Без любви, или Лифт в Преисподнюю

И он совершенствовал свой девятый закон:

– Тот, кто не способен изменяться, приспосабливаясь к изменившимся условиям, уже мёртв, пускай даже пока не подозревает об этом.

Разумеется, выведенная им формула встревожила её не на шутку, но она была уверена, что теперь-то им уж всё ни по чём, даже если люди в погонах ходят по складу, тыкают в разные углы пальцами, вскрывают коробки, курочат сервера, выворачивают ящики, карманы и сумки, пристёгивают наручниками к батарее, составляют протоколы и сами же рвут их на мелкие кусочки, удовлетворившись пучком зелени. Пока что они мало напоминали подрастающего хищника, всё больше смахивая на травоядное, которое между прочим не гнушается и плотью поживиться. Страшными для человека зверями называл их Никита – всеядными бегемотами, не знающими распорядка дня.

– Как усмирить бегемота? – задавался он вопросом, и сам же отвечал: – Прикармливать помалу с руки, приручая и тем приучая к распорядку.

– Это наш новый закон? – спросила Натали с замиранием сердца.

– Не закон… Во всяком случае, не тот закон, что если восторжествует, то справедливость замолчит, а просто жизнь, которую ты принимаешь как должное, чтобы выжить, либо не принимаешь вовсе… и тогда преставимся мы пред ликом всевышним, и да упокоит нас безносая…

– Я боюсь, – шептала она, и голос дрожью выдавал искренний трепет, рвущийся из глубин её души.

– Не бойся, милая, мы не умрём. Не здесь и не теперь. Мы не испили ещё свою чашу жизни – лишь чуть пригубили. До похмелья далеко.

Никита падал перед ней на колени и зарывался лицом в тёплый упругий живот. Она запускала пальцы в его непослушные кудри, прижимала к телу, – и он зацеловывал её до самозабвения, пока весь мир вокруг не вбирался в их мирок и не таял там от жара лобзаний, как снег в лучах весеннего солнца.

Страха уже не было в ней – лишь беспокойство да вечная тревога. Печалили иные заботы: её тошнило, и подрастающий живот портил талию.

Ей очень нравилось, как звучит её теперешнее имя – Натали Борг. Много благозвучнее прежнего, которое она тут же позабыла вспоминать. Как не вспоминала и о тех кошмарных годах, что провела в подвале. Ведь было же – в самом деле было! Была удовлетворена тем своим унылым бытьём и в той яме ещё боялась чего-то лишить себя. Смешно!!! Теперь ей, казалось, в самом деле есть, что терять, но насмешка судьбы в том как раз и состоит, что ты не боишься утраты того именно, что считаешь неотъемлемым как жизнь.

Когда живот заметно округлился, она въехала в свою двухкомнатную квартирку на окраине, о которой так долго мечтали в ночной тиши, а когда опять подступила комом к горлу тошнота, она вошла, ведя мальчишку за руку и придерживая свободной рукой живот, в свежесрубленный двухэтажный дом, с зелёной лужайкой перед крыльцом, с каменными львами на страже. За домом – пруд, полный лягушек, чьи песни предстоит ей вскоре узнать и полюбить, сидя вечерами на скамье в молодом саду за тем прудом и прислушиваясь к звукам ночи, а не едет ли милый домой.

С чем она всё-таки никак не могла свыкнуться, так это с морской болезнью – той тоской, которая гложет и точит всякую морячку, выходящую на пустынный берег, чтобы вглядываться в безнадёжную даль синевы. Поздними вечерами, совершенно озябнув от ожидания и печали, она всегда бывала вознаграждена: её моряк пускай очень поздно, но возвращался из своего далёкого далека. И она прощала ему все свои тревоги. Смывала поцелуями с него пыль и запахи потустороннего мира.

Между мальчиком и девочкой, которых она вынашивала с такой же лёгкостью, как и муж свои планы, она не только научилась, но и полюбила водить автомобиль. Непременно красный и шустрый. Своим пожарником она его ласково звала. И теперь, в страхе, что муж, весь в делах, может охладеть к её весьма изношенному двумя родами и раздобревшему телу, принялась со всей страстью, на которую была богата её щедрая натура, обращать вспять упущенные годы. Третью беременность пресекла на корню, и стала завсегдатаем косметических салонов и всяких тренажёрных залов. Своё тело холить ей было не привыкать.

И если и казалось ей порой, что чувства охладели, то она их разжигала поздними вечерами, как разжигают камин, подбрасывая в топку сухие поленья дров.

Натали вдруг стала задумываться, и страх иного свойства всё чаще и чаще посещал её, пока вовсе не поселился у неё в груди. Однажды она испугалась мысли, и мысль та не хотела отпускать её и пугала посередь белого дня так, что в глазах темнело и сердце заходилось. Она боялась, а не оставит ли он в мыслях её, задвинув в хвост длинной череды всяких неотложных дел. В офис повадилась сама захаживать, а потом просто подкупила секретаршу. Что тут такого?! Зато всегда в курсе дел, чем немало удивляла, порой даже поражая мужа своей осведомлённостью и интуицией. Слава богу, брат Серёга, будучи наивнее пугала в её саду, хотя в разведчики и не больно годился, но в шпионы тоже не нанимался.

Чем больше Натали хорошела, чем моложе и краше казалась себе, чем изощрённее и совершеннее пребывала в страсти, тем всё больше отчаивалась побороть извечную соперницу свою и разлучницу – время. Сама борьба превращалась в страсть. Она кокетничала с собой, представляясь ему любовницей на все возможные лики. Провожала мужа неизменно любимая жена… и встречала любовница. В объятиях любимой изменял он ей – и с ней же. И гарем тот рос и множился, и каждая была не похожа на предыдущую. Никита навещал её в гостинице, где она снимала номер, заказав в ресторане банкет на двоих, летал с ней на край света – и отдавал должное её безумному искусству перевоплощения со всей страстью, на которую только человек способен, а порой – и за пределами возможного. Сумасшествие – безнадёжное, как отчаянная месть, выходящая за грань времени.

Он по-прежнему был верен себе во всём. Погоду кожей чувствовал, а его пульс служил ему верными часами, отсчитывая время, отчего в доме не работал ни один будильник. Смешно сказать, Натали как-то ослушалась его да и прикупила-таки у антиквара очень дорогие старинные часы с кукушкой…

– Кукушка-кукушка! Скажи, да не соври, сколько вековать в любви осталось?

Кукушка прокуковала, да и издохла будто. Опытный часовых дел мастер так и не сумел наладить, недоумевая, в чём тут закавыка, а заподозрив нечистое, умыл руки, спасовав перед таинством неведомого.

На стене, конечно, остались висеть часы с кукушкой, но исключительно – для мебели и в назидание: никогда не задавай кукушке вопросов, на которые сам не знаешь ответа. Частенько Натали поглядывала со злорадством на мёртвый циферблат и грозила кулаком издохшей кукушке.

Однажды, чувствуя воодушевление, Никита откровенно признался ей:

– Закон десятый: защищаться надо на тех рубежах, где возможны наименьшие потери, и в тех объёмах, которые ты удержишь впоследствии. И последние рубежи надо готовить заранее. Быть может, тогда и отступать не придётся.

Её, конечно же, насторожили его слова, и Натали наняла детектива – и стала пристально следить за всеми изменениями, которые происходили.

Объявился некий Клаус, а с ним и две коварные соперницы – таможня и фабрика по сборке. Эти злыдни надолго разлучали её с мужем. Терпению пришёл конец. Натали ревновала, но вынуждена была смириться с неизбежным – покамест.

Однажды случилось большое несчастье. Муж пропал на целую неделю, а то, как считать, и больше. Она вскидывалась средь ночи в холодной постели в холодном поту и порывалась бежать. Ломала руки в отчаянии и бессильной злобе на свою разлучницу – на время неумолимое. А потом благоразумно снимала трубку телефона. Ей докладывали о множественных синяках. Потом она узнала, что дюжина огромных грузовиков, подобно стаду динозавров, вторглась на склады, всё там вытоптали и ушли гружёными в неизвестном направлении. Никита объявил кому-то войну.

Потери удручали, заставляя тратить время и энергию вдвойне, чтоб восполнить то, что восполнить, казалось, уже невозможно; он отдавал долги кредиторам, не забывая главного кредитора – свой укромный уголок: отдушину, где любимая ждёт не дождётся.

Вопреки мрачным прогнозам, Никита выкрутился – согласно его десятому закону, которому неукоснительно он следовал: заработала фабрика, и склады вновь наполнились товаром.

Пускай не покажется это кому бы то ни было странным, но Никите в самом деле сопутствовала удача во всех его начинаниях. Почти как по писаному. Слов на ветер он не бросал. Каждое его слово было не только веским, но и взвешенным до краткого редуцированного звука. Ко всем достоинствам её мужа, очевидно, добавилось ещё одно – чувство меры. Как вдруг выяснилось, Никита умел взвешивать все за и против и с удивительной лёгкостью уравновешивать противоположности. Единственно, в чём он по-прежнему меры не знал, так это в том, что души в ней не чаял; вернее, она всегда была желанна и обласкана. Но тут уж, видать, виноват не он сам – любовь виновата, что через края всегда бежит, как молоко из кастрюльки на плите, которое вдруг недоглядели.

В один прекрасный день в их жизни наконец объявился-таки легендарный Клаус, место пребывания которому было определено – в бане, и дом их наполнился чужестранными словечками и интонациями. Смешно было слушать, как они с мужем подолгу спорили, один – извлекая из школьной памяти десяток ломаных английских выражений, а другой с немецким акцентом коверкал дюжину подслушанных на улице русских слов. Натали, как умела, служила между ними переводчиком, будучи невольно вовлечённой в предприятие, и подучивала немца русскому языку в его частые наезды.

Домашний тезаурус пополнился новым словцом – монополька. А потом вдруг пошла сплошная шиза – ещё одна коварная соперница по имени франшиза. И Никита надолго сменил свой дом, свою постель на кресло в самолёте.

Натали боялась за мужа, и настояла, ну хотя бы её спокойствия ради, на охране и шофёре. В категоричной форме велела: без охраны и шофёра чтоб ни шагу! Детективу дала отставку и успокоилась: теперь уж точно под присмотром, тем более, что Никита сформулировал наконец закон одиннадцатый:

– Кто не умеет учиться на своей собственной истории, тот спотыкнётся о чужую.

Натали почувствовала, как из жизни их, наконец-то, уходит натуга. Всё становится размеренным и предсказуемым. Не то чтобы перемены радовали, но успокаивали, и это, точно, было много лучше, нежели жить в соперничестве со временем. Она проиграла гонку и сдалась на милость этому неумолимому течению. Вернее сказать, образумилась. Да и сама она почувствовала, что становится величавой и тихой, как река, что, вырвавшись из расщелин горных, вдруг разливается по равнине и плавно течёт никуда не спеша.

Так и жили, в согласии, и особо не тужили.

Ну а тревоги… Что есть жизнь наша, лиши нас тревог, пускай даже и ненапрасных?! Никита был верен раз данному ей слову: жить счастливо, а умереть в один день и один час – судьбой, должно быть, определённый день и час свой.

Так и случилось однажды… почти, но не совсем так, как можно было бы ожидать. Пути господни хотя и предсказуемы, но не до конца, видать, исповедимы.

Бывает в жизни каждого человека день, переживи, кажется, который, и жизнь твоя станет проще от того только, что ты узнаёшь, что больше никому ничего не должен. Вопрос в другом: как пережить то, чего пережить невозможно?

Ещё с утра Никита начал маяться. Он кожей чувствовал перемену погоды к худшему. Время пришло, а снег не выпадал. Он закрывал глаза, а перед глазами пурга мела. Открывал глаза – за окном лил дождь. Оттого он и не находил себе места.

В этот день он свернул дела очень рано и велел шофёру отвезти себя в гостиницу, а охране настрого приказал не беспокоить себя до самого утра. Он вошёл в номер, вышел через окно, спустился по водосточной трубе вниз, поймал такси, приехал в аэропорт и ближайшим рейсом вылетел домой.

Приземлился. Метёт пурга. Внутри беспокойство задремало, льдинка растаяла, и он уже почти успокоился сердцем, когда такси высадило его у калитки дома: не подвело его предчувствие, что зима грядёт, как подолом заметая все следы. Вошёл… и на стоянке под крышей, рядом со своим стареньким «Мерседесом», за рулём которого не сидел, наверное, с полгода, увидал машину – никак Клаус приехал. Ещё подумалось: как странно, что он не сообщил, что прилетает.

Отпер ключом дверь дома. Детские комнаты пусты: оно и понятно, школа – дети с няней в городской квартире. Поднялся в спальню – пуста. А где же Натали? Может, с детьми в городской квартире?

Хм, машина на стоянке, а её нет. Обошёл дом – все комнаты пусты. Выбежал в пургу, и увидел в оконце баньки огонёк. Пошёл на огонёк, отворил дверь и остолбенел…

Натали и Клаус не сразу заметили: в бане они уже не одни. В то мгновение, в том месте и при тех обстоятельствах, которые требуют уединения двоих, – внезапно объявилась, словно страшный призрак, тень третьего и незваного. Заметили так поздно, что Никита успел не только сформулировать для себя, но и вслух проговорить одно за другим:

– Закон двенадцатый: не веди в гнездо мужика. Закон тринадцатый: если не хочешь потерять жену, то надо предупреждать, когда ждать себя домой.

Развернулся кругом и выскочил в пургу. «Мерседес» завёлся сполтыка.

В зеркало заднего вида он видел, и запомнил, как на участке вспыхнули все фонари сразу, свет отразился в снегу и засверкали снежинки.

Никита сорвался с места. Вильнув задницей при выезде, машина чуть задела задним крылом опору навеса над стоянкой да и понесла лихого седока в слепую снежную ночь, обновляя занесённую пургой дорогу.

Натали, босая, накинув на плечи простынь, бежала по целине, утопая едва не по колено в снежных намётах, и, падая через шаг, кричала ему что-то вослед.

Дружище ветер налетал и уносил её отчаянные крики прочь.

– Закон четырнадцатый, – подумал он, выруливая на шоссе, – гласит: отдай долги, и тогда ты никому ничего не должен.

И вдруг рассмеялся, чувствуя лёгкость во всем теле, и кричит:

– Я никому ничего не должен! Никому!! Ничего!!!

Он ошибся, сформулировав неверный закон, – он должен был уступить дорогу правому: на равнозначном перекрёстке водитель уступает дорогу тому, кто справа…

Последнее, что он увидел в этой жизни, – ослепившие его фары дальнего света; последнее, что услышал, – это скрип тормозов.

Испугаться не успел. Вдруг какой монтёр будто вырубил в его голове божественный рубильник. А часики ещё долго тикали и тикали в груди, никак не желая остановить свой упрямый бег.

Ой – Ай и Ёй

_______________________

Ай: Гляди, братец Ой, не твоего ли в катафалке везут?

Ой: Его, родимого. Увы. Так жизнь из него истекла, а с ней и рассказ мой подошёл к своему невесёлому концу.

Ай: Что, вот так всё просто и нелепо?

Ой: Да, эти глупцы не понимают: жизнь земная столь хрупка и скоротечна, – и не ценят того, что им даётся один всего лишь только раз.

Ай: Постой-постой, братец Ой. Ты, помнится, говорил, что на дворе кружила вьюга, а сейчас – да ты только оглянись: деревья в саду расцветают! Травка зеленеет. Цветочки пахнут. К зачатию земля готова. Осеменение вокруг идёт.

Ой: Так я ведь и не сказал, что Борг скончался в одно студёное мгновенье. Я сказал-то всего лишь, что закон четырнадцатый был неверно сформулирован: никому ничего не должен – должен, стало быть! Дай правому дорогу. Слишком много «не», а удача – капризная спутница жизни: не любит она тавтологий, тем более с отрицанием отрицаний.

Ай: Что ж тут могло быть ещё?!

Ой: Закон пятнадцатый, который гласит, что есть любовь земная.

Ай: Неужели это ещё не конец истории?

Ой: Конец? Вот разве что маленький хвостик завитком – на горький посошок. Борг ведь так и не успел сформулировать для себя закон, что есть любовь. Не успел, а стало быть, без любви ушёл. Да ты, должно быть, помнишь. Едва не каждая газета отметилась передовицей – «Без любви». Случился тут ужасный скандал – шумиха и вдруг тишина глухая, будто мёртвая. Ни строчки. Ни слова. Все будто бы в рот воды набрали, да и думать позабыли о том, что вызвало столь большой переполох в обществе и так страшно взволновало едва не каждого топтателя земли родимой…

Ай: Нет, не помню, знаешь ли. Своих забот, что ль, мало было?! Ну да ты расскажи, пожалуй. Не томи уж.

Ой: Рассказывать, собственно говоря, особо и нечего. Приехали спасатели. Вскрыли ножницами его искорёженную машину и извлекли тело. А в груди у покойника что-то тихонько тикает. Но диагноз – с ним не поспоришь: травмы несовместимы с жизнью. А часики тикают, никак не остановятся. Погрузили его на носилки, сунули в машину с крестом красным и в ореоле голубого мерцания на скорой – фьить! Покатили с ветерком по заснеженному шоссе.

Ай: Не отмучился, стало быть, бедолага. Сочувствую. И надолго ли сии страдания выпали?

Ой: Да нечему тут сочувствовать. И что наши страдания земные в сравнении с бесконечностью времени, опрокинувшегося в одно единственное мгновение, когда оно каждому свой особый оскал кажет?! Привезли тело в больницу. Положили на стол. Ждут, когда остановятся часики, а те часики неумолимы. Тикают да тикают, отсчитывая уже бог весть какой удар за ударом. Час миновал, два часа, три часа – ну сколько, спрашивается, можно ждать? Ну и решились на свою беду – освежевали, вскрыв тело да вырезав почку. Пока трепещущая. Видать, кому-то ещё должен остался частицу – своей плоти…

Ай: Безобразие! Но как можно не спросясь?!

Ой: Почему ж не спросясь? Должно быть, спросили. Кто ж теперь прознает? Против он не сказал своего слова. А молчание – знак согласия. Кто-то, стало быть, потопчет ещё чуток нашу грешную землю с его неугомонной почкой в боку.

Ай: Я, кажется, начинаю догадываться – кто именно.

Ой: А Боргу – ему всё уже равно.

Ай: Ну да, и то правда. Чего ж добро закапывать в землю? А черви, что на пир поспешают… – рожа у них бесовым знаком треснет. Перебьются и без десерта.

Ой: Короче говоря, вторую вырезать не успели, как тут в операционную вваливаются какие-то люди с характерными лицами, сверкают ослепительные фотовспышки. Врачам на руки – браслеты, почку – в контейнер, а тело сунули в холодильник, чтоб не протухло, пока будут разбираться, что тут да к чему. Шуму-то, шуму! Гам-тарарам.

Ай: За долгами, может статься, пришли? Борг отродясь всем был должен, да так и не успел вернуть. Хотя и не по своей, понятно, воле.

Ой: Кто ж правду скажет! Мёртвым правда живых как собаке второй хвост.

Ай: Особенно если отчекрыжить от кошки да псу меж ушей пришить, чтоб удобней было за ушами обмахиваться на бегу.

Ой: Ну а за скандалом, в суматохе, не заметил никто, куда контейнер с почкой понесли. Исчез контейнер бесследно. Всякое болтают сведущие люди. Вот так вот мой замороженный и пролежал в холодильнике всё это время как вещдок. Пока судили да рядили – время бежало, для Борга уже совершенно незаметно, как и погода за окном, которую кожей своей он уже никак не мог прочувствовать. Шум, однако ж, поутих, теперь можно и на кладбище схоронить. Ну и концы, как говорится, в землю – закопали.

Ай: Заземлили. Да, не повезло тебе, бедолага.

Ой: Что я? Я тут всякого за это время навидался – разных чудиков повстречал, не помянутых, не оплаканных, да и не схороненных. Вот там беда, так беда!

Ай: Да, задачка-то. И как теперь считать, какой день у тебя девятый, а какой – сороковой?

Ой: А пёс их знает! У меня всегда по закону временному была «двойка». Хронос – мужик добрый: на экзаменах «троечку» кое-как натягивал, за интуицию и точные ответы наобум. Главное теперь, чтоб в небесной канцелярии правильно считали. А то пришьют ещё самоволку! Вовек потом не отмоешься.

Ай: Гляди, кстати, твоего покойничка в гробу уже на руках выносят. В вырытую могилу кладут – землёй засыпают.

Ой: Лишь бы родимого обратно с кладбища не понесли.

Ай: Нет, вряд ли: если во сыру землю закопали, то вроде как глупо откапывать – не понесут уже назад!

Ой: Ну, сам знаешь, в жизни по-всякому бывает.

Ай: Бывать то бывает…

Ой: Глянь-ка!!! Эко мать согнуло?! А вон и брат Серёга шкандыбает…

Ай: Не грусти, братец Ой, ещё день девятый, затем сороковой помаешься – ну и с богом! Прочь с этой земли грешной до лучших, быть может, времён. После высшего суда – в чистилище. В баньке той отпарим все грехи да печали, смоем горести и радости.

Ой: Хочешь – не хочешь, а рано или поздно всё равно ведь возвращаться-таки нам назад, так лучше уж чистыми в младенческом беспамятстве.

Ай: В невинной чистоте помыслов и грёз земных… О!? Гляди-ка, братец Ой, кто к нам пожаловал! Это ж Ёй собственной персоной! И чего, интересно, он забыл тут?

Из озера вышел дух Ёй. Отряхнулся. Подошёл к кусту, вырыл ямку и достал оттуда шкурку. Стряхнул пыль. Шкурка была пегая, с виду долго ношенная. И чуть-чуть мятая. Но Ёй будто не заметил. Одел, подошёл к дереву, запрыгнул на ветку, заняв место с самого краю, рядом с Ай, и болтает тенью как ногами.

Ай: Привет, братец Ёй! Али ты на этот раз сестрица?

Ёй: Как в воду глядел. Нынче я не братец. Мою сейчас хоронить понесут. Так что можете сестрицей меня называть.

Ай: Не Натали Борг ли случаем?

Ой: Она самая!

Ай: Отмучилась, сердешная?

Ой: Какая она тебе сердешная?! Глаза б мои её не видели!

Ёй: То-то, гляжу, вытаращил зенки так, что вот-вот лопнут… Совсем ёйкнутый, что глаз по-прежнему отвесть не можешь, да?!

Ой: Да сама ты ойкнутая!

Ай: Так, братцы-сестрички, а ну-ка прекратили свару! О мёртвых – сами знаете правило: или хорошее…

Ой: Да, ничего или правду. Лучше помолчу.

Ёй: Помолчи уж. Иначе ещё какую беду накликаешь.

Ай: Сестрица Ёй, мне тут братец Ой порассказал всего много, просто любопытство разобрало. Может, и ты поведаешь – самый конец, если не затруднит?

Ёй: Отчего ж затруднит?! Пожалуй, не затруднит вовсе.

Ой: В самый раз будет венец терновый примерить.

Ёй: Да что тут долго рассусоливать?! Дело обычное. Натали Борг долго болела: простудилась, подхватив воспаление лёгких, а согреть было некому. Не помогала ни банька парная, ни поленья дубовые в камине, ни коньяк внутрь на пару с братом Серёгой. Было зябко, студёно, стыло. Всё так и леденило изнутри.

Ай: Умерла-таки, бедняжка?

Ёй: Какое-то время спустя её нашли в ванной, до краёв наполненной красной водой, с перерезанными мужниной бритвой венами. Не долго мучилась.

Ой: А недолго – это как?

Ёй: Не надо было, братец Ой, у меня на уроках задачки по законам времени списывать. Надо было самому их решать, тогда и не задавал бы сейчас глупых вопросов. Время, аксиома первая, для каждого течёт по-своему. Для одних оно бежит, а для других коловертит на месте.

Ай: Братцы-сестрички, ну хоть в такой час давайте обойдёмся без прописных истин, а? Ты б, сестрица Ёй, поведала нам лучше: она сама себя, или кто её… ну, там, наследство, рейдеры, происки конкурентов и всё такое?

Ёй: Всякое болтают люди. Не по злобе, думаю, напраслину возводят, но от скуки хулят. Натали порешила сама свести себя со свету божьего этаким кровавым способом. Её время тоже истекло: изжила она себя. И точка. Как жить-то без любви? Ежели не суждено было в один день и час отчалить в мир иной с суженым, так хоть похороненной быть – наедине с любовью своей. Так что чиста я перед тобой, братец Ой, как стёклышко: все грехи свои водицей красной смыла дочиста. Ну а там – нас бог рассудит.

Ай: А что с бизнесом Боргов? Как идут дела, случаем не довелось чего слыхать?

Ёй: Отчего ж нет?! Хотя и вне себя, – так ведь чувствами, а не разумом. Всё видела. Всё слышала. Бизнес быстро пришёл в упадок, а фабрику, пока в цене, брат Серёга по-быстрому продал и деньги успешно пропивает, поминая горькую память…

Ай: Да вот, поди ж, и твою несут. А кто сзади, не подскажешь ли?

Ёй: Да кому ж ещё, как ни мамке с папкой хоронить?! Детишек следом за руки ведут. Мама – старшого внучка, а папа – младшенькую, любимую внученьку. Плачут, безутешные.

Ой: А вон и брат Серёга уже бежит навстречу своей родне.

Ёй: Вишь, уже пошатывается от горя на бегу! Будет теперь метаться от могилы к могилке, горькую рюмочку за упокой одной души – горькую рюмочку за упокой другой, пока сам в один прекрасный день окончательно не упокоится…

Ай: Бедняга. Как же несладко ему?!

Ёй и Ой (в один голос): Братец Ай, гляди-ка – а не твоего ли несут вперёд ногами?!

Эпитафия

____________

Стонет вьюга, плачет вьюга,

Как единственного друга

Провожая в дальний путь.

Всё свернуть с пути готова,

Будто ищет повод снова

На него разок взглянуть

Хоть последний, хоть прощальный,

Улетая в край зеркальный,

Расставаясь навсегда.

Ей на юг уж путь заказан

Свыше принятым указом,

Как сказали провода.

Вот и плачет в узком створе,

Чтоб унять тоску да горе,

Коль настал её черёд.

Мчатся дни навстречу веку,

Память вровень человеку,

А зима сама придёт.