По ночному городу текли людские ручейки к бывшему зданию СБУ, где зарождалась Луганская Народная Республика. Кто пешком, кто на машинах, а иные и на такси. Были случаи, когда таксист подвозил к нам пассажира, а потом шёл к нам вместе с ним.

Седьмого числа джинн окончательно вылетел из бутылки, и восстание стало воистину народным.

А винницкий спецназ завяз в Харькове, который тоже бурлил. И, справедливости ради отмечу, сделал там на ура своё чёрное дело. Мы рассчитывали, что Харьков станет столицей будущей Новороссии, от Одессы до Луганска. Но восстание удалось только в Луганске и Донецке. Харьков сдулся в три дня, в Одессе весь апрель продолжались стычки между повстанцами и карателями, примерно на равных.

В том, что наш замысел удался только наполовину, виноваты мы сами. В Крыму первые отряды самообороны стали создаваться уже на следующий день после переворота, 23 февраля. Есть такой роман, «Остров Крым». И, пока в Киеве, опьянённые лёгкой победой, сторонники Майдана делили министерские портфели, полуостров Крым уплыл вместе со всеми жителями, став настоящим островом мирной России, единственной областью, бескровно отделившейся от обезумевшей Украины.

А мы, что мы? Выжидали аж до апреля, надеясь на чудо. Но монстр не превратился в принца, как в детской сказке. Он день ото дня только зверел. И когда мы, наконец, решились, он уже окреп и смог показать зубы. В большой семье раздавались характерные щелчки.

Слава Богу, некромантам из Киева и Львова не удалось превратить в зомби весь народ.

12 апреля, когда в Славянск пришёл отставной офицер из России Игорь Стрелков с отрядом в 200 кубанских казаков, на их сторону перешли все 800 милиционеров этого небольшого, но славного райцентра. 14 апреля батальон житомирских танкистов самовольно вернулся к месту дислокации, не желая стрелять в гражданских.

13 апреля в руках восставших оказался Краматорск. 15 апреля – Шахтёрск. 17 апреля – Красный Луч. Ближе к Пасхе ополчение взяло под свой контроль всю трассу Донецк-Луганск, и когда весь православный народ праздновал победу Христа над смертью, можно было с уверенностью сказать, что и воины Христовы одержали первую локальную победу над силами зла и смерти, захватившими Киев, мать городов русских и колыбель русского православия. Минас Итиль стал Минас Моргулом, но Гондор не пал.

Но и Турчинов сотоварищи не сидели, сложа руки. Против шахтёров и металлургов с охотничьими ружьями двинулись части регулярной армии. Мы выстояли только по одной причине – солдаты не хотели воевать. Да и многие офицеры тоже. Большинство разошлись бы по домам, если бы не заградотряды правого сектора.

С течением времени мы усиливались, но усиливалась и пропагандистская обработка войск укров.

Началось кровопролитие, которому не видно конца и края.

В этом есть и наша вина. Нет, не в том, как пытаются представить украинские СМИ, якобы первопричина братоубийственной войны – вооружённый сепаратизм на юго-востоке страны, а не февральский переворот. А в том, что мы забыли традиционные ценности славянских народов. Превратились в беспринципных карьеристов и образцовых членов общества потребления. В том, что мы забыли о Боге и стали жить, как дикие звери, единственный смысл жизни которых – пожрать да перепихнуться.

Прозрение оказалось жестоким. Был такой христианский писатель, Клайв Льюис. Он в своё время сказал такую фразу, что я подписываюсь под каждым словом: «Сначала Бог обращается к человеку шёпотом любви. Если человек не внимает, то Он обращается к нему голосом совести. Если человек остаётся глух и к этому призыву, то Богу ничего не остаётся, кроме как напомнить человеку о себе через рупор страданий».

Прав был и Игорь Стрелков: «Война сметает всю наносную шелуху с человека, срывает маски с лиц, оставляя то, что на самом деле внутри человека. Если он был подлецом, станет конченым подонком. Если был хорошим, станет святым».

И мы страдаем, надеясь возродиться очищенными, как очищается металл от шлака в раскалённых печах. Достойное по делам нашим приемлем. Помяни нас, Господи, во Царствии Твоем.

* * *

Не вижу смысла подробно описывать ход боевых действий – об этом читатели могут узнать, ознакомившись с официальными сводками ополчения.

Лучше продолжу рассказывать о своей скромной персоне.

Наверно, многих заинтересует, как человек сугубо штатский, до восстания державший огнестрельное оружие только на срочной службе и в тире, пролез из рядовых бойцов в командиры.

Честно скажу, гордиться тут нечем. Никаких особых подвигов я не совершал. Произвели меня в офицеры, можно сказать, случайно.

На мой день рождения, когда у нашего подразделения закончился курс молодого бойца в тылу, и подполковник Мозговой собрал нас, чтобы распределить по фронтам, он спросил перед строем:

– Есть здесь бойцы с высшим образованием? Шаг вперёд.

Из строя вышел только я один. Остальные были пролетариями, до войны работавшими в цехах и на шахтах.

Он оценил ситуацию и коротко бросил в мою сторону:

– Ну вот и славненько. Офицером будешь.

И дал мне в подчинение взвод из тридцати раздолбаев, вместе с погонами. Теперь я лейтенант. Может быть, через полгода старлея дадут, если выживу.

А ещё как раз на мой день рождения была провозглашена Луганская Народная Республика. Попробую дожить до следующего года. Тогда у меня будет двойной праздник – мой день рождения и день рождения государства, независимость которого я отстаиваю с оружием в руках.

Впрочем, я надеюсь, что через полгода, а тем более, через год, война уже кончится.

А почему, собственно, Рамирес?

Вопрос, конечно, интересный. Внешность у меня типично нордическая, а кличка, как у южанина.

Но и темперамент, как у южанина. Когда я проходил курс молодого бойца, то очень злился, когда у меня из-за недостаточной подготовки (строевой, огневой, силовой) что-то не получалось. Особенно злился, когда кто-то меня за это подкалывал, даже если подкалывал беззлобно и по-дружески. Сначала мне хотели дать позывной Фугас – чуть тронешь этого вспыльчивого товарища, и он взрывается. Но я придумал более поэтичную версию. Причём, также связанную с войной.

Но с войной, происходившей очень далеко и очень давно. Увлекаясь всемирной историей и творчеством Грэма Грина, я узнал о том, что происходило в Мексике без малого столетие назад.

В 1926 году в лице президента Кальеса объединилось всё низкое и подлое, что он взял и от соратников-троцкистов, и от предшественников-капиталистов. И 1 августа он поднял руку на святое святых для латиноамериканцев – на католичество. Горячие мексиканские парни, естественно, развернули партизанщину, по сравнению с которой восстание ростовских казаков в 1919 г. против того, что большевики грабили храмы и расстреливали священников, показалось бы детским лепетом.

Они называли себя Кристерос. Я затрудняюсь назвать точный перевод этого слова с испанского. Вероятно, перевести это одним словом на славянские языки невозможно. Это сочетание двух слов – cristianos – христиане и guerrilieros – партизаны. Приблизительно можно перевести как «Воины Христовы».

И среди них были два особо выдающихся героя – сельский староста Викториано Рамирес и священник Хосе Рейес Вега.

Я знал о них по фильму, что два года назад смотрел по горячим следам его премьеры онлайн на английском языке в отсутствие русского перевода. Там эти две личности объединены в одну – священника Викториано Рамиреса. Его пришли брать четырнадцать гвардейцев правительственных войск, а он перестрелял их всех. Достойный пример для подражания партизанам. И если я доживу до победы, тоже стану священником. И тоже безбрачным, как католические священники. Православным целибатом, каковым должен быть батюшка-вдовец. Жениться повторно ни в коем случае не стану. Я не могу предать Наташу, ожидающую меня на небесах. И этот падре звался Викториано – так похоже на убитого на моих глазах отца Виктора, память которого я хочу увековечить.

Через несколько дней после выбора позывного я узнал правдивую историю, что священника на самом деле звали не Рамирес. Но решил оставить себе тот позывной, что выбрал. Потому что Рамирес звучит колоритнее, чем падре Хосе. Пусть будет Рамирес.

Окончательно моё испанское прозвище закрепилось совсем недавно. На День Победы. Нет, радоваться рано – не той победы, к которой мы стремимся ныне. Я имею ввиду девятое мая, день победы наших славных предков.

Командование антифашистского ополчения не могло обойти вниманием этот поистине великий день, и в городском ДК Лутугино организовали концерт художественной самодеятельности среди бойцов.

Я исполнял на гитаре последнее танго, что написал перед гибелью в катастрофе «аргентинский соловей» Карлос Гардель. Оно так и называется, “Adios muchachos” – «Прощайте, друзья». Герой танго потерял мать, невесту, и прощается с друзьями, так как молодость прошла, и он больше не хочет жить для развлечений. Когда я слушал эту композицию до войны, у меня возникали две ассоциации, что собирается сделать этот персонаж – покончить с собой или уйти в монастырь. А я, потеряв жену, отца и брата, попрощался с матерью и ушёл воевать. И исполнил эту песню так эмоционально, что написавший её латинос нервно курит в коридоре.

После этого подвыпившие в честь праздника женщины пытались вешаться мне на шею, но я был холоден, как мамонт в вечной мерзлоте. У меня была только одна женщина, которую я любил и буду любить вечно – на этом свете, и на том.

* * *

Вот мы и подходим к тем дням, когда я сижу с ноутбуком на коленях и в меру сил пытаюсь описать, как я дошёл до жизни такой.

Впервые мысль подробно описать свою биографию зародилась у меня в день референдума о независимости.

Я тогда был поставлен командовать охраной избирательного участка в родном Лутугино.

Мероприятие проходило без эксцессов, и я откровенно заскучал. К тому же, поздняя весна в степи уже давала о себе знать тем, что на избирательном участке, в спёртом воздухе от множества народа в сочетании с уличным зноем, было откровенно душно.

И я решил прогуляться до магазина, купить ребятам что-нибудь пообедать, и себе заодно. Домой обедать не пошёл, чтобы не уронить репутацию среди солдат – они, мол, на боевом посту парятся, а я за мамкиной юбкой отсиживаюсь.

Первый магазин я пропустил – накатила ностальгия, и я пошёл бродить по улицам, где родился, учился и взрослел.

Примерно через километр я увидел обезоруженную моими сослуживцами случайно заблудившуюся здесь БМП укров. Она окончательно остановилась, врезавшись в немногочисленные в степном городке деревья, когда-то посаженные советскими агрономами.

Гусеницы машины завалили характерный для наших южных широт красный каштан, а следом за ним один из символов ненавистной украм России – белую берёзу. Я смотрел на гроздья оборванных красных цветов каштана, разметавшихся по белой коре вокруг излома берёзового ствола. И это зрелище прочно ассоциировалось у меня с тем, что эти цветы – капли крови жениха, не сумевшего защитить невесту в белом платье от машины, бездушной и беспощадной. Как я не смог защитить молодую жену от беспощадной машины для убийств в виде фашистско-бандитского государства.

Мне вспомнились её слова, сказанные два года назад в наши самые счастливые дни под Симферополем:

Когда мне было 14 лет, батя взял меня с собой браконьерствовать птиц с лодки под Днепропетровском. Он бил из ружья без промаха. И падали лебеди, подстреленные на взлёте. Он улыбался до ушей от охватившего его мальчишеского азарта. А я ревела в три ручья. Мне так было жалко лебедей. Когда они объединяются в пару и сближают шеи в форме латинской буквы S, получается фигура, образующая сердце. А если один из лебедей в паре гибнет, второй чахнет и умирает. Разве можно их убивать? Тем более, на взлёте, когда они только-только начинают подъём в небо!

Мы и есть птицы, подстреленные на взлёте.

А ещё вспомнились строки собственного сочинения:

Так и в сердце моём свет жизни угас –

Я, как призрак, ветром носимый.

Ирония судьбы – батальон, где я служу, так и называется, «Призрак».

В первые дни после гибели Наты я фантазировал, что она уехала на курорт отдыхать. Например, в ту же Италию. И когда-нибудь меня к себе позовёт, на что я с радостью откликнусь.

А в последние дни мне кажется, что это она жива. По-настоящему жива. А я умер. Все чувства отболели и перегорели. В самурайском кодексе чести Бусидо правило номер один гласит: «Действуй так, как будто ты уже мёртв». Я так и действую. И если это приносит максимум пользы общему делу, да будет так.

Но, как показала практика, никуда ты, морячок, не денешься с подводной лодки. От себя не убежишь. Рано или поздно чувства нет-нет, да и всплывут.

Возвратившись на дежурство, я принялся рассматривать наши с Натой свадебные фотографии.

Я не успел их забрать у фотографа, вернувшись из Италии – тогда нам с женой было, мягко говоря, не до того.

Потом я уехал в Луганск поднимать восстание, а фотограф, как сторонник Майдана, остался в Киеве.

Но в день референдума мы свиделись.

Он поехал в так называемую «зону АТО», то есть, на восставший Донбасс военным корреспондентом. Подзаработать решил. И позлорадствовать, снимая, как части украинской армии ворвутся в Луганск и сорвут голосование.

В Луганск хохлы, конечно же, не ворвались.

Получив отпор, они были вынуждены отступать в захваченный ими луганский аэропорт.

Корреспондент ехал на машине по навигатору с тормознутой и глючной прошивкой. В итоге он заблудился и выскочил прямо на наш блокпост в Успенке.

Поначалу молодые и горячие студенты, взявшие его в плен, хотели его шлёпнуть за то, что шпионил, выдавая украинской армии наши позиции.

Но я охладил их пыл, напомнив приказ Болотова о человечном отношении к пленным.

Но носители информации с тем, что он наснимал, я у него изъял.

И когда увидел ещё не стёртые с них фотографии со своей свадьбы, от удивления смог выговорить только: «Бывают в жизни совпадения».

Интересно, узнал ли он в суровом вояке своего бывшего друга. Я-то его узнал в лицо, но не подал вида. Думаю, он поступил также.

Когда мне совсем невмоготу, я обращаюсь к творчеству. И я решил совместить эскапизм и выполнение священного долга. Никто не должен быть забыт, ничто не должно быть забыто. Ни люди, пролившие свою кровь невинно, ни счастье человеческое, растоптанное берцами штурмовиков.

Но мемуары я начал писать не сразу. Сначала я написал стихи.

Второго мая бандеровцы, позиционирующие себя, как цивилизованные европейцы, с дикой азиатской жестокостью подавили протесты в Одессе – сожгли заживо 56 гражданских лиц.

К тому времени я уже многое повидал на родной Луганщине, но в такое не мог поверить до последней минуты, пока не увидел документальную съёмку с места событий от надёжных проверенных товарищей.

Фашисты ещё и насмехались над трагедией: «Новое блюдо украинской национальной кухни – жареные колорады по-одесски».

В голове не укладывается.

По следам этого события родилось всего две строки, а потом я заглох и не смог продолжить их, но и они оказались достаточно красноречивыми:

Мертва Украина – сгорела живьём.

Убита в Одессе нацистским зверьём.

Более плодотворной оказалась попытка сочинить что-нибудь к недавно минувшему Дню Победы. Я взял за основу моё любимое стихотворение об Отечественной Войне. Которое я выучил ещё в старших классах школы. К 50-летию победы, когда День Победы на Украине был ещё государственным праздником. И переделал его так, чтобы похожими рифмами рассказать о последних, известных между нами событиях.

Оригинал. Михаил Светлов, "Итальянец", 1943 г.

Черный крест на груди итальянца,

Ни резьбы, ни узора, ни глянца,-

Небогатым семейством хранимый

И единственным сыном носимый…

Молодой уроженец Неаполя!

Что оставил в России ты на поле?

Почему ты не мог быть счастливым

Над родным знаменитым заливом?

Я, убивший тебя под Моздоком,

Так мечтал о вулкане далеком!

Как я грезил на волжском приволье

Хоть разок прокатиться в гондоле!

Но ведь я не пришел с пистолетом

Отнимать итальянское лето,

Но ведь пули мои не свистели

Над священной землей Рафаэля!

Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,

Где собой и друзьями гордился,

Где былины о наших народах

Никогда не звучат в переводах.

Разве среднего Дона излучина

Иностранным ученым изучена?

Нашу землю – Россию, Расею -

Разве ты распахал и засеял?

Нет! Тебя привезли в эшелоне

Для захвата далеких колоний,

Чтобы крест из ларца из фамильного

Вырастал до размеров могильного…

Я не дам свою родину вывезти

За простор чужеземных морей!

Я стреляю – и нет справедливости

Справедливее пули моей!

Никогда ты здесь не жил и не был!..

Но разбросано в снежных полях

Итальянское синее небо,

Застекленное в мертвых глазах…

Переработка.

Андрей Соколов, он же Викториано Рамирес,

"Украинец", 2014 г.

Жёлтый флаг на гробах украинцев,

Грим, чтобы раны замазать на лицах.

Сбережения семей небогатых

На поминки ушли по солдатам.

Молодой уроженец Галиции,

Тот, что в армию призван с милицией -

Ты скакал на Майдане зимою,

Чтоб бандиты рулили страною.

Я, убивший тебя под Луганском,

Так мечтал по предгорьям Карпатским

После пыльных степей прогуляться

И в сосновом лесу надышаться.

Но ведь я не пришёл с автоматом,

По гражданским стреляя по хатам,

Но ведь пули мои не свистели,

Заглушив соловьиные трели.

Здесь я выстрелил – здесь, где родился,

Где на шахте ударно трудился,

Где язык колыбельных казачьих

Никто мовой не кличет собачьей.

Поработай в цехах и на шахтах -

Ненавидеть начнёшь олигархов.

И поймёшь, что у власти уроды

Не из нашей рабочей породы.

Но идут дураков эшелоны

Для захвата Европе колоний,

Чтобы крест из ларца из фамильного

Вырастал до размеров могильного.

Я не дам свою Родину вывезти

За простор чужеземных морей -

Я стреляю и нет справедливости

Справедливее пули моей.

Никогда ты здесь не жил и не был,

Но разлито в донецких степях

Украинское синее небо,

Застеклённое в мёртвых глазах.

* * *

За сутки с того момента, как я начал писать, и до того, как закончился подсчёт голосов и с избирательного участка сняли охрану, я, конечно, не успел написать это всё. Успел только до расставания с будущей женой на вокзале Севастополя.

Следующая возможность возобновить записи выдалась только через две недели. В первый раз моя группа обеспечивала проведение голосования, теперь перед нами стояла задача сорвать его. То есть, не допустить трагикомического фарса в виде выборов недопрезидента Параши.

И вновь я просиживал штаны и плевал в потолок на избирательном участке в каком-нибудь километре от дома. В этот раз было даже ещё тоскливее. Тогда участок был открытым, и там сновали толпы празднично одетого народа. Теперь участок был закрытым, и только на улице приходилось отвечать на досужие расспросы малочисленных зевак. Впрочем, не таких уж и малочисленных. Приходили граждане, смотрели, что происходит. Но не с целью голосования, а так, поглазеть.

К тому моменту, помимо моего желания, взвод лейтенанта Рамиреса постепенно приобретал известность. Особенно, его командир.

Помню, как на избирательном участке скучали вместе со мной три бойца.

Я подошёл и прислушался к их разговору.

Один из них поманил другого пальцем, чтобы заинтересовать, что же такого интересного сослуживец скажет, и заговорщическим тоном прошептал:

– А вы знаете, что Арсений – Яйценюх? Нюхает яйца… свои!

Из двух других один чуть не съехал со стула от смеха. Другой, криво усмехнувшись, заметил:

– Старо. А такие частушки знаете?

Укры форму надевали,

За Славянск дралися –

Всё, что можно, прое**ли…

И обос**лися!

– Попрошу не выражаться, здесь дети ходят, – осадил я не в меру ретивых воинов.

Певец воспринял замечание, как наезд, и полез в бутылку:

– А ты, вообще, кто такой? Боевой офицер или крыса тыловая? Повоюй с моё – будешь указывать, как мне базар фильтровать.

Я принюхался – они пьяны. Мне впервые захотелось набить соратнику морду – из-за таких, как он, ополчение называют махновщиной.

Но мне не пришлось опускаться до рукоприкладства лично – за меня это сделал третий солдат. Он с размаху отвесил сослуживцу подзатыльник и одёрнул его:

– Ты что, до чёртиков допился, командиров не узнаёшь? Это же лейтенант Рамирес. По сравнению с ним мы все – крысы, пороха не нюхавшие.

– Виноват, товарищ командир, не признал, – опомнился смутьян и улыбнулся, – богатым будете.

– Я бы предпочёл, чтобы мне вместо золота и бриллиантов подкинули более нужные сейчас железные стволы и свинцовые патроны, – ответил я также полушутя.

Да уж. Я мечтал стать авторитетом в информационных технологиях, которым отдал добрый десяток лет, а стал таковым среди военных, к коим до восстания вообще отношения не имел. К тому моменту я находился в действующих войсках уже несколько недель. Угрызений совести от убийства врагов я больше не испытывал. Человек ко многому может привыкнуть. Мои сослуживцы как-то заметили, что даже когда я безоружен, я при ходьбе размахиваю только левой рукой. А правую продолжаю по привычке держать на бедре, как будто у меня там кобура с пистолетом.

* * *

Мы оставались на запертых избирательных участках и в ночь на 26 мая, опасаясь провокаций укров. Но и тогда мне не удалось закончить мемуары полностью. Второй творческий заход закончился возвращением в Киев из свадебного путешествия.

Я хотел в третий раз приступить к записи воспоминаний второго июня, когда офицеру в очередной раз выпало нести караульную службу. Но помешала украинская авиация, нанеся удар по администрации Луганска, после чего все мобильные группы ополчения были подняты по тревоге.

В связи с этим произошёл эпизод, который мне кажется заслуживающим внимания.

Мы получили задание установить зенитное орудие на крыше здания, доминирующего над окружающей застройкой, чтобы сбивать самолёты, если они ещё раз попробуют сюда сунуться. Я выбрал главный корпус института, где учился, который теперь называется «Восточно-Украинский университет» и скоро, без сомнения, будет переименован.

Командир показывал пример подчинённым, как надо работать, вместе со всеми затаскивая по лестнице детали этой пушки.

На лестничной клетке четвёртого этажа о чём-то оживлённо беседовали две студентки, нарядные в честь начинающейся сессии. Я не старался подслушивать, но они разговаривали достаточно громко.

Одна из них выражала недоумение по поводу какого-то однокурсника Михаила, который внезапно перестал посещать учёбу, да ещё в такой момент, когда идёт зачётная неделя. И примерно в те же дни её отец ушёл на работу и не вернулся.

Вторая протараторила в ответ какую-то запутанную фразу, из которой удалось понять только словосочетание «Батальон Призрак».

У первой расширились глаза от страха:

– Батальон «Призрак»? Но папа не в ополчении. И Миша не может там быть.

Вторая накинулась на неё:

– Конечно, Александр Петрович в ополчении! И Миша тоже. Они ведь мужчины. При том, православные и луганчане.

Первая схватила меня за рукав:

– Товарищ командир, товарищ командир! Вы знаете Михаила Федосеева?

– Девяносто четвёртого года рождения, – уточнила вторая.

– Знаю, – безуспешно попытался я сдержать улыбку, – внизу в оцеплении стоит. Можете с ним пообщаться. Если сержант попытается прекратить ваш разговор, скажите ему, что лейтенант разрешил.

Ловко перебирая по ступенькам высокими каблуками, девочки умчались с четвёртого этажа на первый.

А я, закончив выполнение боевой задачи, предался размышлениям о том, как собранное с миру по нитке воинство будет останавливать орду доставшихся украинской армии от Советского Союза танков, вертолётов и самолётов. В моём взводе – автоматом и связкой гранат. А в подразделении, где служит бывший начальник IT-отдела, работавший со мной на Лутугинском заводе – пистолетом и одной гранатой.

И знаете, что? Мы их остановим. Потом мы их остановим ещё раз и погоним на запад. Может быть, даже я это сделаю сам. А если меня убьют, то это сделает начальник IT-отдела. А если и его убьют, то это сделает донецкий гопник, который бил мне морду четыре года назад в Шахтёрске, отбирая у меня наличку и мобилу. Или даже мой сосед-алкаш, которому я сам бил морду за то, что он наблевал в нашем подъезде.

Мы просто обязаны их остановить. Потому что, если мы их не остановим, тьма накроет всю Восточную Европу, и придёт толстый жирный песец всей славянской государственности и православной цивилизации.

* * *

Тиха украинская ночь…. Точнее, ночь в Луганской Народной Республике. В эту ночь, с 4 на 5 июня 2014 года, артиллерия укров наконец-то оставила Луганск в покое, и у меня появилась возможность закончить этот текст.

Что произошло за пропущенное в моём повествовании третье число? Мы потеряли город Счастье. Репортажи на сайтах пестрят заголовками «Сепаратисты потеряли счастье». Но не потеряли веру. Наши стены разбиты, но сердца – нет. Мы не потеряли надежду на окончательную победу. И, несмотря ни на что, не потеряли любовь к своим родным и близким.

Милая мама, утром ты обнаружишь флешку с этим произведением у себя на кухонном столе. Я приеду на рассвете, когда ты ещё будешь спать, и постараюсь пронести её в нашу квартиру бесшумно.

Не буду говорить тебе вслух о новом месте службы, чтобы заранее тебя не расстраивать. Ты узнаешь о нём из этого текста.

Стрелков направляет продажных чиновников из Славянска в штрафбат – рыть окопы в Семёновке. Этот небольшой посёлок – глухая окраина Славянска, форпост в непосредственной близости от артиллерии укров. А я направляюсь на помощь Донецкой республике добровольно. Там будет огненный ад, и некоторые думают, что попасть туда – это уже всё. Но ты не поддавайся бесовскому отчаянию. Ведь у меня очень трудолюбивый ангел-хранитель, неоднократно выносивший меня на руках из самых опасных передряг. Бог не выдаст – свинья не съест.

Бандеровским наёмникам, воюющим за деньги, не понять, как мы можем отправиться в пекло на выручку друзьям совершенно бескорыстно. И поэтому мы их победим. В середине дня на сайте информационного агентства «Русская весна» один корреспондент разместил статью с заголовком, придуманным с моей подачи: «Если кому-то не хватает чистых и честных человеческих отношений, он обретёт себя в Новороссии».

И всё же, на всякий случай я оставлю тебе этот носитель с краткой пояснительной запиской, что с него нужно читать, и что с этим делать.

Если услышишь о том, что я погиб, передай этот текст как можно большему количеству информационных агентств. Я бы попросил тебя передать его и в том случае, если не погибну, но не считаю себя вправе так рисковать твоим здоровьем, физическим и психическим, пока могу сделать это сам. Второй экземпляр я буду держать у себя.

Думаю, оставленные тебе на хранение, мои воспоминания не пропадут.

Я в тебя верю.

И ты веруй в Бога, верь в победу и в меня верь.

Я люблю тебя. Как никогда в жизни. И это не пустословие.

А что нам ещё остаётся делать? Ведь мы единственные близкие люди друг у друга, что пока ещё остаются в живых.

Ближе для меня ты была, пожалуй, только 33 года назад, когда меня грудью кормила.

Прости, что не обнял тебя на прощание перед отправкой под Славянск.

Подпись: лейтенант Народного Ополчения Донбасса Андрей Соколов-Рамирес, 11 мая – 4 июня 2014 года, Луганская Народная Республика.

Верю, люблю, надеюсь.

Эпилог всего произведения. Меч Господа и Гедеона.

Интервью ополченца Андрея Соколова каналу “Anna News” 30 июля 2014 года.

Корреспондент Марина Харламова (в дальнейшем М. Х.): Здравствуйте. С вами рубрика «Наши крупным планом». Сегодня у нас в гостях командир Народного Ополчения Донбасса, одно имя которого вселяет в сердца бандеровцев страх. Его позывной – Рамирес. Здравья желаю, товарищ лейтенант.

Лейтенант Рамирес (в дальнейшем Л. Р. Сидит в полевой форме – в тельняшке и камуфляжном кителе, из-за жаркой погоды с закатанными рукавами): Доброго дня.

М. Х.: Этот день действительно добрый. Вчера взвод лейтенанта Рамиреса бок о бок с бойцами Моторолы предотвратил взятие Шахтёрска украинской армией. При этом они подбили в общей сложности 125 танков.

Л. Р.: 125 только полностью уничтоженных. 219 всего их было. 94 мы надеемся отремонтировать и ввести в строй.

М. Х.: Разрешите задать вам наши вопросы.

Л. Р.: Разрешите, сначала я задам вам один вопрос: вы и есть та Анна, в честь которой назвали канал? (улыбается)

М. Х. (смеётся): Нет, меня зовут Марина. Ознакомиться с историей канала зрители могут на официальном сайте. Лучше потратим наше ограниченное время собственно на интервью. Итак, вы не похожи на испанца. Я правильно догадываюсь, что по паспорту вы совсем не Рамирес?

Л. Р.: Я не скрываю своё настоящее имя. Соколов Андрей Владимирович.

М. Х.: Украинские СМИ усиленно распространяют слухи, будто бы дончане сидят по домам, а в ополчении воюют наёмники из России. Вы – русский или украинец?

Л. Р.: Я – полукровка. Отец русский, мать – украинка. Родился и вырос в Лутугино, в 22-х километрах от Луганска. Два с половиной года жил в Крыму, полгода в Киеве.

М. Х.: Вы розмовляете украiнською мовою?

Л. Р.: Розмовляю трохi. Але, зараз, коли идеть боротьба за право Донечiни i Луганщiни розмовляти россiйською мовою, нам краще розмовляти россiйською.

М. Х.: Вы правы. Давайте лучше по-русски. У вас есть украинский паспорт?

Л. Р.: Сжёг.

Голос за кадром: Правильно. Я свой тоже сжёг.

Укоризненный взгляд журналистки в камеру, точнее, в глаза стоящего за ней оператора.

Тот же голос за кадром: Прости, Марин, не удержался.

М. Х.: Вы убивали людей?

Л. Р.: Людей – нет. Только нацгадов и правосеков.

Улыбаются удачной шутке.

Л. Р. продолжает: Могу предсказать следующий вопрос: «Легко ли убивать врагов?» Это ложь, будто бы можно убить человека и не испытать состояние шока. После первого убийства неизбежно ломает. Не слабее, чем наркоманов и алкоголиков. Потом привыкаешь. Первый раз все мои внутренности буквально вывернуло наизнанку. Второй раз пошёл уже легче. Третий раз, вообще, ничего не почувствовал. Четвёртый – хуже третьего. А потом я сбился со счёта своих убитых и перестал их считать.

М. Х.: А страшно ли вам во время боя за свою жизнь?

Л. Р.: Когда Лёха выступал перед нами на курсе молодого бойца…

М. Х.: Вы имеете в виду подполковника Алексея Мозгового?

Л. Р.: Так точно. Это для меня он – Лёха, а для вас – товарищ подполковник. Так вот, когда подполковник Мозговой выступал перед нами на курсе молодого бойца, он сказал фразу, которая оказалась пророческой: «Когда вы попадёте на фронт, первое, что вы сделаете – вы обгадитесь. Можете сколько угодно храбриться на тренировках в тылу, но когда на передовой пули засвистят над вашими головами, вы, всей душой того не желая, неминуемо испытаете дикий животный страх. Ибо инстинкт самосохранения ещё никто не отменял». Не боятся только бактерии – у них мозга нет. А люди, кто лучше, кто хуже, умеют контролировать свои инстинкты разумом. И выставлять приоритет общественного над личным.