Делириум

Манчо занимался костром, варил мидии, пытался подручными средствами изобрести самогон. Синус валялся в кустах со своей гитарой, пугая бабочек и стрекоз. Снорк носилась по отмелям в черных очках и в свитере по колено.

Вдруг у нас абсолютно кончился балласт! То есть полностью закончились продукты.

Добыть пропитание в те времена было непросто. В стране наступил коммунизм, наконец, деньги не работали – работали волшебные карточки.

В магазине за деньги давали кисель и соду, в этом забытом богом краю между Устюгом и Котласом, где остались только старушки, которые паслись на брошенных колхозных огородах. Ночью на общем собрании решили идти в соседнее село, в поссовет.

Мы же путешественники, а путешественникам все ворота открыты, даже в великий пост можно бутерброд с салом и горилки. Манчо остался сторожить наш волшебный корабль, а я вместе остальной командой отправился за добычей в село Красавино.

Мы шли сначала излучиной реки, пугая наглых деревенских котов, потом свернули на юзаный колдобинами большак; на горизонте, зажатый альпийскими холмами, появился город. Миновали фабрику в стиле ивановского конструктивизма и среди поворотных прудов и зарослей боярышника обнаружили жильё* – милые голубые дворики. Во дворе школы № 15 стояла рубка подводной лодки – аналогичная той, в которой я провёл три года, атомного Ракетно-подводного крейсера стратегического назначения. Моя лодка здесь, в таёжном углу, за сотни километров от морей!?

Я, конечно, ещё во время службы подозревал, что мы ходили не только под водой, но и под землей. Сидишь четыре месяца в герметичной колбе, без окон и дверей и слышишь – метро где-то стучит.

В городе домов было много, но жителей не было. Только какой-то мужик беседовал с козой в глубине аллеи, да две бабки ругались у покосившейся телефонной будки. Мы спросили их: «Где поссовет?». И как они относятся к тому, что у них здесь атомные подводные лодки ползают? Наш внешний вид был для жителей Красавино совсем не в формате местных традиций. Я был в детской дырявой панаме на голове и в пальто выцветшего кадмия. Синус даже на туриста не был похож, в своих маргинальных портках он выглядел просто страшно. А Снорк всех шокировала огромными черными очками от солнца, причём накрапывал дождик. Нас сразу окрестили лешими. Было непонятно, плохо это или хорошо?

Поссовет оказался рядом со школой – пузатый домик с колоннами и клумбой, с цветами, выращенными с любовью сельскими депутатами. Среди роз, хризантем и благородных петуний торчали плотным строем головки дикого мака. У Синуса затряслись коленки, и он бросился в центр этой клумбы. Мы со Снорк проникли в чрево административного лабиринта и направились прямиком к круглому кабинету, во флигель второго этажа. За столом сидела тётенька, у которой на голове красовалась скрученная из чужих волос крепость. Вокруг сидели три одинаковые старушки в народных сарафанах и дядька в русской косоворотке. Снорк пустила слезу, я показал паспорт водолаза, и карточки нам выдали. Внизу внутри чудесной клумбы маячила худая попа Синуса, он стриг головки, совершенно не щадя розы.

Оказалось, что лодка сюда приползла не случайно. В школе учился мальчик – Сергей Переминин, он попал на флот, на атомную лодку. На лодке загорелся реактор. Сергей отрубил главный тумблер, упало АЗ*, но из реактора он уже не вышел. Герой ушёл вместе с лодкой на глубину 6000 метров. Так он там и живёт, один среди рыб. За подвиг ему дали золотую слезу Героя Советского Союза.

В местном продмаге для нас вскрыли закрома. Выдали четыре бутылки водки, по одной на рыло, сало, крупы, консервы, морскую капусту и пчелиные соты для Снорк. Огурцы мы так, на грядках собрали и зачем-то зачётную тыкву.

Синус всю дорогу до речки нежно обнимал завернутые в его единственную куртку, вырванные по всем правилам с корнями маки.

Жирные искры костра ласкали лиловую лысину Марса. В воде, в лунной дорожке, вибрировали хвостами русалки.

Корабль мы отремонтировали в природном доке. Надстройку подняли выше и устелили её еловым лапником. По центру горел костёр, заключённый в металлический периметр. На огне возмущённо визжал закопчённый школьный чайник. Отчалили, решили к берегу не приставать, идти курсом на Котлас до победного. На берегу северным апельсином долго нам улыбалась забытая тыква.

У нас был уверенный запас бухла, соль, сахар, греча и чернушка. Уху варили в чайнике. Рыбу ловили руками. Нас радостно приветствовали аборигены на берегу и пассажиры опасной «Зари». Голопузые деревенские дети сопровождали республику «Свободный Тибет» весёлой стаей, параллельным курсом.

Нам с Манчо тяжело давались ночи. Пока нежная часть команды спала на лапнике, мы сидели по колено в воде, между нами плавал костёр, грозя опрокинуться и залить всё вокруг кипятком. Периодически мы проваливались в галлюцинаторный сон. Тогда казалось, мы пересекаем Стикс*, за нами гонится трехглавый Цербер*, берега плавятся раскалённой лавой, на горах пыхтят вулканы. Или Циклопы собирают свою мясную жатву, в погоне за монетой золотой луны.

Под утро второй ночи Манчо вдруг истошно заорал: «Папа, не надо…». Ему привиделось, что я его отец – адмирал, собираюсь пороть его ремнём…

Мы долго не задержались в городе. Главным событием был поход в баню и посещение рюмочной. В бане толстые старушки заставили Снорк застёгивать невероятных размеров бюстгальтеры. А в рюмочной мы познакомились с бригадой поморов. На деревянных бочках, внутри дворика, поверх сухих трав выпили штоф горилки, закусывая копчёным судаком…

2. Зелёненькие (сразу из Устюга в Саратов).

Идея была такая. Ночью загрузиться в последнюю электричку, с тем, чтобы как можно дальше откатиться от Москвы. Потом добираться до Саратова автостопом. Конечным пунктом назначения было село «Зелёненькие».

Дело в том, что ещё зимой мы познакомились со странной тётенькой – ее звали Фира-директор. Фира носила узбекские штаны и длинные юбки, имела колючий бесцветный глаз, волосы убирала в пучок. Это был вулкан и водоворот в одном флаконе. Она буквально не могла спокойно сидеть на месте, всё время скакала, тёрлась спиной о колонны и яростно жонглировала бутылками. Алкоголь сыпался у нее из рукавов просторной размахайки.

Фира-Деректор имела хриплый мужской бас и манеры резкого волжского подростка. Она была скорее некрасивая, но ярость, живущая в этом худом теле, притягивала мужчин. Так вот, у этой Фиры и у мужа ейного, которого почему-то звали «Сундук», был огромный кирпичный дом на берегу Волги, в селе Зелёненькие, в бывшем детском саду. Там над пропастью Волги находилась фабрика прогрессивной керамики. Мы обещали обязательно навестить Фиру летом!

Ночью мы рванули на вокзал, в суматохе потеряв пьяного в дупель Манчо.

Вагон электрички был пуст. Мы с комфортом расположились и решили поужинать – порезали грудинку, разогрели сухим спиртом кофе в кружке, достали связку воблы и разлили по стаканам. Закусывали, развалившись, как в каютах парохода, каждый в своем отсеке. Синус как обычно бренчал на гитаре: «Секси Дуня Кулакова покупает ананас; У неё пиджак лиловый, у неё подбитый глаз; Секси Дуня Кулакова покупает огурец; Это было очень клёво, но теперь всему…». Но в какой-то момент до нас стало доходить – поезд не делает остановок!

Выяснилось: мы в электричке совершенно одни – «Поезд беглец», «Сумасшедший поезд-убийца». Не было никого, даже машиниста, к которому мы дубасили в дверь почем зря. Скорость бешеная, ибо за окном мелькала только мазаная темень, вакуум и треск кинокамеры. Мы носились из носа в корму по всему составу – орали, выли, визжали. Синус орал зачем-то «Зиг Хайль» и неистово бил по басовым струнам, а Снорк подражала крику обезьян-ревунов…

Рассвело, и поезд-беглец остановился в чистом поле. Вскрыли двери обломком лопаты и, сонные, поплелись к лесополосе, кромсающей пространство на горизонте.

Бешеный поезд увёз нас аж за Рязань, куда-то в район поселка Утро. Развели костёр из старых ящиков, благо мистический полустанок был ими завален. Погрели супчику и завалились спать, в узкой полосе тополей, отделяющей жирную пашню от кукурузного поля.

Когда солнце выпорхнуло на сизый небосвод, мятые, но бодрые, попёрлись на трассу. Через пять минут нас взял новенький алый КАМАЗ.

Почему-то все сёла вдоль дороги назывались – «Лысая гора». В районе одной большой и особенно лысой горы наш добрый водила резко свернул в сторону деревни «Болтушка», а мы оказались в парке посреди мрачного, убитого хрущёбами населённого пункта, и конечно городок нёс гордое имя – «Лысая гора». На вершине которой, в городском парке, около вывернутого лентой Мебиуса ржавого, в лохмотьях краски, боком ушедшего в землю колеса обозрения мы решили пообедать. Траву покрывал ровный слой помойки: нас окружали калеки – детские качели, кривые алюминиевые детские грибы-мухоморы и дзоты детских песочниц.

Мы с Синусом зачем-то проглотили розовые таблетки. Поэтому отказали руки, ноги и мозг. Я плавился в состоянии свинцового эфира. Мир тяжёлым башмаком размазал меня по земле. Мы переместились на планету Юпитер, притяжение увеличилось в десятки раз и, кажется, температура тела начала приближаться к абсолютному нулю*, вокруг нас суетилась Снорк.

Юпитер накатывал и накатывал. Синуса как-то странно отпустило. Он вскочил, схватил свою заслуженную гитару и запустил мне грифом, очень больно, аккуратно в ребра. Затем он сгреб костёр в охапку и кинул горящий ком метко мне в живот. Так что я, обездвиженный, оказался посередине горящего леса. Если бы не Снорк, я бы сгорел заживо.

Безумный Синус умчался вглубь мусорного леса. Снорк пошла следить за ним. Выяснилось: он собрал местных детей, и они повели его домой лечить простуду!?

По-пластунски, как в атаку под танки, раненый, я выполз на трассу. Где, опираясь на Снорк, в позе гаргульи, мы пытались остановить тачку. Надо было рвать когти в Зелёненькое.

Но сил не было, и я опять рухнул в придорожные травы, забылся тяжёлым сном. Только иногда просыпался и с удивлением обнаруживал местных пионеров, пялящихся на мою вгрызающуюся в матушку землю фигуру. Эти пионеры как колокольчики смеха бегали вдоль трассы туда-сюда. В какой-то момент нарисовался совершенно тихий и возвышенный Синус – наш ангел, видно, нашел лекарство от насморка.

Снорк смогла остановить кривенький грузовик с прицепом, доверху набитый ящиками портвейна. Водила долго удивленно пялился, как хрупкая девушка запихивала к нему на полку сменщика два обездвиженных тела. Но километров через двадцать я, наконец, ожил, и шофер перестал нервно ерзать на сиденье.

Шеф, конечно, заметил наше неадекватное состояние, но все было свалено на несвежий алкоголь. Все следующие триста километров мы слушали истории из жизни алкоголиков-самураев про метанол, политуру, бутерброды с гуталином на батарее и смертельно ядовитую капиталистическую парфюмерию. Когда трассу окутала чёрная, оранжевая ночь, наш профессор химии ушёл с маршрута. На прощание мы скромно попросили маленькую бутылочку «Агдама» из его бездонного прицепа. «Так берите, сколько хотите, всё равно половина в бой уйдет» – сказал наш добрый пилигрим на колесах. Мы не заставили себя долго уговаривать, смело взяли ящик.

Деревни менялись на убитые хрущёвками поселки городского типа. Пошли дубовые рощи, появились в подлеске огромные белые мягкие шары – гриб головач. Народная молва считает эти шары головами заблудившихся грибников. На нежном зелёном газоне бились насмерть титаны членистоногого мира, жуки-олени. Горбатые мостики, затянутые алой ряской запруды, опушки сочились выползками нежного травяного парфюма, огибая треугольники муравейников. Задача была простая – двигаться в пространстве не скоро, но красиво.

Везде на горизонте проявились салатовые островки лишайников марихуаны. Мы ворвались в зону ганджи.

Чудом миновали Тамбов, избежав голодной воронки больших городов, ночью в районе Котовска осели на живописном берегу водохранилища. Фуры дальнобойщиков стояли амфитеатром вокруг костра. Нас приняли как балласт в брутальную компанию шоферни, как попутный цветной мусор дорог. Усатые крепкие дядьки жарили мясо, пили водку и пели унылые песни дальних таежных станций. Ночью они ныряли головой в омут, ревели моторами в надежде разорвать чугунную якорную цепь. Когда дело дошло до гладиаторских боев с дикими животными, мы уснули, обнявшись в кустах…

Таки до Зелёненьких – добрались…!

Там уже сидел – рот до ушей – Манчо, он нас опередил стандартным методом. Зелёненькие росли очень близко от Саратова. На высоком берегу Волги стоял большой дом из красного кирпича, тонущий в сирени и вишнях. В подвале стояли печи для обжига керамики и, соответственно, всякие свежие горшки и свистульки. Вокруг стелились холмы живописных оврагов, паслись верблюды и бились щекой о крутой бережок матушка Волги здоровенные сомы. Все пространство, насколько хватало глаз, было покрыто ёлками выше человеческого роста сочной, жирной марихуаны. То есть утки жрали эту марихуану, коровы с задумчивым видом жевали, на холме сидел местный деревенский художник Контрабасов и тоже жевал кустик.

В доме кроме по-хозяйски вышагивающего Манчо было ещё три человека. Собственно, наша Фира-директор, её муж Сундуков и дочка Солнце. Приняли нас как самых любимых и достойных гостей, почти богов. Мы принялись с ходу жарить пирожки из конопли индийской.

Я сразу просёк: Манчо принялся за свои штучки, то есть уже захватил в свой плен легкомысленную жену Сундука.

Мы ездили в Саратов, где гуляли по набережным, пили пиво в местных натуральных баразо*, валялись на скале «Волго», закусывая раками, играли с местными гопниками в футбол на кладбище тракторов. В Саратове мы усвоили святую премудрость: «Если в Маркс пиво не завезли, ищи его в Энгельсе».

Это два города-спутника на разных берегах Волги. Так и бегали потрёпанные мужики с трёхлитровыми банками по мосту с одного берега на другой. С нами везде таскались Фира-директор и Солнце, а дружелюбие Сундука с каждым днём улетучивалось, сменяясь ненавистью. Он стал нервным и резким, всё время ходил со сжатыми кулаками. Как-то уже ночью на попутном грузовике возвращались в деревню, на комарином распутье на нас, наконец, напали гопники, довольно страшные, просто бандиты.

Странно, что этого раньше не случилось, одеты мы были совсем не по местной моде. Длинные волосы тогда в глубинке совсем не приветствовались. Мы явно нарушили все правила скромного постсоветского общежития – это был вызов пуританским нравам. Нашего викинга Манчо с нами не было, он где-то клеил Фиру. Нужно было готовиться к худшему. Мы с Синусом могли только словом задавить!

Первым делом гопники забрали Снорк. Потом потащили меня за остановку, наверно, на ремни резать. Синус так скрючился, что стал невидимым.

Вдруг из мимо проезжающей буханки выскочил крайне разъяренный Сундук и, щёлкая пальцами, набросился на бандитов. Это был худенький интеллигент в рубашке в клеточку, очки в металлической оправе, белый бобрик стоял дыбом, голубые глаза пылали адским огнем. Сундук один раз прыгал, и целый отряд гопников валился на мостовую, вставал в позу кобрэ и делал мертвые петли. «Сякккк-к-к…К», – свистела его авоська. Скоро он совершенно измотал нетрезвых гопников, они сдались и предложили выпить мировую…

В ознаменовании нашей победы – мы решили, что это, несомненно, была она – всю ночь на веранде детского сада закусывали речными мидиями и раками. На столе дымилась голова сома, мы пели оды нашему избавителю.

Я думаю, Сундук был единственный порядочный и нормальный человек в нашей компании, несчастный «Крепкий орешек».

В Саратов мы ездить перестали. Мы гуляли по холмам, спускались в овраги; я бродил в поиске маслят в сосновых посадках. Или шли на речку, строили песчаные фонтаны, ползали в дюнах или нежились в тёплой волжской воде.

По Волге плыли баржи, доверху гружёные бурыми медведями, в воздухе парили изумрудные драконы, в траве шуршали деловые гномы.

Ходили в гости к местному самородку, бывшему пастуху, а теперь художнику Контрабасову. Там пили самогон и разглядывали тысячи его примитивных полотен. Живопись была детская, с уклоном в деревенскую порно-романтику. Но после того как я перепутал облупленную ржавчиной печку с его картиной, к Контрабасову ходить перестали. Мастер на нас обиделся.

К концу недели запахло порохом.

Теплой, пропахшей жасмином ночью пели цикады. Я, Снорк, Синус, Фира и Солнце пили под вишнями, закусывая клубникой. Дом ходил ходуном, из окон вылетали чайники, утюги, кувшины, падала мебель, зеркала и керамические куклы. Там внутри схлестнулись сын адмирала и директор дворца керамики.

Утром мы со Снорк поймали фуру и укатили в Москву, прихватив с собой огромный мешок зелёнки. А в сторону Крыма другая фура унесла Манчо, Синуса, Фиру-директора и Солнце. Фира и Солнце к Сундуку так и не вернулись, осели в Москве. Сначала они жили у нас на Чистом, а потом унесло их в ойкумену Московской бездны.

Печи в подвале детского сада мы ни разу не включили…

III. Снорк – примечания.

1. На плоту.

Чёрная комната – В МАРХИ была Чёрная комната. В 80-е годы это было местом тусовки архитекторов-маргиналов. Там были сводчатые стены и всегда непроницаемая темень. В этой полуподвальной комнате под мрачными сводами студенты пили водку, пыхали. Там устраивали яростные дискотеки и выступали музыканты, рождённые в аудиториях института. Чёрная комната состояла из нескольких помещений. Большое, доступное всем и несколько подсобок, закрытых почти всегда и почти для всех. Подсобки были заставлены шкафами и застланы листами фанеры. Если отодвинуть один из древних шкафов и приподнять фанеру, обнаруживался деревянный люк, ведущий в подземелье.

Колесо сансары – круговорот рождения и смерти в мирах, ограниченных кармой.

Аlso diese Süchtigen und Sie kommt nur in der Schule, Sie lassen ohne Schuhe, das Pferd ihm unter die anhhe… – Так что эти наркоманы и она только приходит в школу, они оставляют без обуви, лошадь ему под горку…

Аппиева дорога (античное) – самая значимая из общественных дорог Рима.

Last drink before a guest leaves the ship – Последний напиток перед тем, как гость покинет корабль.

Боролись за живучесть – действия, направленные на подавление и ликвидацию пожара или другой катастрофы на корабле.

АЗ – аварийная защита реактора.

Как патриции в Термах (античное) – древнеримская аристократия в бане.

Трёхглавый Цербер (античное) – пёс, охраняющий дорогу в ад.

Зелёненькие (сразу из Устюга в Саратов).

Абсолютный нуль – (минус 273 градуса по Цельсию) – предел отрицательной температуры.

Баразо – аутентичная распивочная в Будапеште.

IV. ИСТОКИ

Институт имени Менделеева. Мои сокурсники – Марат-афганец, Лаврентий Ец с юга, Эдик Дьяков с севера и столичные девчонки. Ужасный конец Лаврентия.

Я подумал: «Откуда вообще взялся этот Чистый переулок?». И тут развернулась цепочка событий, итогом которых стала моя швартовка в Чистом.

После подводной лодки я торжественно восстановился в МХТИ им. Менделеева и стал студентом. Жить мне было негде, правда, можно было ездить в город-спутник к родителям, но что-то мешало. «Дом ученых» – с искусственным укладом и специфической кастой браминов* казался утопией. Сказочный мир советской науки был отдан новыми хозяевами страны на полное разграбленное, он был растоптан, и поэтому я предпочитал жить на лавочке в столичном парке.

Студентов я встречал и провожал командой: «По местам стоять, к погружению». Сокурсники, только что закончившие школу, смотрели на меня как на опасного идиота. Они покорно готовились к погружению – задраивали люки, продували кингстоны, отваливали горизонтальные рули и осматривались в отсеках. Они разговаривали вблизи меня шёпотом, потому что я скомандовал: «Исполнить режим „Тишина“»!

Через некоторое время из безликого стада проявилась моя команда подводной лодки. Люди в поиске чуда – Маратка-афганец, Лаврентий Ец с юга, Эдик Дьяков с севера и девчонки в поиске. Еще к нам были близки пять кубинцев и два непальца – Джабиндра и Набук Джемаль.

У кубинцев имен не было – просто кубинец №1, №2, №3, №4, №5.

Кубинцы вели себя как шизонутые революционеры. Как они попали в Россию – непонятно, наверно, их поменяли на сахар. Обычно они сидели в общежитии и трескали водку, закусывая сушками. Разговаривали они только о сексе. Как надо правильно стать мужчиной. Сначала в детском саду они трахали кур, потом в школе свиней и ишаков, и только потом их подпускали к людям, после сдачи нормы ГТО. Ребята были незлобивые, а рассказы интересные и поучительные: жаркие как плазма мулатки, пропитанные потом кислотных пляжей и оргиями звёздных ночей. Мы водили их на затон купаться в проруби, после чего они обязательно болели. В те редкие дни, когда они приходили в институт, преподаватели вешались. Гости с Острова Свободы вели себя как партизаны в застенках гестапо. Их всех выгнали из института после первого курса.

Непальцы были другие. Они были умные, мудрые и счастливые. Учились очень прилежно и хотели вытаскивать из болта безграмотности свою страну, но от водки тоже не отказывались. Вообще я больше дружил с взрослыми иностранцами, ибо они были все моего призыва*…

Я думаю, мало интересного в том, что мы всё время хлебали портвейн, лазили в окна общежития и просто шлялись ночи напролет по Москве. Другое дело люди. Они были во

многом замечательные, их всех собрала вместе Менделеевка. Про них хочется вспомнить, зафиксировать их на бумаге.

Итак, я, конечно, сразу сдружился с Мараткой. Он не носил бакенбардов, не курил сигару и не был никаким художником – просто излучал свет, из него тоннами пёр позитив. Маратка был розовый, аккуратненький, свежестриженый, с натёртыми бритвой щеками. Он поливал

себя одеколоном и носил лаковые штиблеты. В Афгане он подвига не совершил, просто мочил невидимых басмачей из огромной пушки, пока железная бабка не отдавила ему ногу. При всей своей сладкой красоте он принимал участие во всех наших экспериментах с реальностью. Легко путешествовал во всех мирах – людей-ангелов, людей-эгоистов и в промежуточных мирах духов умерших людей на распутье между добром и злом.

Он падал из окон общежития, был выгнан вместе со мной с картошки за симпатии к местным гопникам, которые побили нашего декана из-за женщины. В общем, он был полной копией толстяка из фильма «Большой Лебовски». Кстати, Маратка тоже был не худенький.

Он единственный был москвичом, жил не в общежитии, а в квартире и имел взаправдашнюю жену. Это нас очень согревало во время голода, холода и чумы.

У него была очень большая, необъятная и добрейшая жена Алёнушка. Мы её все боготворили. Наша благодетельница, она работала бухгалтером у комсомола, была комбинатом поварского искусства, производила на свет груды еды и была нам как мать. Часто мы плакали на её необъятной груди. Все её многочисленные родственники участвовали в судьбе бедных студентов.

В общем, Маратка и Алёнушка нас очень устраивали. Потом Маратка начал сползать в пропасть. Бросил Алёнушку и сошелся с вульгарной продавщицей ларька…

Самым интересным в нашей компании был, безусловно, Лаврентий Ец. Это был толстый человек из пригорода Сочи, несуразный, нелепый мужчина с головой яйцом и торчащими наружу большими зубами, с глазами навыкат и душой Анны Карениной. Был он тоже нашего с Мараткой возраста. Он ходил всё время в суровом свитере до колен, в коричневом берете и тяжёлых строительных башмаках. Лаврентий или смеялся до слез, или впадал в состояние смертельной депрессии. Он, в отличие от основного гумуса, был полиглотом и провинциальным интеллектуалом. Мы с ним часами ломали копья, пытаясь вывести формулы запоздавшего в СССР модного тогда экзистенциализма* – препарировали Кафку и Джойса на ящиках из-под жидкого азота во дворе института. Нас примерял и выравнивал спёртый на кафедре пропиловый спирт. Вообще, мы с Лаврентием любили дегустировать во время жарких дискуссий разные спирты, часто не этиловые: например, бензоловые, пентаэритрит или ксилиты*. На железных баллонах из-под водорода, в дыму азотных испарений Эд орал: «Сократ – друг, но самый близкий друг – истина».

Сначала Лаврентия выгнали из общежития, постарался декан кафедры истории КПСС. Поэтому мы его жирное тело каждый вечер закидывали на балкон третьего этажа, через узлы колючей проволоки.

Жил Лаврентий в этом негостеприимном для романтиков огромном городе неприкаянно. Он страдал от интеллектуального одиночества. Тяжело ему мечталось на нелегальном положении в общежитии, среди ветреных недавних школьников. Учился он по профильным

предметам отлично, но люто ненавидел самую главную дисциплину – «Историю Коммунистической партии Советского Союза», на этом и погорел. Как высокая личность, не

принимающая компромиссов, он сделался врагом №1 заместителя ректора по политической работе. Они ненавидели друг друга так, как в Гражданскую Деникин ненавидел Ленина. В эти последние годы советской власти партийный шизофреник готовил Лаврентию 37-й год. Кончилось всё тем, что наш будущий Лобачевский десять раз сдавал историю КПСС и не сдал. И поехал в безвременную ссылку на Кавказ. Это был последний репрессированный по статье 58 в гробу СССР.

Через несколько лет я, Снорк, Цеппелин, брат его Ваня и Ким Го поехали на юг. Нас выгнали из бесплатного поезда в районе Лазаревской, и мы решили навестить Лаврентия. Его родители нас не пустили даже на порог и как-то странно мигали нам вслед глазами, полными слез.

Вечером на нас напали гопники. Представьте: четыре хиппи и девушка-панк в расположении вражеских частей «культурного» постсоветского пространства. Нас, конечно, пасли с самого поезда. Гопники были самого низкого ранга, а мы в трусах вышли из моря. Голыми на камнях вступать в битву с ними было неразумно – пришлось заплатить пограничный налог. Они сбегали и угостили нас за наши деньги.

Гопники нам рассказали, как окончил свой святой путь мой друг-философ Лаврентий Ец. Он свёл счёты с жизнью в сарае с кроликами, принял цикуту*.

Понятно, почему Лаврентий цеплялся за негостеприимную землю МХТИ им. Менделеева, его нежная душа не могла вернуться в мир чистогана, в мир ракшасов* солёного берега. Так большевистская пуля последнего вертухая настигла нашего Лаврентия. А ведь мы тоже были повинны в его кончине – проморгали, может быть, самую хрупкую душу…

Эдик Дьяков. Если афганец был типичным циклотимиком*, а Лаврентий уже перерос эту стадию, видимо еще в детстве, уже эволюционировал к маниакально-депрессивному психозу, то Эдик был представителем другого вида. Внешне он был иксотимиком*, но внутренне полным шизотимиком*. Он был единственный юный друг в нашей компании ветеранов. Это был высокий блондин с голубыми глазами, носом уточкой и душой Икара. Он учился только на «отлично» и «очень отлично», и был единственным, кто дотянул до

финиша. Он законно жил в общежитии, а мы – пьяные и азартные – паслись на его голове, мешая готовиться к коллоквиуму*. Независимо от нашего состояния, он всегда был счастлив нас видеть, регулярно вытаскивал нас из милиции, подкармливал из необъятных мешков снеди, прибывавших из-за Урала от волшебной бабушки, которую он боготворил и о которой бредил во снах. Он был ангел человеческий. Но мы ему быстро сломали крылья, научили его пить бензоловый спирт, а наши вульгарные бабы подстерегали красавчика по всем углам общежития.

Его я брал в суровые походы на Кавказ, в Азию. С ним мы нелегально переходили границу Эстонии, уже в буржуазное время. Эдик был надёжен как танк на краю пропасти и так же безнадёжен внутри бездны людского капкана.

Ещё рядом с нашей маргинальной группировкой паслось несколько странных девиц, отбившихся от общего курятника. Дебелая и очень высокая Таня.

Ее можно назвать красоткой и даже блондинкой с голубыми глазами, но вела себя она довольно-таки странно. Иногда казалось, она плавает в вязком эфире. Зрачки глаз блуждали и не слушались, как у искусственной головы волшебника Изумрудного города*.

Отвечала фотомодель всегда невпопад. Мы часто специально ее троллили, задавая каверзные вопросы. Ответы всегда были настолько нелогично шизоидными, что любой оракул взял бы нашу Танюшу в свою свиту.

Была еще разбитная Ольга. Пухлая девица с губами, рыжей головой каре и изъеденными молью шерстяными юбками канареечного цвета. Эта была всё время на взрослом. Очень серьёзная, деловая, она не могла спокойно сидеть на горячих трубах в курилке. Курили мы в подвале на толстых, горячих трубах теплотрассы. Мы курили, а она бегала вокруг нас, иногда исчезая из вида. Ещё она бухала как подвальный мужик и страшно ругалась матом, приводя Танечку каждый раз в ужас. Была еще Оксана с огромной родинкой под носом и со сверхкачественными лодыжками. Оксана хихикала так интимно после каждой рюмки, что всем хотелось её оседлать.

У нашей Тани на Октябрьском поле мы часто харчевались, мылись, иногда спали вповалку. Родители нас жалели – нищее студенчество. Когда на лавочке в парке становилось совсем худо, я перебирался к Тане. Таня ночью пробиралась ко мне в папину мастерскую, где мы дружно скрипели антикварным диваном.

А утром суровый папа, интеллигент в очках, со значением сверлил меня взглядом за завтраком.

IV. Истоки – примечания.

Каста браминов – члены высшей ступени индуистского общества.

Моего призыва – военнослужащие срочной службы, призванные в армию в одно время.

Экзистенциализм – философия, акцентирующая своё внимание на уникальности бытия человека.

Бензоловый спирт (C6H5CH2OH) – ароматический спирт.

Пентаэритрит (C(CH2OH)4) – четырёхатомный спирт с углеродным скелетом.

Ксилиты (CH2OH(CHOH)3CH2OH) – многоатомный спирт.

Циклотимик – личность с многократной волнообразной сменой состояний возбуждения.

Иксотимик – спокойный, невпечатлительный человек.

Шизотимик – отличительная черта – замкнутость и дистанцированность, а также слабая выразительность эмоциональных проявлений. Переходная форма между здоровьем и болезнью.

Цикута – Вех ядовитый (Cicuta virosa L.), род многолетних водных и болотных трав, произрастающих главным образом в Северной Америке.

Ракшасы – демоны-людоеды в индуизме.

Коллоквиум – вид оценки знаний учащихся.

Искусственная голова волшебника Изумрудного города – из книги «Волшебник Изумрудного города» А. М. Волкова, где лже-волшебник выдавал голову, сделанную в технике папье-маше, за свое колдовство.

V. КРИВАЯ ДОРОГА

1. Самая непростая глава. С Суперфином и Мараткой на поезде в Прибалтику. Судьбоносная встреча в тамбуре. Машенька и Фрида – мои галлюцинации. Бесплатно, на попутных машинах. Казюкас*.

2. Делириум﹡. С Алеаторикой и Махаоном Ивановичем автостопом в Юрмалу. В гостях у хиппи на Гауе. Коммуналка дядюшки Дзинтарса в Риге. С Назаром Зепеленым у жовто-блакитных ментов в Жмеринке. Призрак Валеры Красного. С Лексусом Черкасовым – хичхайкинг по-молдавски. Обдолбанный камаз.