Читать книгу: «Странник века», страница 4

В этот момент в другом конце коридора, соединявшего прихожую с гостиной, раздались шаги и голоса. Ханс узнал шелест юбок Софи. Господин Готлиб оборвал фразу на середине и заготовил на лице улыбку, которую сохранял до тех пор, пока его дочь не появилась в дверях.

Но почему она так смотрит на меня, если обручена черт знает с кем? недоумевал Ханс. Ответ пришел ему в голову столь же простой, сколь логичный, но он отверг его как слишком обнадеживающий. В тот день Софи, казалось, была особенно внимательна ко всему, что он говорил, и не переставала испытующе на него поглядывать, как будто чувствовала, чем вызвана гримаса разочарования на его унылом лице. Во время разговора с Софи, проходившего на этот раз в более свойском тоне, Ханс заметил, что в нем зарождается и крепнет пусть безумная, но надежда. Он пообещал себе не анализировать эту надежду, а просто отдаться ей, как порыву ветра. Поэтому, когда Софи стала ему объяснять, что он был бы желанным гостем (желанным гостем, м-м-м, посмаковал ее слова Ханс, желанным гостем?) ее Салона, решил принять приглашение. Салон Софи Готлиб собирался по пятницам во время вечернего чая, основными темами разговоров были литература, философия и политика. Единственное достоинство нашего скромного Салона, продолжала Софи, отсутствие цензуры. Если не считать весьма, скажем так, благочестивых взглядов моего батюшки (Софи с неотразимой улыбкой посмотрела на отца). Единственное наше правило – искренность высказываний, что в таком городе, как этот, господин Ханс, можно считать чудом. Гости приходят и уходят, когда пожелают. Всякий раз бывает по-разному, иногда очень интересно, иногда довольно предсказуемо. Поскольку мы никуда не спешим, встречи порой затягиваются допоздна. Насколько я понимаю, в этом последнем смысле, дорогой господин Ханс, вы будете образцовым гостем (Ханс не смог сдержать радостную дрожь от заговорщицкого тона Софи). Мы пьем чай или что-нибудь еще, на столе бывают аперитивы, легкие закуски, то есть нельзя сказать, что мы голодаем. Иногда звучит музыка, иногда мы устраиваем импровизированные чтения пьес Лессинга, Шекспира, Мольера, в зависимости от настроения. Мы вполне доверяем друг другу, постоянных участников у нас не более восьми-девяти человек, включая отца и меня. Одним словом, обычно вечер проходит приятно, и, если у вас в пятницу нет более интересных дел, впрочем, вы, может быть, собираетесь уехать? Я? Ханс выпрямился, как пружина, уехать? отнюдь!

* * *

В пятницу Ханс, привыкший в доме Готлибов к глубокой тишине, удивился, найдя гостиную столь оживленной. Как только Бертольд помог ему раздеться и удалился с его пальто по коридору, попутно ощупывая шрам на губе, Ханс услышал что-то вроде отдаленного концерта голосов под аккомпанемент позвякивающих чашек. Основная группа гостей сидела на стульях и в креслах вокруг невысокого стола. Один гость задумчиво стоял у окна, еще двое беседовали друг с другом. Софи сидела справа от мраморного камина, вернее, едва касалась кружевами юбки кончика стула, готовая в любую секунду вскочить. С несуетливым проворством она то подливала кому-то чаю, то перебрасывалась с кем-то парой слов, но при этом постоянно обходила комнату, подобно цеховому мастеру, со всех сторон осматривающему ткацкий станок. Будучи незаметной осью всего собрания, его связующим звеном, она выслушивала, предлагала, вставляла замечания, подыскивала ассоциации, смягчала споры, подталкивала к высказываниям и всегда держала наготове уместный комментарий или провокационный вопрос. Ханс онемел от восторга. Софи предстала перед ним в таком блеске, такая оживленная и уверенная в себе, что он остановился, не дойдя до конца коридора, и наблюдал за ней до тех пор, пока она сама не подошла к нему, не будьте так застенчивы! чтобы отвести в центр гостиной.

Одному за другим он был представлен всем участникам Салона за исключением отсутствовавшего в тот вечер Руди Вильдерхауса. Сначала – профессору Миттеру, доктору филологии, почетному члену Берлинского общества немецкого языка, Берлинской академии наук, бывшему профессору Берлинского университета. Известный деятель культуры Вандернбурга, профессор принимал участие в нескольких изданиях «Альманаха муз» Геттингена и каждое воскресенье публиковал стихотворение или критическую литературную заметку в местной газете «Знаменательное». Рот господина Миттера искривился в легком оскале, словно он только что раскусил зернышко жгучего перца. На нем был строгий темно-синий костюм, лысую голову украшал давно вышедший из моды белый парик с буклями. Ханс обратил внимание на то, с каким невозмутимым спокойствием профессор наблюдал за царящим вокруг оживлением – оно, видимо, не столько его задевало, сколько казалось результатом каких-то неправильных умозаключений или методологических ошибок. Напротив профессора задумчиво сидел биржевой посредник и поклонник теософии господин Левин и держал в руках чашку непригубленного чая. Во время разговора он имел привычку смотреть собеседнику не в глаза, а куда-то в брови. Любитель загадочных, но не частых высказываний, иными словами, полная противоположность профессору Миттеру, господин Левин держался довольно напряженно, как всякий, кто старается выглядеть респектабельно даже в самой статичной позе. Рядом с ним сидела его супруга, малоприметная госпожа Левин, имевшая обыкновение участвовать в разговоре только тогда, когда в нем участвовал ее муж, либо одобрительно комментируя его слова, либо, крайне редко, взывая к его благоразумию. Затем Ханса представили давно овдовевшей госпоже Питцин, страстной любительнице проповедей отца Пигхерцога и бразильских украшений. Госпожа Питцин, привыкшая развлекать себя во время беседы вышиванием, опустила веки и протянула Хансу руку для поцелуя. Он обратил внимание на боа из желтых перьев, кольцо с брильянтами и ожерелье из тяжелых жемчужин, оставивших на красной коже ее декольте следы, похожие на отпечатки пальцев.

Наконец, Софи остановилась перед гостем, которого Ханс видел у окна. Господин Ханс, сказала Софи, разрешите представить вас господину Уркио, Альваро де Уркио. Уркихо, поправил ее гость, Уркихо, моя любезная госпожа. Уркикхо, да! засмеялась Софи, простите мне мою неловкость. Ханс произнес фамилию испанца правильно. В ответ Альваро де Уркихо кивнул и обвел гостиную взглядом, словно говоря «добро пожаловать во все вот это». Ханс заметил его иронию и сразу почувствовал к нему симпатию. По-немецки испанец говорил свободно, хоть и с акцентом, от которого его речь казалась слегка экзальтированной. Наш дорогой господин Ур… м-м… Альваро, продолжала Софи, сколь бы он этим ни тяготился, стал еще одним жителем Вандернбурга. Поверьте, сударыня, улыбнулся Альваро, одна из немногих причин, позволяющих мне не тяготиться этим фактом, – ваша готовность считать меня вандернбуржцем. Любезный друг, ответила Софи, пожав плечиком, оставьте вашу утонченную галантность, теперь вам следует вести себя как всякому вандернбуржцу. Альваро резко хохотнул, но промолчал, уступая победу Софи. Она кивнула и временно с ними рассталась, чтобы поспешить на подмогу госпоже Питцин, со скучающим видом уткнувшейся в свои пяльцы.

Вечер прошел незаметно. С помощью Софи, временами вовлекавшей Ханса в беседу, он получил возможность приглядеться к остальным участникам Салона. Каждый раз, когда его спрашивали, чем он занимается, Ханс отвечал: путешествиями, путешествиями и переводами. И собеседники принимали его кто за толмача, кто за дипломата, кто за отдыхающего. Однако каждый вежливо восклицал: О, понимаю! Разговоры то вспыхивали, то угасали. Пользуясь услугами Эльзы и Бертольда, Софи принимала участие в каждом из них. Господин Готлиб сидел немного в стороне, ворошил усы кончиком трубки, молчал и с лукаво-отрешенным видом наблюдал за происходящим, скептически воспринимая все обсуждаемые темы, но явно наслаждаясь непринужденным поведением дочери. Когда она говорила, он улыбался с тем добродушным видом, с каким улыбаются люди, уверенные, что говорящий им отлично знаком. В свою очередь, Софи украдкой поглядывала на него совсем с другой улыбкой, улыбкой человека, уверенного, что слушателю его побуждения совершенно неведомы. Господин Готлиб явно опекал профессора Миттера и кивал каждому его слову. Ханс вынужден был признать, что, вопреки ожиданиям, профессор оказался изрядно эрудирован. Говорил он утомленным тоном, но аргументацию выстраивал четко и безупречно, ревностно следя за тем, чтобы ни на йоту не сдвинулся его парик. Ханс решил, что профессор Миттер – собеседник почти непобедимый, поскольку одолевает либо своей правотой, либо за счет инертности оппонента, поскольку, для того чтобы опровергнуть профессорское мнение, нужно было сперва оспорить всю прочную аргументацию, выстроенную им в качестве заградительной полосы. Хотя из осторожности Ханс для первого раза ему почти не возражал, но уже догадывался, что, если они будут встречаться и впредь, споров им не избежать. Профессор Миттер обращался к Хансу с высокомерной и несколько враждебной любезностью. Каждый раз, выслушивая соображения Ханса, столь отличные от его собственных, профессор подносил чашку к губам с таким опасливым видом, словно боялся, что у него запотеют очки.

Еще Ханс успел заметить, что Бертольд преследует Эльзу, а может быть, Эльза избегает Бертольда, а может быть, и то и другое одновременно. Несмотря на усердие служанки, Ханс сумел распознать ее бунтарский нрав: на собеседника она смотрела смело, не как обычная прислуга, словно за ее молчанием скрывался дерзкий вызов. Эти двое успели проработать в доме Готлибов примерно одинаковое время, но Бертольд смотрелся здесь старожилом, а Эльза – залетной птицей. Бертольд фланировал среди гостей с важным видом, Эльза – со скукой. Дорогуша! окликнула ее госпожа Питцин, дорогуша, сходи на кухню, спроси, остались ли еще меренги, да, спасибо, милочка, а скажи-ка мне, Софи, красавица моя, не собираешься ли ты сегодня усладить наш слух игрой на фортепьяно? вот как? ты не представляешь себе, как мне жаль! ведь когда хорошо играют на фортепьяно, это так… так!.. мне так нравится фортепьяно! не кажется ли вам, господин Ханс, что наша дорогая Софи должна, ну просто обязана исполнить нам хоть что-нибудь? хотя бы в честь вашего визита! я думаю, если мы проявим настойчивость, как это нет? о, пожалуйста, девочка моя, не заставляй себя умолять! ты уверена? на следующей неделе? ты мне обещаешь? ладно, ладно, договорились, но имей в виду, ты обещала! в определенном возрасте, господин Ханс, вернее, в моем возрасте, знаете ли, становишься такой чувствительной к музыке!

Каждый раз, упоминая свой возраст, госпожа Питцин делала короткую многозначительную паузу, ожидая какого-нибудь комплимента. Но Ханс этого не знал и не сказал ей ничего лестного. Госпожа Питцин гордо подняла подбородок, три раза моргнула и снова вклинилась в беседу господина Левина с Альваро де Уркихо. Ханс незаметно перешел на другое место, стараясь оказаться поближе к испанцу, чтобы при первой возможности возобновить с ним прерванный разговор. Обменявшись парой соображений с господином Левином, Ханс пришел к выводу, что этот собеседник слишком сговорчив для человека, искренне разделяющего чужую точку зрения. Он заподозрил, что тот готов соглашаться с кем угодно, но не из скромности, а потому что, даже убежденный в своей правоте, спорить не решается. Еще он заметил, что госпожа Левин ведет себя с мужем точно по той же схеме, по которой ее муж ведет себя с остальными гостями. Что касалось испанца Альваро, то тут Ханс не ошибся: этот малый сильно отличался от всех, и не статусом иностранца, а явным инакомыслием, вызывавшим к нему интерес. Казалось, и Альваро откликнулся на этот интерес к своей персоне: каждый раз, когда профессор Миттер принимался витийствовать, испанец с легкой улыбкой ловил взгляд Ханса, ища в нем понимание.

Таковы были основные впечатления Ханса от этого вечера. Но все они крутились вокруг одной оси, как разные нити вращаются вокруг одной и той же прялки: главной целью, истинным смыслом его визита в Салон Готлибов ни на секунду не переставала быть Софи. Иногда она обращалась к нему с какой-нибудь фразой, но их диалоги продолжались недолго: она сама же под любым предлогом их прерывала. Или Хансу так казалось. Была ли то застенчивость? Или надменность? Возможно, он как-то неправильно себя вел? Или ей быстро надоедали его речи? Но если ей с ним скучно, зачем она его пригласила? В тот день Ханс то радовался, то горевал, интерпретируя все движения Софи и придавая им чрезмерное значение, переходя от энтузиазма к отчаянию, от мгновенной эйфории к легко вспыхивающей досаде.

А Софи весь вечер чувствовала, что Ханс, хоть и учтиво по форме, но все же дерзко по сути, пытается добиться от нее всевозможных мелких проявлений доверия. Допустить этого она категорически не могла, и по нескольким причинам. Во-первых, в присутствии гостей ей приходилось уделять внимание бесконечному множеству деталей, которыми она не имела права пренебрегать в угоду кому-то одному. Во-вторых, Ханс пришел в Салон впервые и не мог рассчитывать на какие-либо преференции, поскольку это выглядело бы необъяснимо и несправедливо по отношению к другим гостям. В-третьих, она была обручена, и отец пристально следил за ней сквозь дым своей трубки. Но главное, Софи с досадой заметила, что по непонятным ей самой причинам разговор с Хансом ее отвлекал и заставлял думать о самых неподходящих вещах, ничего общего с Салоном не имевших.

Впрочем, уверяла себя Софи, перенося свои колышущиеся юбки из одного конца гостиной в другой, эти мелкие неудобства не повод, чтобы больше его не приглашать, и она не могла не согласиться с тем, что его все более частые реплики отличались оригинальностью, определенной провокативностью и заметно оживляли спор. Именно по этой причине, а не по какой другой, твердила себе Софи, она приняла решение, что Ханса следует приглашать и впредь.

* * *

Не знаю, что со мной делает этот город, воскликнул Ханс, передавая шарманщику миску с рисом, он словно не позволяет мне уехать. Шарманщик жевал, кивал и поглаживал бороду. Сначала возникли вы, продолжал Ханс, потом она, каждый раз новая причина, чтобы откладывать отъезд. Иногда мне кажется, что я только что приехал, а иногда я просыпаюсь с таким чувством, будто всю жизнь провел в Вандернбурге. Я выхожу на улицу, смотрю на экипажи и говорю себе: ну же! садись! ведь это так просто, ты ездил в них тысячу раз. И снова пропускаю очередную возможность, сам не зная почему. Представьте, вчера господин Цайт уже не стал меня спрашивать, когда я уеду. Мы увиделись на лестнице, я его подождал, а он, вместо того чтобы задать свой ежедневный вопрос, посмотрел на меня и сказал «до завтра». Меня это ужаснуло. Ненавижу знать будущее. Я почти не мог спать и все думал, сколько дней я здесь? сперва я вел счет, но теперь точно не скажу (а почему это тебя так волнует? спросил шарманщик, что плохого в том, чтобы здесь остаться?), не знаю, но думаю, я боюсь видеться с Софи, чтобы потом вынужденно уехать, ведь это будет куда горше, чем сейчас, поэтому, пока еще не поздно, наверно, разумнее уехать (но ведь это и есть любовь, верно? удивился старик, любовь – это и есть счастье остаться), я в этом не уверен, я всегда считал, что любовь – это движение в чистом виде, своего рода путешествие (но если любовь – путешествие, возразил старик, то зачем тебе уезжать?), хороший вопрос, ну, для того, например, чтобы вернуться, чтобы точно знать, где тебе действительно хочется быть, а как ты иначе узнаешь, что ты в нужном месте, если никогда его не покидал? (а я знаю, что люблю Вандернбург именно поэтому, ответил шарманщик, потому что не хочу его покидать), да, но как быть с людьми? с людьми разве то же самое? для меня нет большей радости, чем вновь увидеть друга, которого давно не видел, иными словами, человек возвращается в какие-то места, потому что их любит, ведь верно? и любовь – это что-то вроде возвращения из путешествия (поскольку я старше тебя, то думаю, что любовь, любовь к каким-то местам, людям, вещам, связана с гармонией, а для меня гармония означает отдых, возможность оглядеться вокруг, и мне хорошо там, где я есть, именно поэтому я всегда играю на Рыночной площади: потому что не представляю себе лучшего места на земле), вещи и места остаются неизменными, но люди меняются, ты и сам меняешься (дорогой Ханс, места тоже постоянно меняются, ты обратил внимание на ветви деревьев? ты обратил внимание на реку?), да никто не обращает на них внимания, шарманщик! весь мир идет своим путем, ни на что не глядя, люди привыкают, привыкают к своему дому, к своей работе, к своим любимым, и в конце концов убеждают себя в том, что это и есть их жизнь, и другой быть не может, это чистейшая привычка (конечно, но любовь тоже привычка, не так ли? любить кого-то – все равно что… как бы это сказать… поселиться в этом человеке). Кажется, я пьянею, вздохнул Ханс и повалился на тюфяк. Шарманщик встал. Похоже, нам нужно третье мнение, сказал он с улыбкой. Выглянув из пещеры, он крикнул: Франц, а ты что думаешь? Но Франц не стал лаять и вместо ответа продолжал спокойно мочиться на сосну. Шарманщик обернулся к Хансу, тот лежал, приложив ладонь ко лбу. Ладно, сказал старик, не грусти. Ты что предпочитаешь: вальс или менуэт?

Господин Цайт заметил темные круги под глазами Ханса и откашлялся. Добрый день, сказал он, уже пятница! Да, неохотно отозвался Ханс. Но тут же подумал: Пятница! сегодня будет Салон! Немного оживившись, он инстинктивно пригладил волосы и внезапно испытал симпатию к колышущемуся пузу хозяина. Знаете, господин Цайт, сказал он, чтобы начать разговор, я вот все думал, почему у вас нет других постояльцев? Вам не нравится наше обслуживание? господин Цайт, казалось, обиделся. Я этого не говорил, поспешил исправиться Ханс, просто меня удивляет, почему здесь так безлюдно. Ничего удивительного, проговорил за его спиной голос госпожи Цайт. Ханс обернулся и увидел, что хозяйка приближается к ним с охапкой дров в руках. У нас так каждый год, продолжала она, зимой постояльцев почти нет, но начиная с весны, а особенно летом работы хватает, приходится даже нанимать двух горничных, чтобы обслужить все номера. Господин Цайт почесал брюхо. Если вы пробудете у нас до конца сезона, то сами сможете убедиться. А еще вот что, продолжал Ханс, где тут у вас отправляют телеграммы? я не видел ни одного телеграфа. В Вандернбурге нет телеграфа, ответил господин Цайт, он нам не нужен. Когда мы хотим что-то друг другу сказать, то идем и говорим.

А если мы хотим кому-то написать, то дожидаемся почтальона и отдаем ему письмо. Мы люди простые. Такими нам и нравится быть.

Лиза! несешь ты белье или нет? закричала вдруг госпожа Цайт. Лиза вошла со двора с корзиной заледеневшего белья. На лице ее застыло раздражение, волосы припорошил снег. Увидев в коридоре Ханса, она шмякнула об пол корзину, как не свою, и поправила слегка задравшийся свитер. Вот, матушка! сказала она, глядя на Ханса. Добрый день, Лиза, поздоровался Ханс. Добрый день, улыбнулась она. Холодно сегодня? спросил Ханс. Холодновато, ответила она. Заметив у него в руке чашку, Лиза спросила: Матушка, кофе остался? Не сейчас, ответила госпожа Цайт, сейчас иди за покупками, а то уже поздно. Лиза вздохнула. Ну что ж, сказала она, тогда до свидания? До свидания, кивнул в ответ Ханс. Лиза закрыла за собой дверь, а Ханс, господин Цайт и его жена больше не обмолвились друг с другом ни словом. Лиза зарыла щеки в воротник пальто. Она улыбалась.

Снег почти стер с лица земли улицу Старого Котелка, окна, крыши домов, прилегающие дороги, пригородные тропинки. По небесному своду над Вандернбургом кто-то упорно передвигал тяжелую мебель.

* * *

Профессор Миттер беседовал с господином Готлибом, и пламя мраморного камина освещало его парик. Госпожа Питцин вышивала, украдкой вслушиваясь в их разговор. Господин и госпожа Левин заглядывали друг другу в лицо и учтиво улыбались. Альваро что-то говорил Хансу и увлеченно махал руками. По другую сторону камина, рядом с креслом своего отца, стояла Софи и при помощи невидимых нитей передавала тему разговора от одних гостей к другим. Ханс был доволен: по причине неотложной встречи с недавно прибывшим в Вандернбург графом Руди Вильдерхаус снова не смог прийти. Его усадили в кресло рядом с Софи, и каждый раз, когда она говорила и ему хотелось на нее взглянуть, он вынужден был выкручивать шею. Как и всякий новичок, Ханс находился под пристальным наблюдением, по крайней мере, так ему казалось, и вести себя неблагоразумно он не решался. Поэтому он стал потихоньку двигать кресло каждый раз, когда вставал или менял позу, и постепенно сумел переместиться в зону видимости большого круглого зеркала, висевшего на противоположной от камина стене, получив, таким образом, возможность, не нарушая приличий, следить за движениями и взглядами Софи. Он не знал, разгадала ли она его оптический маневр, но картинные позы, которые она принимала в своем кресле, показались ему подозрительными.

Лично я, говорил господин Готлиб, сомневаюсь в уместности Таможенного союза⁶. Подумайте, друзья мои, какая вспыхнет чудовищная конкуренция и, как знать, не закончится ли она разорением всех мелких коммерсантов и всех семейных предприятий, которым всегда так трудно удерживаться на плаву. Напротив, господин Готлиб, возразил господин Левин, Таможенный союз оживит рынок, количество сделок возрастет в разы, возрастут и возможности обмена (и комиссионные вознаграждения посредников, не так ли? язвительно ввернул профессор Миттер), кхм, это всего лишь прогноз. Я совсем в этом не уверен, ответил господин Готлиб, завтра может объявиться торговый посредник, ну, скажем, из Майнца, и перехватить те операции, которыми прежде занимались вы, ведь верно? Я думаю, лучше оставить все как есть, жизнь меняется только к худшему, поверьте мне, я кое-что в ней повидал. И все же, не отступал господин Левин, если говорить о распределении задач, то вполне вероятно, что мистер Смит⁷ не ошибался, предлагая каждой стране сконцентрироваться на производстве того, к чему располагает ее естественный порядок (естественный порядок? удивился Альваро, и что такое «естественный порядок»?), ну, это же ясно: природные условия, климат, традиции, все прочее, чтобы можно было затем совершенно свободно обмениваться произведенными продуктами с другими странами, кхм, такая вот идея. Идея интересная, господин Левин, подключился к беседе Ханс, но, прежде чем говорить о свободе предпринимательства, следовало бы посмотреть, кто будет хозяином этой уникальной продукции, естественной или какой-то еще, назовите ее как угодно. Ведь если все окажется в руках немногих, эти немногие станут истинными хозяевами страны и будут диктовать правила игры и условия жизни для всех остальных. Теории Смита могут привести государства к богатству, но его тружеников – к абсолютной нищете. Я думаю, что, прежде чем вводить систему свободной торговли между странами, следовало бы принять другие меры: провести земельную реформу, ликвидировать латифундии, распределить землю более справедливо. Речь нужно вести не только о развитии предпринимательства, но и об устранении истинных препятствий для его развития, в первую очередь – социально-экономических. Ох! воскликнул профессор Миттер, теперь мы перескочим на Сен-Симона? Не совсем, господин профессор, ответил Ханс, хотя я не понимаю, что было бы в этом плохого. Работники не должны попадать в безраздельную зависимость от владельцев собственности, государство обязано не скажу «контролировать», но в определенных пределах регулировать весь процесс, чтобы гарантировать работникам их основные права. Ну, ясное дело, откликнулся профессор Миттер, нам требуется сильное государство, которое укажет верную дорогу, государство, скроенное по наполеоновскому или робеспьеровскому образцу! Я говорю не об этом, возразил Ханс, перераспределение богатств вовсе не обязательно должно вести к террору (а кто может гарантировать, что дело не дойдет до такой крайности? поинтересовался профессор, кто будет контролировать само государство?), позвольте мне договорить, профессор, одним словом, вообразите, что произойдет, если заводы будет контролировать один Господь Бог! Кхм, снова заговорил господин Левин, возвращаясь к Смиту… Я согласен с идеей Таможенного союза, перебил его Ханс, в душе подозревая, что зря столько говорит, – но лишь в качестве первого шага. При всем моем уважении, господин Левин, коммерческое общество – это далеко не все, что нужно, эта деталь важна, нет никаких сомнений, но она не главная (а какая же главная, разрешите полюбопытствовать? спросил профессор Миттер), я назвал бы самым главным согласование принципов внешней политики. Естественно, в корне отличных от принципов Священного союза, нацеленных лишь на защиту монархий. Я говорю не о военном единстве, а о парламентском. О том, что Европа должна рассуждать как единая страна, как содружество граждан, а не как сумма экономических партнеров. В первую очередь, конечно, следовало бы смягчить пограничный контроль. А после этого почему бы не пойти дальше, объединив таможни? почему бы не представить себе германский союз, ставший частью континентального союза? Профессор Миттер вытянул губы дудочкой, как человек, потягивающий через соломинку коктейль. Сколько же в вас наивности! воскликнул он, объединить нас с кем, господин Ханс? С французами, которые нас захватили? С англичанами, которые подмяли под себя всю промышленность? С Испанией, которая с одинаковой легкостью два раза коронует одного и того же короля и провозглашает дикую республику⁸? Давайте все же будем практичны и перестанем предаваться мечтам! Во всяком случае, мне, пожал плечами Ханс, кажется вполне уместным предаться подобной мечте. Да, безусловно, конечно, фантазии, пробормотал господин Левин, хотя…

Софи сцепила пальцы в замок и, дипломатично улыбаясь, произнесла: Я в принципе согласна с фантазиями господина Ханса. Господин Готлиб опустил веки и закурил, словно свое собственное мнение он надумал сжечь. Профессор, сказал Альваро, и все-таки вы хватили через край (это в чем же? не понял профессор Миттер), насчет Испании (а! отозвался профессор). Кто-нибудь хочет слоеного пирожного? Софи встала, уклоняясь от взгляда Ханса, следившего за ней через зеркало.

Затем Ханс надолго отключился от споров. А когда к ним вернулся, речь держал Альваро. В Испании? говорил он, там, знаете ли, по-разному бывает, мне доводилось читать Ховельяноса и Олавиде⁹. Друг мой, с искренним интересом перебил его профессор Миттер (но Ханс, еще не различавший профессорских интонаций, заподозрил в его голосе иронию), я боюсь, что мы не знаем, кто такие эти господа. Сочту за честь объяснить, ответил Альваро (и снова Ханс не был уверен, нет ли и в этих словах иронии), ничего удивительного, профессор, мы, испанцы, к этому привыкли: в моей стране было мало мыслителей, но те немногие, кто все-таки думал, задумывались весьма глубоко, хотя иностранцы этому не верят. Олавиде, мужественный человек, был чересчур вольтерьянцем, чтобы быть севильцем, и чересчур севильцем, чтобы совершить Французскую революцию. Его очень мало читали, а теперь читают еще меньше. Ховельянос же, напротив, добился известности. Он был большим умницей, но в нем словно уживались два человека. Наклонности приходского священника разрушали в нем реформаторские устремления, если вы понимаете, что я имею в виду. И, безусловно, он был слишком интеллигентным, чтобы хоть кому-то доставить неприятности. В моей стране, дорогие друзья, либералы, даже самые умеренные, всегда заканчивают жизнь в изгнании. Ховельяносу хватило одной лишь смены короля, чтобы из мадридского дворца отправиться инспектировать астурийские рудники, а оттуда в тюрьму, купаться под охраной в море, хотя его вполне умеренные взгляды не изменились ни на йоту (как интересно! воскликнула госпожа Питцин, это мне напоминает роман, который я недавно читала. Дорогая, сказала Софи, погладив ее руку, вы немедленно нам о нем расскажете), пока не умер от пневмонии. К удивлению Ханса, профессор Миттер достал из кармана блокнот, что-то записал и спросил: А какое произведение господина Овельяноса, господин Уркио, вы считаете лучшим? Уркихо, улыбнулся Альваро, лучшим? трудно сказать. С моей точки зрения, самое лучшее деяние Ховельяноса – это его попытка показать всей Испании, что по ее театральным и прочим развлечениям, по ее боям с быками можно точно судить, как она живет, трудится и позволяет собой управлять¹⁰. О! понимаю, воскликнул профессор Миттер, отрывая глаза от блокнота, эдакий образчик французского просветителя¹¹. Альваро вздохнул: Еще какой! Ханс почувствовал, что фразе испанца чего-то недостает: Но? Альваро кивком поблагодарил его за уловленный подтекст и закончил свою мысль: Да нет, ничего такого, просто исповедовался он не реже двух раз в месяц! (Ханс было засмеялся, но, бросив взгляд на господина Готлиба, проглотил остатки смеха), вот такие дела: испанское просветительство на деле оказалось лишь печальным анекдотом.

Видя, с каким энтузиазмом Софи услаждает слух профессора Миттера лестью, Ханс заподозрил, что она не высказывается не потому, что не имеет собственного мнения, а только из хитрого расчета. Видимо, острота дебатов доставляла ей удовольствие. Подталкивая гостей к спору и никого не перебивая, она в то же время старалась угодить профессору. Эта девушка, подумал Ханс, еще потреплет мне нервы. Но, дорогой господин Ханс, возразил профессор Миттер, нажимая пальцем на дужку очков, Европе совершенно необходим порядок, едва ли имеет смысл напоминать вам о войнах и вторжениях, которые мы пережили. Профессор, ответил Ханс, косясь на зеркало, Европа никогда не сможет установить внутри себя порядок, если справедливый порядок не установится в каждой из ее стран. Разве тот факт, что конституции наших захватчиков принесли нам гораздо больше свободы, чем мы до этого имели, не повод, чтобы хотя бы задуматься?

И тут взгляды перекрестились: Ханс увидел в зеркале, что господин Готлиб поворачивает к нему голову, а Софи, в свою очередь, ищет в зеркале его глаза, чтобы привлечь его внимание. Ханс быстро обернулся, как раз вовремя, чтобы успеть извиниться: Сударь, прошу вас простить мне мою горячность. Хозяин дома покачал головой, словно отказываясь кого-то судить. Ах, оставьте, господин Ханс, вмешалась Софи, мой отец уважает мнение каждого участника Салона, ценит свободу высказываний, и это его качество, не правда ли, дорогой отец? одно из тех, которые меня в нем особенно восхищают. Господин Готлиб застенчиво подобрал усы, подержал руку дочери в своей и снова откинулся на спинку кресла. Как я бы сказал, кхм, laissez faire, laissez passer¹², вдруг лукаво прокомментировал господин Левин. Все засмеялись. Невидимое зубчатое колесо преодолело преграду и продолжило свое вращение. Ханс увидел в зеркале приподнятые брови Софи.