Аренда-2

Когда он подошел, Ермолов приподнялся со своего места и медленно проговорил:

– Спасиба тэбе, дарагой, красиво паешь, толька грусно. У меня для тебя падарак эсть, держи.

С этими словами он взял со стола кремовый торт, который еще оставался нетронутым, и ткнул им в лицо ничего не понимающему артисту. Генерал и его ординарцы тут же начали громко смеяться и хлопать Иллариона по могучим плечам, давая ему понять, что это всего лишь шутка. Не ожидая такого поворота событий, артист стоял как вкопанный, не пытаясь даже двинуться и стереть с лица крем. Ермолов внезапно стал серьезным.

– Смэйся давай! Что же ты не смеешься? А? Давай, хахачи! Эй, чито с тобой?

Илларион стоял, опустив голову, и не решался ничего сказать в ответ.

– Щто же ты стаишь, а? Такой балшой и стаищь? Ну, ударь меня тагда, ударь! Вон, какие плэчи, какие руки, а?

Артист не отвечал. Он неподвижно стоял, опустив руки, и не моргая, смотрел перед собой. Лишь спустя некоторое время Илларион пришел в себя и, смазав с лица крем вместе с гримом, стремительно скрылся за кулисами.

Публика безмолвствовала. Многие поняли, что продолжения концерта не будет, и начали покидать зал. Заметив это, Ермолов вновь что-то сказал своему телохранителю, и тот, поднявшись во весь рост, громко проговорил на весь зал:

– Всем на места-а-ах сиде-е-еть! Танцева-а-ать, кущать, вэсэлица! Всем щампанскава за щот Шамиля Ермолова!

Зрители не знали, как дальше себя вести. Многие, понимая, что кавказцы не шутят, продолжили ужин, некоторые нервно закурили, а третьи выпили подряд несколько рюмок, обмениваясь короткими фразами.

В этот момент между столиками забегали официанты и начали разносить обещанное шампанское. Публика, оценив щедрость генерала, начала постепенно приходить в себя. Большинство зрителей вернулись в зал и вновь уселись на свои места.

– Да, а мы-то все думали, что Аракчеева и Костылин что попало в городе творят, – сказал Давид Борисович. – Сколько было об этом сказано. Темная вечность, новый застой… Но, чувствую, времена веселее начинаются. Представляете, что он может сделать с любым из нас, если на публике позволяет такое?

– Это кошмар какой-то. Бедный Ларя. Надо сходить к нему в гримерку.

– Сидите пока на месте, Катюша. Не надо их провоцировать.

Троегубов убедил свою спутницу остаться на месте, и они продолжили разговор о будущем города N.

После того как Илларион скрылся за кулисами, Ермолов, осушив бокал вина, прошептал Ниночке на ухо:

– Эсли хоть один щакал на тебя пасмотрит или слово плахое скажит, я ему горло пэрэрэжу, только скажи.

– Зачем же вы так, – сказала Ниночка, пряча улыбку. Сочувствие, высказанное Ниночкой по отношению к публично униженному бывшему возлюбленному, было притворным. На самом деле она осталась довольна тем, что произошло.

– Патамушта ты мой лэбэдь, а я твой сокал, – сказал генерал и осушил бокал с красным вином.

«А кто тогда шакал?» – подумала Ниночка, но сразу забыла об этой мысли, наслаждаясь осознанием того, что она теперь отомщена за все нанесенные ей обиды.

«Так ему и надо, – думала она, пока ее спутники обсуждали случившееся и продолжали смеяться, изображая беспомощность Иллариона. – Теперь пусть только попробует слово плохое про меня сказать. И другие пусть тоже заткнутся».

После того как от Ниночки ушел Илларион и умер Виктор Иванович, в городе стали отпускать в ее адрес недвусмысленные шутки. Называли ее «черной вдовой», говоря, что Костылин – это первая ласточка, что такая участь постигнет любого мужчину. Кто распускал такие слухи в городе, было неясно. Жена Виктора Ивановича, после его скоропостижной смерти, ушла в хрисламский монастырь.

Проведя в ресторане еще около часа, плотно поужинав и прослушав еще две кавказские мелодии, Первая Голова в окружении своей свиты покинул «Голодный хунвейбин».

С тех пор Ниночка стала постоянной спутницей генерала Ермолова. Он брал ее с собой на различные приемы и светские рауты, устраиваемые китайцами в честь нового градоначальника. Ему хотелось, чтобы она ушла из театра, но Ниночка каким-то образом смогла убедить его, что не мыслит себя без сцены. Генерал, к тому времени уже относящийся к своей любовнице с особым трепетом и нежностью, совсем не вязавшейся с его образом брутального военного, позволил ей играть, настоятельно рекомендовав новому руководству театра сделать ее примой «Сарказмотрона».

Ниночка и Шамиль стали близки в первую же ночь. Сначала они жили в его пятикомнатной квартире в центре города, а затем в роскошном особняке, подаренном ему китайцами. Везде и всюду за ней следовали два могучих телохранителя. Они сидели на репетициях, стояли у входа в гримерку, сопровождали в походах по магазинам и по первому звонку доставляли ее к генералу.

Ниночка вновь осознала себя важной персоной. Но влияние, которое актриса имела на окружающих, находясь рядом с Костылиным, не шло ни в какое сравнение с той властью, которой она стала обладать теперь. Генерал баловал свою возлюбленную, исполнял любые прихоти. Ниночке льстило, что она теперь могла решать многие вопросы, лишь сделав один звонок Первой Голове.

Желая быть великодушной, она участвовала в судьбе своих коллег, решая их житейские проблемы. Актриса делала это с удовольствием, но не для облегчения им жизни, а для того, чтобы потешить свое самолюбие и показать всем свое могущество. Однако, несмотря на это, она реально помогла многим из актеров, снискав тем самым среди них популярность. Они уже откровенно не сторонились Ниночки, но между собой по-прежнему считали выскочкой.

Несколько поутихли и театральные острословы, иронизирующие по поводу ее нового статуса. Никто из них не хотел повторять судьбу Иллариона. К тому же любые колкости в ее адрес жестко пресекалось новыми руководителями театра, которые боялись навлечь на себя гнев Первой Головы. Они понимали, какое влияние теперь имеет Ниночка, и во всем с ней советовалась, а спустя какое-то время, желая угодить, перестали задействовать в постановках Иллариона. Все актеры, за исключением Троегубова, молчали, опасаясь, что, встав на защиту своего коллеги, навлекут на себя гнев Ниночки.

После ареста главного режиссера и директора «Сарказмотрона» атмосфера в театре резко переменилась. Давид Борисович, заменивший хрусталики, казалось, обрел вторую молодость. Помимо того, что он увлекся Екатериной, одной из самых ярких актрис «Сарказмотрона», которая была одной из его партнерш в спектакле «Судьба тирана», он начал вести активную общественную деятельность по защите честного имени Мансура Подъелдыкова. Однако его усилия не нашли широкого отклика в актерской среде. Новое руководство, не решаясь уволить Троегубова, имевшего обширные связи с актерами по всей стране, рекомендовало коллегам относиться к его высказываниям как к бреду выжившего из ума старика.

 
                                         * * *
 

– Отпустил бы ты меня домой, Поликарп Прокопьевич, – просил отец Ксенофонт президента в один из его визитов в резиденцию. – Не получилось у меня увидеть твое будущее. Найди себе другого прорицателя.

– Не получилось сегодня, получится завтра, – стоял на своем Ватутин.

Несмотря на то что после нескольких неудачных попыток Ватутин прекратил гадание, он не отпускал из резиденции старца, аргументируя тем, что сеансы в скором времени вновь возобновятся.

– Ты тогда травки моей еще попей, глядишь стул твой расслабится, чтобы я работать с ним мог, – участливо советовал монах, понимая, что его судьба целиком и полностью зависит от консистенции кала главы государства.

Президент регулярно навещал прорицателя, и они подолгу разговаривали на самые разные темы, засиживаясь порой до позднего вечера. Поликарп Прокопьевич проявлял живой интерес к его рассказам. Сидел и внимательно слушал, делая какие-то выводы, словно бы примеряя на себя его образ жизни.

– Я узнать у тебя хотел, как ты отшельником стал, отец Ксенофонт? – в очередной свой приезд спросил Поликарп Прокопьевич монаха.

– Случай помог, хотя… Во всем же промысел Божий угадывать нам следует, – ответил старец и на некоторое время замолчал, собираясь с мыслями.

– До пострига я по торговой части работал, – продолжил он после паузы, – и весьма удачно. Спекулировал табаком и алкоголем, в основном подделками, контрафактом. Денег много заработал, так как покупал за бесценок, а продавал втридорога. У меня тогда много людей в подчинении было, можно сказать, что от меня их жизни зависели, так сумел я ловко все своими сетями опутать. Ничем не брезговал. Обогатился сверх меры и стал блуду подвержен. Пиры, пьянство, общение с непотребными женщинами, страшно вспомнить, как низко я пал. Стал рабом своих страстей. И так бы долго еще продолжалось, если бы к другу своему давнему не приехал. Он тогда в Карелии жил.

– Постой, так ты же и сейчас в тех самых местах.

– Ты слушай, Поликарп Прокопьевич, не перебивай, всему свой черед. Он к моим делам отношения не имел, мы с ним с детства дружили. Встретились, как водится, выпили крепко. Все чин чинарем. И поведал он мне одну историю. Рассказал, что поблизости монастырь заброшенный есть, а рядом с ним пещера, в которой множество келий подземных. Когда-то там святые старцы жили, но к тому времени они все уже умерли и их каморки опустели. А в пещере той родник подземный течет, который может избавить человека от всякого недуга. Однако пройти туда никто не может, потому что там огромный черный монах гуляет и ужас наводит на тех, кто осмеливается в пещеру войти. Я, естественно, начал смеяться над этой его историей, но друг меня остановил, сказав, что многие, кому он доверяет, видели его. Ни в Бога, ни в черта я тогда, как ты сам понимаешь, не верил, поэтому решил доказать, что никакого монаха там нет, все это выдумки. Друг отговаривал меня, да я слушать его не стал. Тогда мы поспорили, что я войду в эту пещеру и принесу ему воды. На том и порешили. К монастырю подъехали, когда уже стемнело. У нас собой бутылка водки была. Мы тут же ее приговорили, и я пошел, – выдохнул старец и, налив себе из графина воды, залпом выпил.

– И что там?

– Слушай дальше. Монаха я там, конечно, никакого не встретил, – проговорил отшельник, утирая губы рукавом рясы, – но как вошел туда, так и не вышел.

– Как это?

– А вот так.

– Так ты с тех пор там и живешь?

– Да.

– Так это сколько лет с тех пор прошло?

– Много уже, много лет. Я и сам уже не помню. Понять до сих пор не могу, что со мной тогда произошло. Чудо, не иначе. Господь, наверное, рассудил, что мне там самое место, после всего непотребства, которое я в своей жизни совершил.

– Ну а как все произошло-то?

– Да все как-то само собой случилось. Как только вошел я в пещеру, меня ветром обдуло, и хмель сразу сошел с меня. Стою абсолютно трезвый, передо мной темнота и больше ничего. Я удивился, но значения этому не придал, включил фонарь и пошел вперед. Долго бродил по пещере, пока не забрел в одну келью. Маленькая такая, прямо в стене выдолбленная. В углу – большой темный образ, у стены – нары, напротив – низкий деревянный стол, на нем старое потрепанное писание и огарок свечи. Мне даже тогда показалось, что кто-то живет там до сих пор и сейчас он просто вышел ненадолго и скоро вернется. Тишина мертвая, дух тяжелый такой. Сел я в этой келье, фонарь потушил, свечку зажег. Сначала забавно было. Сидишь, тишину слушаешь, нет кругом никого. Сколько так просидел, не помню. А потом тошно стало, и тоска нашла смертная. Вся гадость, которую в жизни я творил, которая накопилась во мне, начала перед глазами всплывать, и так тяжко мне стало, что словами не передать. Такое, чтобы понять, пережить нужно. И казалось бы, встань да уйди, избавься от этого, да что-то останавливало меня. Словно кому-то было нужно, чтобы все эти язвы и нарывы души открылись для меня. Потом постепенно тишина эта стала засасывать меня, начал я в нее, как в болото, погружаться, и когда уже совсем невмоготу стало, – монах резко прервал свою монотонную речь и, неожиданно ухватив себя худощавой рукой за горло, выкатил глаза.

Актером отец Ксенофонт не был, поэтому пантомима его выглядела не совсем убедительно, но Поликарп Прокопьевич, увлеченный рассказом, не придал этому особого значения. Он отнесся с пониманием к такому незатейливому перформансу старца, которому, видимо, требовалось проиллюстрировать памятное ему сложное эмоциональное состояние.

– Все мысли мои в тот момент куда-то исчезли и воспоминания потускнели! – продолжил монах, прекратив себя душить. – И ничего не надо и никуда не надо! К тому времени свеча уже прогорела, а я все сидел, наслаждаясь этой тишиной и покоем, которые показали мне всю гниль моей жизни и смогли излечить от нее. Потом я стал как бы в забытье впадать и поверил, что можно вот так всю жизнь здесь просидеть и жить одной только душой, которую я впервые почувствовал, осознал, и понял, что тоже ей наделен. Все, что важным казалось, необходимым, мучительным, вдруг все стало ненастоящим, фальшивым, надуманным. Оказалось, что ничего этого моей душе не нужно. Главное не в том, за чем люди гонятся, мучаются и терзают друг друга, что наносное это все, а жизнь – вот она, здесь, в душе, и она огромная такая и все в себя вмещает. Вот такая благодать на меня снизошла в той пещере, и когда я проникся ею, то не захотел оттуда выходить.

Поликарп Прокопьевич внимательно слушал и недвижно смотрел на отца Ксенофонта.

– И тогда я решил остаться, – продолжил монах. – Причем уяснил я это не головой, не мозгом, а душой, которую чувствовал теперь, как руку или ногу. Когда я вышел из пещеры, оказалось, что я целые сутки в ней провел. Друг мой уже думал, что я заблудился там, и на помощь хотел звать. Но я успокоил его, сказал, что остаюсь, и сразу назад вернулся. Попросил никому не рассказывать, где я и что со мной. Вот такая моя история.

Какое-то время собеседники молчали.

– Действительно, – нарушил тишину Ватутин, – такое, чтобы понять, пережить нужно.

Монах молчал, продолжая перебирать четки, глядя перед собой.

– А родник-то ты потом нашел? – вдруг спросил Поликарп Прокопьевич.

– Да, нашел там ручеек какой-то с ключевой студеной водицей, только не знаю, тот ли, о котором друг мой говорил. Но к тому времени другой для меня источник открылся: откровение Святого Духа, тем и живу с тех пор.

Ватутин сидел, наклонившись вперед, опираясь локтями в колени. Казалось, что, глядя перед собой, он напряженно о чем-то размышляет, пытается найти выход из какой-то ситуации, но не может.

– Мне уже келья моя сниться начала, – прервал тишину отец Ксенофонт, утирая глаза сухой и тонкой ладонью.

Воспоминания о начале подвижничества растрогали старца. Он впервые рассказал постороннему человеку о тогдашних своих переживаниях и не сдержался, пустив скупую слезу.

– Устал я тут у тебя. Не могу я в роскоши да достатке жить. Не угодно это Господу. Того и гляди впаду в грех, дамочки-то тут у тебя все справные, одна другой лучше.

– Завтра же распоряжусь, чтобы не показывались они у тебя. Найду кому тебя покормить.

– Не утруждай себя, не надо, – обеспокоенный тем, что его могут лишить женского общества, которое неожиданно понравилось ему, поспешно проговорил старец. – Буду по мере сил бороться со своими страстями. Спаси Господи.

По прибытии в резиденцию гость президента принимать пищу вместе с персоналом отказался, поэтому еду старцу приносили горничные, ежедневно приходившие убираться. Монах с удовольствием наблюдал за тем, как они наводили порядок во флигеле, ежедневно меняли постельное белье, несмотря на то, что он не спал на кровати, предпочитая щит, сколоченный местным плотником из неструганых досок.

Сначала прорицатель питался только хлебом и просфорой, доставляемой специальным транспортом из монастыря, расположенного неподалеку, и не притрагивался к пище, которую присылали ему со стола Ватутина. Но спустя какое-то время он не выдержал кулинарного натиска президентских поваров и с удовольствием начал есть даже рыбу и мясо, отдавая предпочтение блюдам французской и итальянской кухни, обильно запивая их вином. Кордон блю, буйабес, паста с белыми грибами, говядина по-бургундски, лазанья, эклеры с заварным кремом – питание его было поистине королевским.

Благодаря такой изысканной пище и регулярным прогулкам он стал выглядеть гораздо презентабельнее. Из седовласого монаха-отшельника с тонкими худыми чертами бледного лица спустя два месяца он превратился в румяного и жизнерадостного старика, щеки которого на глазах приобрели заметную округлость.

Как только монах начал нормально питаться, у него возникло желание привести себя в порядок. Спустя две недели после своего приезда отец Ксенофонт принял душ, постирал рясу и власяницу, которую носил все реже. Шампунь и мыло помогли монаху избавиться от неприятного запаха, которым был наполнен его флигель.

Вспоминая свою бурную молодость, отец Ксенофонт частенько заигрывал с камеристками, веселя и забавляя их. Поначалу они настороженно воспринимали не всегда пристойные шутки монаха, но со временем привыкли и относились к нему, как к потешному старику из доброй сказки.

Особенно ему нравилась Марина, полногрудая брюнетка, предпочитавшая яркий макияж.

– Марина, а хотите, я вам анекдот расскажу? – хитро улыбаясь, говорил старец, приглаживая свою седую спутанную бороду, когда она в очередной раз прибиралась в его флигеле.

– Ну, расскажите, – отвечала она, вытирая пыль.

Внимание священнослужителя ей явно льстило, однако природу этого чувства она понять не могла. Что-то было в его взгляде и голосе манящее и таинственное, что привлекало ее к этому лысому невзрачному старцу.

– Едут по пустыне монах с монашкой, – начал отец Ксенофонт, пристально глядя на Марину.

А посмотреть было на что. Все горничные во дворце носили стандартную волнующую униформу: темно-синее облегающее короткое платье, оформленное разнообразной красно-белой тесьмой и бантиками, с глубоким чувственным вырезом, белый передник, кружевные колготки и туфли на высоком каблуке. Весь образ венчала изящная заколка в виде бабочки. Они выглядели как актрисы из порнофильмов, и оставалось секретом, как в такой одежде они умудряются наводить порядок во дворце, всегда сиявшем безукоризненной чистотой. Эта одежда особенно шла Марине, так, по крайней мере, казалось отцу Ксенофонту.

– Верблюд возьми и сдохни, – продолжил он. – Присели они, думают, что им дальше делать. Ни еды, ни воды. Монашка тогда говорит монаху: «Ну, что же, все равно нам помирать. Давай тогда представим, что мы в раю, разденемся и не будем знать стыда. Монах отвечает: «Ну, давай!». Разделись, монашка показывает на срамной уд его и говорит: «А чего это у тебя там болтается? – Это, сестра, корень жизни. Если я вставлю его в тебя – родится новая жизнь! – Так, что же мы здесь сидим, брат! – восклицает монашка. – Вставляй верблюду и поехали!»

Смеялась Марина от всей души, и смех придавал ее образу сверкающую силу. Она тогда становилась еще притягательнее. Отец Ксенофонт любовался ее красотой, и в нем пробуждались давно забытые им желания.

Но, когда его посещал Поликарп Прокопьевич, он впадал в ипохондрию, вспоминая о своем подвижничестве и монашеском образе жизни.

– Пропаду я тут у тебя, – говорил старец. – С тех пор как твои молодцы из кельи меня на свет божий вынули, во грехе и маюсь. До чего дожил, чревоугодием страдать начал, а это значит, что плоть постепенно поедает мою душу, аки зверь кролика. А невоздержанность в пище – первая ступень лестницы в преисподнюю.

– Не казни себя так, отец Ксенофонт. Скоро верну я тебя в твою келью, и будешь поститься, сколько твоей душе угодно, – успокаивал его президент.

– Не сгинуть бы.

– Не пропадешь. Никому еще котлеты телячьи не повредили.

– Не скажи, Поликарп Прокопьевич. Чревоугодие многим людям кажется невинной слабостью, но это не так. Тело наше – коварный спутник души на тернистом пути к Царствию небесному. Плоть наша всегда готова продать душу Диаволу за медные гроши, как Иуда за тридцать серебряников продал на смерть Спасителя, а обжорство, телесное пресыщение и винопитие напрямую связано с блудной страстью. Как говорят святые отцы: «Воздержание порождает целомудрие, чревоугодие же есть матерь блудной похотливости».

– Я бы тоже уединился где-нибудь, – неожиданно признался Ватутин. – Так уже устал от всего. Но разве мне дадут?!

– А почему не можешь, Поликарп Прокопьевич? – спросил монах. – Не на кого все хозяйство оставить?

– А ты вспомни себя до того, как монахом стал. Ты богат был, и людей много на тебя работало, и зависели их жизни от тебя. А теперь представь то же самое, только в масштабах страны! – развел руки президент.

– Но я-то на руку нечист был, мошенничал, воровал, – не согласился старец.

– А ты думаешь, что государством можно в белых перчатках управлять? Здесь решимость нужна, твердая рука и политическая воля. Чего греха таить, многим людям я дорогу перешел, пока выстроил все это, и они теперь спят и видят, как бы мне отомстить.

– Так у тебя столько людей вокруг верных, армия, полиция, с пушками и дубинками, как же недруги тебе отомстить смогут?

– Да, людей вокруг много, а положиться, довериться по-настоящему некому, – разочарованно проговорил Ватутин. – Вот и приходится работать днем и ночью, тянуть этот воз, который и ехать-то иногда не хочет. Все самому контролировать, а силы-то мои не беспредельны. Сколько раз убеждался, что стоит мне только расслабиться, так из всех щелей крысы лезут и ухватить стараются.

– Я же богатый человек, – немного помолчав, продолжил Поликарп Прокопьевич, – но для сохранения равновесия в стране показывать этого мне нельзя. Все мои друзья, как ты говоришь, верные мне люди, которым я помог разбогатеть, одарил которых по-царски, живут себе припеваючи и ни в чем себе не отказывают. А я не могу своим богатством воспользоваться. Просто посидеть в ресторане, прогуляться по городу или искупаться в море. Вот и выходит, что я на других всю свою жизнь работал, а самому-то и пожить некогда.

– Тогда придется тебе нести свой крест. И Бог тебе в помощь. Но ты сам виноват, сам себе такого ежа в штаны подложил. Как говорил преподобный Силуан Афонский: «Душа, не испытавшая сладости Духа Святого, радуется от тщеславия мирской славе, или богатству, или власти».

– Да я уже и не радуюсь.

– Так откажись от всего, покайся.

– Хм, покайся, – усмехнулся Ватутин. – Неделю с утра до вечера исповедоваться придется, не меньше.

– Нет такого греха, которого нам Господь не отпустит.

– Если я откажусь от всего и уйду, меня же тогда во всем и обвинят, – махнул рукой Поликарп Прокопьевич. – Друзья же первыми и сдадут. Причем самые близкие будут в первых рядах.

– Неужто все?

– Смотри, что мне советники мои вчера принесли, – игнорируя вопрос монаха, сказал Поликарп Прокопьевич и извлек из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги. – Пишет тут один умник. Послушай.

Откашлявшись, он не спеша начал декламировать:

 
Пока ты занимаешь должность,
пока туга твоя мошна,
пока любая есть возможность
и роль нешуточно важна,
они земные бьют поклоны,
самозабвенно лижут зад
и если надо, то наденут
штаны ширинкою назад.
Они для вас на все готовы,
аплодисменты и «Виват!».
Но если с трона вдруг сойдете,
То вас они отправят в ад.
 

Дочитав, Ватутин спрятал стихотворение обратно и посмотрел на старца.

– Что скажешь?

– Матерь любого преступления и предательства – наслаждение, как говорил старец Иосиф Ватопедский, – назидательно проговорил отец Ксенофонт. – Поэтому если друзьям твоим выбирать придется, то…

– То они меня со всеми потрохами, – махнул рукой Поликарп Прокопьевич.

– Ты травку-то мою пьешь? – после непродолжительной паузы спросил старец, чтобы хоть как-то отвлечь своего собеседника от тягостных мыслей.

– Как ты и говорил, дважды в день.

– Результат есть?

– Твоими молитвами, отец Ксенофонт.

– Так что же ты молчишь? Можно, значит, снова попробовать.

– Да, я, кстати, и пришел тебе об этом сказать. Завтра к вечеру приду, а сейчас спать, – поднимаясь со своего места, сказал Ватутин. – Перелет тяжелый был.

– Спаси тебя Господь, – проговорил старец, крестя спину уходящего президента. – С Божьей помощью, может быть, завтра и разрешим твои тяготы.

Архип

Вернувшись из леса, Архип просидел дома около месяца, выходя на улицу только для того, чтобы пополнить запасы продуктов и алкоголя. После получения конверта от своего друга ему больше не нужно было заботиться о завтрашнем дне. Денег, находившихся на карте, хватило бы на вторую жизнь, если бы он вдруг нашел способ ее прожить.

За время жизни в лесу и добровольного заточения в квартире Архип так отвык от общения с людьми, что перед каждой вылазкой в магазин тщательно маскировался. Темные очки, куртка с капюшоном и защитного цвета бейсболка с тремя белыми буквами FRU были обязательными составляющими его гардероба, когда поздними вечерами он выходил на улицу, не понимая, что таким своим видом он только привлекает внимание окружающих. Несмотря на это, ему за все время своего добровольного заточения все же удалось избежать нежелательных встреч со знакомыми и соседями, во дворе, на улице и лестничной площадке.

Отсиживаясь, Архип периодически напивался и, предаваясь воспоминаниями о недавнем прошлом, несколько раз воспользовался услугами реальной куклы. Сны о беременности Элизабет (так он прозвал свою боевую подругу) больше его не беспокоили, но он помнил о Винченцо и поэтому предпочитал, чтобы резиновая девушка удовлетворяла отшельника орально, избавляя от напряжения, связанного с отсутствием в его жизни женского пола.

Он пересмотрел все свои любимые фильмы, включая «Охотника на оленей» и «Однажды в Америке». Судьбы людей прошедших через войну и предательство близких друзей глубоко трогали большое и доброе сердце Архипа, готового пожертвовать ради близкого человека собственной жизнью, и напомнили ему о недавних событиях.

Размышляя о поступке Платона, он понял, что за все время их дружбы так и не узнал его по-настоящему. Как-то под утро, опустошая вторую бутылку Jameson, Архип ясно осознал, что Платон, игравший вместе с ним в футбол на школьном дворе, и офицер ФРУКТа, вернувшийся на родину после почти трех десятков лет, это совершенно разные люди. Сделав для себя такой вывод, он окончательно успокоился, и обида его притупилась. Архип уже ничего не чувствовал по отношению к Платону и теперь с полной уверенностью мог сказать самому себе, что если бы он случайно встретил его на улице, то перешел бы на противоположную сторону.

В его квартире был постоянно включен телевизор, который он смотрел днем и ночью. Видимо, благодаря этому обстоятельству Архип, имеющий в последнее время дефицит человеческого общения, начал разговаривать с телевизионным приемником, периодически вступая в полемику с ведущими программ.

Его особенно привлекала ежедневная аналитическая передача «Вести города N», которая транслировалась круглосуточным каналом 24News. Архипу нравилось, как ее автор и ведущий Даниил Ботвинья излагал и комментировал события. Искусно соединяя их, словно детали конструктора, он создавал свою версию происходящего, моделируя собственную реальность.

Конечно, если бы Архип сравнил высказывания Ботвиньи с мнениями других авторов подобных программ, то, вероятно, его взгляд на происходящее отличался бы от того, который сформировал ему ведущий передачи «Вести города N». Но отшельник не пользовался интернетом и не признавал другие аналогичные передачи, получая все городские новости из одного источника. Архип забыл, о чем ему рассказывал Платон, или не хотел об этом вспоминать. А друг ему говорил о том, что постоянно работающий в доме телевизор не только развлекает и знакомит с новостями, но и формирует психику зрителя в соответствии с транслируемой информацией.

В городе N не было такого человека, который бы относился к Ботвинье равнодушно. Одни его любили, другие ненавидели, но все отмечали высокие профессиональные качества, которые позволяли «Вестям города N» на протяжении многих лет лидировать по всем рейтингам. Большая часть оппонентов отмечала, что в этом нет заслуги ведущего. По их мнению, все дело было в том, что его программа являлась главной информационной передачей на телевидении, руководство которой осуществлялось непосредственно из городской Управы. И все чиновники, политики, да и обычные граждане смотрели ее, чтобы уловить, как к тем или иным событиям относится Первая Голова и чего ждать в ближайшем будущем.

Даниил же считал, что его передача просто нравится людям и ни о каком давлении со стороны Управы, а тем более тайном руководстве не может быть и речи. Он говорил, что зрители предпочитают «Вести города N» другим программам такого рода, потому что качество их репортажей самое высокое в Сибири. И в этом он видел не только свою заслугу, но и продюсера программы Онуфрия Лиходеева, создавшего высокопрофессиональную команду из инженеров, операторов, режиссеров и редакторов.

Передача выходила в эфир в 21:00 и шла ровно час. В это время Архип обычно ужинал. Расположившись перед телевизором, он с одинаковой жадностью глотал как котлеты, бутерброды и пельмени, запивая их пивом или водкой, так и жирные куски информационной пищи.

«Здравствуйте, дорогие друзья!» – вещал Даниил Ботвинья с экрана телевизора, сидя за широким столом, на котором кроме ручки и нескольких листов бумаги стоял стационарный голофон, демонстрирующий героев его репортажей.

Он был одет в темно-оливковый блестящий костюм, белую рубашку и бордовый галстук. Складки его полного лица и длинный, от уха до уха, узкогубый рот делали Даниила, имеющего не менее пятидесяти килограммов лишнего веса, похожим на огромную жабу. Говорил аналитик медленно, с еле уловимым западноевропейским акцентом, практически не заглядывая в свои записи.

– Прошло уже 30 дней с тех пор, как Шамиль Ермолов был назначен федеральным центром Первой Головой нашего города. Что ему удалось сделать за это время? Давайте разбираться вместе. Держа свое слово, данное на первом заседании Управы, он не зачистил ее аппарат, оставив в штате самых профессиональных работников. Безусловно, от услуг некоторых чиновников он отказался, но, положа руку на сердце, скажем, что они занимали свои посты лишь благодаря Марфе Аракчеевой. Все ее племянники, двоюродные братья и сестры только получали жалование, не принося городу никакой пользы. Несомненно, трагическая смерть Виктора Костылина, опытного аппаратчика и грамотного сотрудника, а также идейного вдохновителя Хрислама, нанесла тяжелую и невосполнимую утрату, но не смогла негативно отразиться на работоспособности Управы. Вопреки ожиданиям коренного населения, китайская диаспора не покинула город N. Более того, уже спустя три дня в представительстве Поднебесной Империи генералу Ермолову был устроен торжественный прием, в ходе которого самые влиятельные китайцы нашего города, в числе которых находились господин Ли Си Цин, директор предприятия «Цирконий-2036», господин Га Ли Цын, руководитель мануфактуры «Ягоды & Грибы & Орехи», и господин Вынь Су Хим, до недавнего времени занимающий пост Третьей Головы, принесли клятву верности новому градоначальнику.