстрелы, зазвенело стекло. Золотарев ощутил что-то мокрое, горячее на лице и до жути неспешно стал поворачиваться. Весь салон заливало кровью, засыпало ошметками мозга, зубов, костей. Краем глаза Золотарев видел, что у Севрского вместо головы какой-то обрубок – а остатки черепа неторопливо, точно в замедленной съемке, разлетались по сторонам. В боковое окно смотрело антрацитовое дуло "УЗИ". На улице визжали, машины пиликали, и каким-то врожденным рефлексом, который достался от динозавров или от кого бы там люди ни произошли, Золотарь ткнул больной ногой педаль газа.

Грянула новая очередь – осколки заднего стекла впились Золотареву в затылок. Волосы стали дыбом, руки почему-то чесались. Следователь вывернул левой руль и оказался на перекрестке. Пронзительно гудел заевший клаксон, и Золотарев, ничего не соображая, бил по нему, только бы звук прекратился. Колени, щеку, шею, плечо – все заливало кровью Севрского, искалеченную ногу сводило от напряжения… Что-то тяжелое ударило Золотарева в спину и швырнуло на приборную панель. Больно не было, только еще сильнее захотелось спать, только в теле чувствовалась странная легкость. И чудился он сам, Золотарев Виктор Харитонович, 1976 года рождения, бегущий без боли, хромоты и клюшки, бегущий просто и свободно, на фоне заходящего солнца и малиновых облачков, бегущий, бегущий, бегущий – по необозримому океану дерьма.