Сказ о тульском косом Левше и крымской ай-Лимпиаде

– И вправду остроумно – экспедиция из экспедиции! Очаровательная игра слов! А мы значит сейчас…

– В Петропавловской крепости! Ну я думала вы догадаетесь – ведь тут уже не в первый раз. Я разумеется давно здесь не служу, но все же иногда забегаю.

Граф Михайло начал размышлять о том какие причудливые формы иногда принимает царское стремление сделать все как нельзя лучше и на европейский манер, Лиза же между тем приказала ставить самовар с баранками, дабы подбодрить вновь прибывших членов экспедиции, которым несомненно предстояло сыграть важную роль.

– Угощайтесь! И садитесь поудобнее – тут много места, не стесняйте себя!

– Ах не извольте беспокоиться, мадемуазель, – ответил граф любезно как всегда и думая куда это подевался друг Вольдемар, который только что как будто крутился рядом.

В это время Морозявкин как раз пересчитывал наваленные мешки. Он насчитал уже несколько десятков, но сбивался и все время начинал сначала. Задавшись целью перед тем как поживиться провести всеобщую инвентаризацию, месье Вольдемар уже мечтал устроить гарем, непременно на пресловутые две тысячи мест, и помимо наложниц, пальм и фонтанов понаставить кругом евнухов с саблями – для охраны, чтоб чего не уперли, так как для всякого мошенника нет ничего хуже чем покушение на его добро другого мошенника. Склад Тайной экспедиции должен был стать основой будущего богатства и благосостояния.

Увидевши что началась бесплатная раздача бубликов Морозявкин как-то быстро выскочил из-за заставленного бочонками угла и присоединился к графу с Лизой. Захвативши себе самое большое блюдце, он начав хлебать чай вприкуску с постным сахаром и давясь маковыми баранками.

– Богато, солидно, впечатлило! – делился он мыслями. – Однако этот наш загородный пикничок будет обставлен всяким барахлом прямо всем на удивление!

– Наша экспедиция – вовсе не развлечение, а проявление высочайшей монаршией воли и высочайшего же доверия! – подняла Лизонька палец вверх. – Я отвечаю за секретность и безопасность сей кампании. Кстати, господин Вольдемар, пора устраиваться на ночлег. С какой стороны решетки вы желаете почивать – с той или с этой?

Тут только приятели заметили, что подвал того каземата, куда привела их бывшая сыщица а ныне придворная дама, сделавшая крутой карьер, напоминал скорее тюремную камеру нежели чем купеческий лабаз. Там в глубине были и решетки, и нары, и даже кажется пыточные приспособления вроде дыбы. Живому воображению графа мигом представились многочисленные камеры, в которых томились враги отечества, а также всевозможные маргинальные и криминальные элементы. Река Нева, прорытый вдоль Заячьего острова канал, стены, земляные сооружения, бастионы и равелины крепости не давали негодяям убечь и позволяли самодержавию и крепостничеству и далее существовать спокойно.

Тут бывали и оппозиционер Бирон, и революционер Радищев, готовились к приему декабристов, словом жизнь за крепостными стенами кипела даже ярче чем на воле. Конечно в мире существовали крепости и более знаменитые, как например безвременно павшая под натиском восставшей черни Бастилия, но для дорогих россиян свои казематы разумеется были интереснее чем запутанная история восстания злобной французской буржуазии против доброй королевы Марии-Антуанетты, предлагавшей голодным за неимением хлеба есть пирожные. Вообще что там не предлагали разгневанным трудящимся – всем они были недовольны и лишь вид королевской крови их успокаивал, так что сообразивши это правители лечили революционную лихорадку старыми испытанными средствами – виселицей и нагайкой.

– У нас мало места… а времени еще меньше! С утра подъем в шесть часов! Не проспите. Впрочем я вас разбужу.

Невзирая на протесты Морозявкина, его оставили коротать ночь по ту сторону решетки, причем Лесистратова для надежности сама задвинула засов на двери. Ночь прошла относительно спокойно. Граф Г. не знал еще, сколько им предстоит впереди хлопот и бессонных ночей, поэтому предпочел не замечать нынешних неудобств, опасаясь что на смену им придут еще более зловредные. Жесткий валик, видимо набитый камнями, вместо подушки, миска тюремной похлебки вместо ужина – все это конечно не напоминало обычный графский стол, но взамен Михайло ощутил кое-что другое, уже несколько подзабытое – терпкий вкус приключений и сильную тягу к оным.

Ночью на крепость накатывали сны и всем непременно снилось что-нибудь. Узникам снилась свобода, причем представлялось что если только ее как-нибудь заполучить то тут же как по волшебству сбудутся и все остальные мечты, что конечно было горькой ошибкой и оптической иллюзией.

Графу Г. приснилось что грубая кирпичная кладка крепости вдруг растворяется и бледные тени заключенных тянут к нему свои призрачные руки, пытаясь перетянуть к себе, в потусторонний а точнее потустенный мир. Он пытался убежать от призраков но ноги будто бы и бежали а тело вовсе не двигалось, так что выходило совсем худо. Холодный пот заливал лицо, и сон вышел вовсе не героическим.

Морозявкину конечно снилась сладкая жизнь, «дольче вита», как выражались господа итальянцы. Во сне было все то же что и в мечтах – роскошь, давно уже им, по собственному разумению, заслуженная, и многочисленные дамы и бабы, которые так и липли к нему как мухи. Он был уважаемым всеми господином при усах и при часах, окруженный почтением слуг и гостиничных швейцаров, и на чай всегда давал не менее трех рублей.

Лесистратовой же, прикорнувшей в уголке на служебной кушетке, снились разумеется кавалеры, которые к тому же были сложены как греческие атлеты и красивы как молодые боги. Она всех очаровывала и таяла от мужского внимания, а служебные дела забросила в самый дальний угол вместе с вязанием. Словом, тут к каждому явился сон, которого тот заслуживал.

Утро вползло в каземат снопами света, прорывавшемся сквозь зарешеченные оконца и радостно прыгавшем по полу солнечными зайчиками. Разбуженные криками Лесистратовой «Подъем, раздача казенного провианта!», нехотя поднявшись и наскоро умывшись будущие зодчие самой великой и дорогостоящей ай-Лимпиады в мире давясь проглотили по миске горячего и вонючего казенного арестантского корма, сваренного впрочем согласно заверениям тюремных чиновников из свежайших высочайше утвержденных продуктов. Граф вспомнил что в походах бывала еда и похуже, Морозявкин же еще не успел зажраться на графских и казенных харчах, поэтому был более снисходителен к тюремному кошту, опасаясь что в будущем и такого может не обломиться.

Собственно основой данного питания служил армейский паек, так что тут всем желающим предоставлялась возможность похлебать солдатской каши за казенный счет. Крупа и мука выделялась исправно, а вот продукты более роскошные, рыбные и мясные, шли уже за счет благотворительности, впрочем добрых людей на Руси всегда хватало, так что борщ был с мясом, а овощное рагу – с овощами. Приятели однако же не без содрогания подумали что в придачу к солдатской пище их чего доброго заставят тянуть и солдатскую лямку. Морозявкин опасался за свою шевелюру, думая что не дай Бог забреют лоб как рядовому, граф утешал его что кому суждено быть исполосованным кнутом и с выдранными ноздрями каторжанином тот в армейские ряды не попадет.

– Готовы? Не готовы? Пошел, пошел! – подгоняла Лесистратова графа и Морозявкина словно те и впрямь были арестантами. Сначала она хотела было разбудить их по привычке бадьей ледяной воды, но потом все же решила поберечь ее для умывания. Наскоро приведя себя в порядок и мило улыбнувшись отражению в зеркале Лиза принялась командовать далее.

Под ее чутким руководством собравшиеся забегали и запрыгали, стали делать что-то наподобие утренней гимнастики, охлопывая себя по груди и ляжкам как это делали замерзшие ямщики, и начали искать свои глубоко зимние шубы, шапки и прочие шарфы с рукавицами. Морозявкин как-то случайно нашел две чужие шубы, соболью и песцовую, которые у него правда вовремя отобрали едва не намяв бока. Он отчаянно сопротивлялся и утверждал что принес обе с собой и это его наследство и последнее утешение, несмотря на то что хозяева были тут же налицо. Тут уже всем стало жарко, а вещи начали разбирать и навьючивать на коней с носильщиками.

Не прошло и получаса, как все присутствующие оказались во дворе, причем Морозявкин зевал и потягивался, а граф Г. зябко ежился от утреннего морозца. Большое количество уже навьюченных лошадей, крики берейторов и форейторов, а также ефрейторов и прочих вертухаев резали аристократические графские уши. Он уже решил что пожалуй староват для таких походов, ибо такое количество простонародных идиотов собранных в одном месте начало его как-то нервировать, хотя в юности только забавляло. Впрочем начало обещало много поворотов сюжета – и граф Михайло решил уж доиграть комедию до конца.

Над Петербургом уже встало жиденькое рассветное северное солнце, которое конечно не пробуждало желания куда-то тащиться по холодку, но и заснуть не давало, ни себе ни людям. Лесистратова рысью обегала обоз взад и вперед, считая все ли на месте, Морозявкин кутался в огромный казенный тулуп с воротом из овчины, выданный ему вместо рваной шубейки.

Михайло от нечего делать наблюдал как Лиза, взгромоздив на плечо странный прибор на штативе под названием «диоптр», принятый вчера друзьями за косу смерти, раздавала последние указания. Собственно все уже собрались ехать – сани и кареты встали в ряд, ямщики закурили трубочки и приготовились к дальней дороге и замерзанию в глухой степи, мешки лежали уложенные, люди сидели сосчитанные, даже Морозявкин проникся торжественностью момента и глядел соколом из-под треуха, все нижние чины были на своих местах и при командирах. Оставалось только трогаться с Богом и ехать к черту на рога.

Граф уж подумал что сейчас раздастся команда «ну», которая равно как и команда «тпру» управляла трафиком, как вдруг издалека раздалось какое-то молодецкое уханье и гиканье. Собравшиеся повернули головы к воротам. Оттуда донеслась отчаянная брань, свист нагаек и лошадиное ржание. У Михайлы сложилось впечатление, что кажется кто-то хотел пройти в крепость, но ему не давали.

Раздалась пара выстрелов из пистолетов и один ружейный, в ворота что-то глухо бухнуло, залаяли собаки. Пробежал растерянный офицер, собирая солдат и очевидно не понимая что следует предпринять. Доски затрещали, Лиза побледнела и подхватилась, бросившись в караулку.

– Платов с казаками приехали! – пояснила она на бегу в ответ на немой вопрос Михайлы.

И действительно то был Платов. Знаменитый донской казак явился с утра пораньше на удивление трезвым и оттого еще более грозным, и привел с собой свое войско. Казаки расположились перед воротами шумным табором и кажется собрались штурмовать Петропавловскую крепость как французы свою Бастилию, будучи не в состоянии равнодушно смотреть на запертые двери.

Собственно говоря именно за это ценное качество казаков и держали на царской службе, однако сейчас такая смелость была вроде бы не к месту. Отчаянные рубаки, со своими шашками и пистолями, дети донских степей, они как будто бы удивлялись что кто-то не открыл ворота заранее, и ждать не желали.

Охрана на бастионах как-то растерялась и не знала – то ли стрелять в воздух чтоб не убегли, то ли раскрыть ворота чтоб не прибили. Отсутствие четкой команды портило все дело и могло привести к печальным последствиям и жертвам. К счастью вмешательство Лесистратовой позволило распахнуть дверные створки и вся казачья компания вкатилась на крепостную территорию. Платов гордо подкрутил ус и спешился.

– Стой, раз-два! Я щас всех вас построю и можно двигать! – объявил он. – А кто в походе меня слухать не будет – голову сниму!

– Ах что вы, Матвей Иваныч, не извольте беспокоиться – все вас будут тут слушаться! Я за этим прослежу… – залебезила Лиза скороговоркой, надеясь что прямо на месте головы рубить все же не станут, потому что это не комильфо.

– Я и сам прослежу! Экипаж запряжен, ямщики-форейторы на месте? Ну теперь гайда! Не зевайте – нам мигом надо в Тавриде быть!

И вся компания верхом и на санях выкатилась за ворота Петропавловской крепости. Конные и пешие, в повозках и каретах, с тюками и без оных, ощетинившись ружьями, знаменами и даже хоругвями, маленькое но грозное войско двинулось из хладного Петербурга в горячие и обильные южные земли.

Под копытами месился снег и грязь, скрипели санные полозья, петербургские дома и першпективы Невского отступали и растворялись, болота и леса наступали. Люди посуровели и уже без шуток хлестали лошадей. Во всем чувствовалось какое-то величие катящейся вперед машины, а графу померещилась даже некая обреченность, впрочем Морозявкин уверял что они обречены на успех и славу. Только один Бог знал сколько героям предстояло вытерпеть в пути но он разумеется ничего им говорить не собирался, ни посылая ангелов, ни лично являясь начальникам экспедиции. Все предстояло испытать на себе – и град, и хлад, и мор, и недожор, хотя Морозявкин надеялся что до этого не дойдет, что Бог их не выдаст а свинья не съест. Великий олимпийский поход за золотом начался.

Глава четвертая, походная

В походе как известно полагалось не зевать и вперед смотреть. И люди и лошади устали, но привалы делались везде самые короткие, и граф едва успевал только сказать Лизе «бонжур» и «бонсуар», или наоборот. За такой светской беседой перемещение вперед проходило как-то незаметно, и версты, что так и рябили в очи, уже не столь утомляли. Лиза в своем замечательном песцовом палантине напоминала скорее не экспедиционерку а ту самую петербургскую барышню, которую много позже Крамской запечатлел как таинственную незнакомку, что конечно сильно украшало суровые будни.

– А что, брат Михайло, хорошо идем? – вопрошал Морозявкин графа, так что тот только морщился от такого панибратства, но отвечал:

– Да еще как хорошо, версту в час делаем! – Лошади вязли в болотистой местности, так что скорость всего поезда была прямо как в дорожной пробке или же заторе.

Граф Г. наивно думал что они так и попрутся прямиком в Тавриду без пересадок, но нет – надобно было еще и в Тулу, волшебный город мастеров, забежать. Тут ковалось всевозможное оружие и применялись наипервейшие в то время оружейные придумки, так что было чем потом на выставке в самом городе Париже хвастаться. Таким образом образовался прямо инновационный городок, с английскими станками и российскими кузнецами, чудо-мастерами, художественно украшавшими клинки и ружья даже для самой царской фамилии.

Платов взял стальную ай-Лимпиаду и как поехал со всей командой через Тулу на Тавриду, показал ее тульским оружейникам и слова государевы им передал, а потом спрашивает:

– Велено эту самую ай-Лимпиаду у нас в Таврической губернии в кратчайший срок соорудить. Как нам теперь быть, православные?

Оружейники отвечают:

– Мы, батюшка, милостивое слово государево чувствуем и никогда его забыть не можем за то, что он на своих людей надеется, а как нам в настоящем случае быть, того мы в одну минуту сказать не можем, потому что аглицкая нацыя тоже не глупая, а довольно даже хитрая, и искусство в ней с большим смыслом. Против нее, – говорят, – надо взяться подумавши и с божьим благословением. А ты, если твоя милость, как и государь наш, имеешь к нам доверие, поезжай покамест в свою Тавриду, а нам эту ай-Лимпиаду оставь, как она есть, в футляре для всестороннего изучения и составления сметы и плана работ на три года вперед. Гуляй себе по Крыму и заживляй раны, которые принял за отечество, а когда назад будешь через Тулу ехать, – остановись и спосылай за нами: мы к той поре, бог даст, что-нибудь придумаем.

Платов конечно им отвечает:

– Гулять нам некогда – волю государеву сполнять надо. А вы так много времени требуете и притом не говорите ясно: что такое именно вы надеетесь устроить. Я тем не совсем доволен.

Спрашивал Платов их так и иначе и на все манеры с ними хитро по-донски заговаривал; но туляки ему в хитрости нимало не уступили, потому что имели они сразу же такой замысел, по которому не надеялись даже, чтобы и Платов им поверил, а хотели прямо свое смелое воображение исполнить, относительно сметы работ величиной до самых небес и сроков до самого Страшного суда.

Говорят:

– Мы еще и сами не знаем, что учиним, а только будем на бога надеяться, и авось слово царское ради нас в постыждении не будет.

Так и Платов умом виляет, и туляки тоже. Но конечно туляков было не перевилять, поэтому действовать пришлось простыми казацкими методами.

– Ну, так врете же вы, подлецы, я с вами так не расстануся, а один из вас со мною в Тавриду поедет, и я его там допытаюся, какие есть ваши хитрости!

И с этим протянул руку, схватил своими куцапыми пальцами за шивороток босого Левшу, так что у того все крючочки от казакина отлетели, и кинул его к себе в коляску в ноги.

– Сиди, – говорит, – здесь до самой Тавриды вроде пубеля, – ты мне за всех ответишь.

А Лиза Лесистратова и говорит:

– Ах, – говорит, – что ж нам только одного брать с собой, там ведь работы сколько. Мне вон еще тот нравится, чернявенький, и беленький тоже симпатик и шарман. Давайте и их прихватим уж заодно.

Мастера им только осмелились сказать за товарищей, что как же, мол, вы их от нас так без тугамента увозите? им нельзя будет назад следовать! А Платов им вместо ответа показал кулак – такой страшный, бугровый и весь изрубленный, кое-как сросся – и, погрозивши, говорит: «Вот вам тугамент!»

– Вы за бумаги казенные не беспокойтесь – с нами он и без бумаг целее будет чем без нас с бумагами, – пояснила мастерам Лесистратова. – А их ждет не ратный, но трудовой подвиг!

В общем когда спешно собранная в путь экспедиция выкатилась из Тулы, мастера-оружейники в начальном количестве три человека, один из каковых был косой Левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны, не успевши ни попрощаться с товарищами ни с своими домашними, ни взявши даже сумочек скрылись из города.

В дороге Левша конечно прикладывался ко фляжке которая была сконструирована столь хитро что у нее помимо основного содержимого имелся еще и солидный запас между двойным дном. Это позволяло ему относиться к происходящему столь философически что спутники даже завидовали, не понимая причин его веселья когда между перегонами посудина казалась уже сухой и опустевшей.

– Оно конечно, дурачку все весело! – злились старые ямщики, из которых правда еще ни один не замерз но двоих во время походов до ветру успели задрать оголодавшие бобры, и добавляли пророчески: – Ничего, хлебнет еще горя, а не горячительного, по самое горлышко нахлебается.

Путь графа Г. со товарищи лежал в теплые южные края, до которых уже будто бы добралось благотворное дыхание весны. Снег начинал даже кое-где таять, прилетали просясь на картину грачи и прочие весенние птицы, проталины радовали глаз и можно было подумать что вот-вот наступит лето. Однако же в этом году будто какой-то злой рок сдерживал его наступление. Казалось сама природа выступала против устройства летних олимпийских игрищ и не понимала всю важность исполнения государевой воли.

– Скоро ли придет весенняя пора, запоют веселые птички, зажурчат горные речки? – вопрошал граф у Лесистратовой на коротком привале.

– Скоро, скоро, ваше сиятельство, оглянуться не успеете, а из голубей я умею готовить прекрасное жаркое! – ободряла его Лиза. – Пальчики оближете! Недурно также и рагу из соловьиных языков, хоть на что-то эти лесные пичужки сгодятся кроме щебетания.

Ободренный этими словами, граф Михайло продолжал ждать и надеяться на лучшее, стойко перенося все тяготы и лишения ай-лимпийской службы. Конечно в дороге не кормили трюфелями, но Морозявкин сумел-таки заколоть того самого медведя который чуть не достал до смерти его самого, и граф не без удовольствия отведал его жареной печенки, надеясь правда в Крыму полакомиться кое-чем послаще.

В географическом положении экспедиция следовала по градам и весям Российской империи, забирая все больше к Таврическому полуострову. Мимо пролетали Тула, Орел, Курск, Воронеж, завернули конечно и на Тихий Дон, без которого Платов просто и жить и дышать не мог. Однако долго он с любимыми казаками лясы точить не стал, зная что они и так все царю и отчизне преданы без меры, а без промедления поехал вместе со своим войском и гражданскими лицами к конечной цели путешествия.

Войско поспевало за ним как могло, сомкнув ряды и даже выпивая на ходу. Дороги попадались как назло ровные и кони несли по ним резво, так что даже предлога остановиться передохнуть после канав да рытвин и то не было. Казаки гикали, ямщики гарно спивали «Степь да степь кругом, путь далек лежит», Морозявкин затянул французскую народную «Мальбрук в поход собрался», граф также на французском объяснялся Лизе в любви, но она никак не желала понимать его классический прононс, словом все были в путевом настрое.

– Не правда ли, сколь широка и обширна наша Россия, и сколь много в ней интересного? Что ни городок – то удивительная земля, полная загадок… А отыскивать разгадки так увлекательно! – рассуждала Лиза.

Граф Г. полагал правда что российские города – это тоска зеленая, и любой европейский приморский городишко даст фору даже и большому отечественному губернскому городищу, где из достопримечательностей были только театр, церковь да гостиница, но спорить не стал.

– У вас такой верный и острый взгляд, мадемуазель!

Платов ехал очень спешно и с церемонией: сам он сидел в санках, а на козлах два свистовые казака с нагайками по обе стороны ямщика садились и так его и поливали без милосердия, чтобы скакал. А если какой казак задремлет, Платов его сам из санок ногою ткнет, и еще злее понесутся. Эти меры побуждения действовали до того успешно, что нигде лошадей ни у одной станции нельзя было удержать, а всегда сто скачков мимо остановочного места перескакивали. Тогда опять казак над ямщиком обратно сдействует, и к подъезду возворотятся.

Граф Г. полагал что следует делать какие-то путевые заметки, дабы оставить потомкам подобающее назидание и похвальный пример. В те времена многие великие путешественники не могли даже из Петербурга в Москву прокатиться чтоб об этом не написать что-нибудь глубокомысленное. Однако Михайлу все время отвлекало то одно то другое – лошадь иногда сбоила, Морозявкин требовал внимания и дорожных расходов, Лесистратова привлекала неожиданной красотой и грацией, словом некогда было и подумать о мемуарах.

Однако же граф чувствовал что потомки много бы извлекли из его жизнеописания, в котором было бы немало поучительного – и встречи с великими людьми, вельможами и поэтами, и необычайные приключения, вот только руки не доходили все описать. Морозявкин говорил что вполне готов взяться за мемуары графа самолично если уж у Державина с Крыловым все руки не доходят, но все же \Михайло понимал что столь беспокойному человеку нельзя доверять великое дело и придется пожалуй скрипеть пером самолично, хоть это конечно не вполне аристократическое занятие.

Графа ужасно утомила эта азиатская скачка, которая живо напомнила ему походы за золотом, устраиваемые жителями Северной Америки когда им надоедало воевать с англичанами и индейцами. Временами он даже не мог перекинуться парой слов с Морозявкиным или мамзель Лесистратовой, дабы скрасить столь утомительное путешествие. Однако же все возымевшее начало имело и конец, даже российская дорога. Проехали уж и Харьков, и Екатеринослав – и вот после днепровских вод показался славный губернский город Азов. Близость Малороссии говорила о том что скоро все потонет в весне и лете, но видимо специально чтобы позлить графа Михайлу лето не спешило.