Кортик. Бронзовая птица. Выстрел (сборник)

Глава 16
Книжный шкаф

После завтрака Миша собрался уйти, но мама остановила его:

– Ты куда?

– Пойду пройдусь.

– На двор?

– И на двор зайду.

– А книги кто уберет?

– Мне сейчас некогда.

– Я должна за тобой убирать?

– Ладно, – пробурчал Миша. – Ты всегда так: пристанешь, когда у меня каждая минута рассчитана!

В шкафу Мишина полка вторая снизу. Вообще шкаф книжный, но он используется и под белье, и под посуду. Другого шкафа у них нет.

Миша вытащил книги, подмел полку сапожной щеткой, покрыл газетой «Экономическая жизнь». Затем уселся на полу и, разбирая книги, начал их в порядке устанавливать.

Первыми он поставил два тома энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Это самые ценные книги. Если иметь все восемьдесят два тома, то и в школу ходить не надо: выучил весь словарь – вот и получил высшее образоввание.

За Брокгаузом становятся: «Мир приключений» в двух томах, собрание сочинений Н.В. Гоголя в одном томе, Толстой – «Детство. Отрочество. Юность», Марк Твен – «Приключения Тома Сойера».

А это что? Гм! Чарская… «Княжна Джаваха»… Слезливая девчоночья книга. Только переплет красивый. Нужно выменять ее у Славки на другую. Славка любит книги в красивых переплетах.

С книгой в руке Миша влез на подоконник и открыл окно. Шум и грохот улицы ворвались в комнату. Во все стороны расползалась громада разноэтажных зданий. Решетчатые железные балконы казались прилепленными к ним, как и тонкие пожарные лестницы. Москва-река вилась извилистой голубой лентой, перехваченной черными кольцами мостов. Золотой купол храма Спасителя сиял тысячью солнц, и за ним Кремль устремлял к небу верхушки своих башен.

Миша высунулся из окна и крикнул:

– Славка-а-а!..

В окне третьего этажа появился Слава – болезненный мальчик с бледным лицом и тонкими длинными пальцами.

Его дразнили «буржуем» за то, что он носил бант, играл на рояле и никогда не дрался. Его мать – певица, а отец – главный инженер фабрики имени Свердлова, той самой фабрики, где работают Мишина мама, Генкина тетка и многие жильцы этого дома. Фабрика долго стояла, а теперь готовится кпуску.

– Славка, – крикнул Миша, – давай меняться! – Он потряс книгой. – Шикарная вещь! «Княжна Джаваха». Зачитаешься!

– У меня есть эта книга.

– Неважно. Смотри, какая обложечка! А? Ты мне дай «Овода».

– Нет!

– Потом сам попросишь, но уже не получишь…

– Ты когда во двор выйдешь? – спросил Слава.

– Скоро.

– Приходи к Генке, я буду у него.

– Ладно.

Миша слез с окна, поставил книгу на полку. Пусть постоит. Осенью в школе он ее обменяет.

Вот это книжечки! «Кожаный чулок», «Всадник без головы», «Восемьдесят тысяч верст под водой», «В дебрях Африки»… Ковбои, прерии, индейцы, мустанги…

Так. Теперь учебники: Киселев, Рыбкин, Краевич, Шапошников и Вальцев, Глезер и Петцольд… В прошлом году их редко приходилось открывать. В школе не было дров, в замерзших пальцах не держался мел. Ребята ходили туда из-за пустых, но горячих даровых щей.

Это была суровая голодная зима тысяча девятьсот двадцать первого года.

Миша уложил тетради, альбом с марками, циркуль с погнутой иглой, треугольник со стертыми делениями, транспортир. Потом, покосившись на мать, ощупал свой тайный сверток, спрятанный за связкой старых приложений к журналу «Нива».

Кортик на месте. Миша чувствовал сквозь тряпку твердую сталь его клинка. Где теперь Полевой? Он прислал одно письмо, и больше от него ничего нет. Но он приедет, обязательно приедет. Война, правда, кончена, но не совсем. Только весной выгнали белофиннов из Карелии. На Дальнем Востоке наши дерутся с японцами.

И вообще Антанта готовит новую войну. По всему видно.

Вот Никитский, наверное, убит. Или удрал за границу, как другие белые офицеры. Ножны остались у него, и тайна кортика никогда не откроется.

Миша задумался. Кто все-таки этот Филин, завскладом, Борькин отец? Не тот ли это Филин, о котором говорил ему Полевой? Он, кажется, из Ревска… Кажется… Миша несколько раз спрашивал об этом маму, но мама точно не знает, а вот Агриппина Тихоновна, Генкина тетка, как будто знает. Когда Миша спросил ее о Филине, она плюнула и сердито загудела: «Не знаю и знать не хочу! Дрянной человек». Больше ничего Агриппина Тихоновна не сказала, но, видно, что-то знает. Только говорить не хочет. Строгая женщина, высокая такая, полная. Все ее боятся, даже управдом. Он льстиво называет ее «наша обширнейшая Агриппина Тихоновна». К тому же «делегатка» – самая главная женщина на фабрике. Один только Генка ее не боится: чуть что – начинает собираться обратно в Ревск. Ну, Агриппина Тихоновна сейчас же на попятную.

…Как же узнать все-таки про Филина? Не догадался он спросить у Полевого его имя-отчество!..

Миша вздохнул, закрыл шкаф и отправился к Генке.

Глава 17
Генка

Генка и Слава играли в шахматы. Доска с фигурами лежала на стуле. Слава стоял. Генка сидел на краю широкой кровати, покрытой стеганым одеялом, с высокой пирамидой подушек, доходившей своей верхушкой до маленькой иконки, висевшей под самым потолком.

Агриппина Тихоновна, Генкина тетка, раскатывала на столе тесто. Была, видимо, чем-то недовольна и сурово посмотрела на вошедшего в комнату Мишу.

– Где ты пропадал? – крикнул Генка. – Гляди, я сейчас сделаю Славке мат в три хода… Сейчас я его; айн, цвай, драй…

– «Цвай, драй»! – загудела Агриппина Тихоновна. – Слезай с кровати! Нашел место!

Генка сделал легкое движение, показывающее, что он слезает с кровати.

– Не ерзай, а слезай! Кому говорю?

Агриппина Тихоновна начала яростно раскатывать тесто, потом снова загудела:

– Стыд и срам! Взрослый парень, а туда же – капусту изрезал, вилок испортил! Отвечай: зачем изрезал?

– Кочерыжку доставал. Она вам все равно ни кчему.

– Так не мог ты, дурная твоя голова, осторожно резать? Вилок я на голубцы приготовила, а ты весь лист испортил.

– Голубцы, тетя, – лениво ответил Генка, обдумывая ход, – голубцы, тетя, это мещанский предрассудок. Мы не какие-нибудь нэпманы, чтобы голубцы есть. И потом, какие же это голубцы с пшенной кашей? Были бы хоть с мясом.

– Ты меня еще будешь учить!

– Честное слово, тетя, я вам удивляюсь, – продолжал разглагольствовать Генка, не отрывая глаз от шахмат. – Вы, можно сказать, такой видный человек, а волнуетесь из-за какой-то несчастной кочерыжки.

– Молчи, а то вот этой скалки отведаешь!

– Я молчу. А скалкой не грозитесь, все равно не ударите.

– Это почему? – Агриппина Тихоновна угрожающе выпрямилась.

– Не ударите.

– Почему не ударю, спрашиваю я тебя?

– Почему? – Генка поднял пешку и задумчиво держал ее в руке. – Потому что вы меня любите, тетенька, любите и уважаете…

– Дурень, ну, право, дурень! – засмеялась Агриппина Тихоновна. – Ну почему ты такой дурень?

– Мат! – объявил вдруг Слава.

– Где? Где? Где мат? – заволновался Генка. – Правда… Вот видите, тетя, – добавил он плачущим голосом, – из-за ваших голубцов верную партию проиграл!

– Невелика беда! – сказала Агриппина Тихоновна и вышла на кухню.

– Что ты, Генка, все время с теткой ссоришься? – сказал Слава.

– Я? Ссорюсь? Что ты! Это разве ссора? У нас такая манера разговаривать. – Генка снова начал расставлять фигуры на доске. – Давай сыграем, Миша.

– Нет, – сказал Миша. – Чего дома сидеть!

Генка сложил шахматы, закрыл доску. Мальчики побежали во двор.

Глава 18
Борька жила

Уже май, но снег на заднем дворе еще не сошел. Наваленные за зиму сугробы осели, почернели, сжались, но, защищенные восемью этажами тесно стоящих зданий, не сдавались солнцу, которое изредка вползало во двор и дремало на узкой полоске асфальта, на белых квадратах «классов», где прыгали девочки.

Потом солнце поднималось, лениво карабкалось по стене все выше и выше, пока не скрывалось за домами, и только вспученные расщелины асфальта еще долго выдыхали из земли теплый волнующий запах.

Мальчики играли царскими медяками в пристеночек. Генка изо всех сил расставлял пальцы, чтобы дотянуться от своей монеты до Мишиной:

– Нет, не достанешь, – говорил Миша, – не достанешь… Бей, Жила, твоя очередь.

– Мы вдарим, – бормотал Борька, прицеливаясь на Славину монету. – Есть! – Его широкий сплюснутый пятак покрыл Славин. – Гони копейку, буржуй!

Слава покраснел:

– Я уже всё проиграл. За мной будет.

– Что же ты в игру лезешь? – закричал Борька. – Здесь в долг не играют. Давай деньги!

– Я ведь сказал тебе – нету. Отыграю и отдам.

– Ах так?! – Борька схватил Славин пятак. – Отдашь долг – тогда получишь обратно.

– Какое ты имеешь право? – Славин голос дрожал от волнения, на бледных щеках выступил румянец. – Какое ты имеешь право это делать?

– Значит, имею, – бормотал Борька, пряча пятак в карман. – Будешь знать в другой раз.

Миша протянул Борьке копейку:

– На, отдай ему биту. А ты, Славка, не имеешь денег – не играй.

– Не возьму, – мотнул головой Борька, – чужие не возьму. Пусть сам отдает.

– Зажилить хочешь?

– Может, хочу.

– Отдай Славке биту!

– А тебе что? – ощерился Борька. – Ты здесь что за хозяин?

– Не отдашь? – Миша вплотную придвинулся к Борьке.

– Дай ему, Мишка! – крикнул Генка и тоже подступил к Борьке.

Но Миша отстранил его:

– Постой, Генка, я сам. Последний раз спрашиваю: отдашь?

Борька отступил на шаг, отвел глаза.

– На, пусть подавится. – Брошенный им пятак зазвенел на камнях. – Подумаешь, заступник нашелся.

Он отошел в сторону, кидая на Мишу злобные взгляды. Игра расстроилась.

Мальчики уселись возле стены на теплом асфальте и грелись на солнце.

В верхушках чахлых деревьев путался звон колоколов, доносившийся из церкви Николы на Плотниках. На протянутых от дерева к дереву веревках трепетало белье; деревянные прищепки вздрагивали, наклоняясь то в одну, то в другую сторону. Бесстрашная женщина стояла на подоконнике на третьем этаже и, держась рукой за раму, мыла окно.

Миша сидел на сложенных во дворе ржавых батареях парового отопления и насмешливо посматривал на Борьку. Сорвалось! Не удалось прикарманить чужие деньги. Недаром его Жилой зовут! Торгует на Смоленском папиросами врассыпную да ирисками и для блеска облизывает их языком. И отец его, Филин, завскладом, – такой же спекулянт…

А Борька как ни в чем не бывало рассказывал ребятам о попрыгунчиках.

– Закутается такой попрыгунчик в простыню, – шмыгая носом, говорил Борька, – во рту электрическая лампочка, на ногах пружины. Прыгнет с улицы прямо в пятый этаж и грабит всех подряд. И через дома прыгает. Только милиция к нему, а он скок – и уже на другой улице.

– А ну тебя! – Миша махнул рукой. – «Попрыгунчики»… – передразнил он Борьку. – Ты еще про подвал расскажи, про мертвецов своих.

– А что, – сказал Борька, – в подвале мертвецы живут. Там раньше кладбище было. Они кричат и стонут по ночам, аж страшно.

– Ничего нет в твоем подвале, – возразил Миша. – Ты все это своей бабушке расскажи. А то «кладбище», «мертвецы»…

– Есть кладбище, – настаивал Борька. – Там и подземный ход есть под всю Москву. Его Иван Грозный построил.

– Иван Грозный жил четыреста лет назад, а нашему дому всего десять лет. Уж врал бы, да не завирался.

– Я вру? – Борька ехидно улыбнулся. – Пойдем со мной в подвал. Я тебе и мертвецов, и подземный ход – все покажу.

– Не ходи, Мишка, – сказал Генка, – он тебя заведет, а потом будет разыгрывать.

Это была обычная Борькина проделка. Из всех ребят он один знал вдоль и поперек подвал – громадное мрачное помещение под домом. Он заводил туда кого-нибудь из мальчиков и вдруг замолкал. В темноте, не имея ориентировки, спутник тщетно взывал к нему. Борька не откликался. И только помучив таким образом свою жертву и выговорив какую-нибудь мзду, Борька выводил его из подземелья.

– Дураков нет, – продолжал Генка, уже попадавшийся на эту удочку. – Ползай сам по своему подвалу.

– Как хотите, – с деланным равнодушием произнес Борька. – Испугались.

Миша вспыхнул:

– Это ты про кого?

– Про того, кто в подвал боится идти.

– Ах, так… – Миша встал. – Пошли!

Они спустились в подвал и осторожно пошли, касаясь руками скользких стен: Борька – впереди, Миша – за ним. Под их ногами осыпалась земля и звенели по временам кусочки жести или стекла.

Миша отлично понимал, что Борька хочет его разыграть. Ладно, посмотрим, кто кого разыграет.

Так они двигались в темноте, и вот, когда оказались в глубине подвала, Борька вдруг затих.

«Начинается», – подумал Миша и, стараясь говорить возможно спокойней, спросил:

– Скоро твои мертвецы покажутся?

Голос его глухо отдавался в подземелье и, дробясь, затихал где-то в дальних, невидимых углах.

Борька не отвечал, хотя его присутствие чувствовалось совсем близко. Миша тоже больше не окликал его.

Прошло несколько томительных минут. Мальчики затаили дыхание. Каждый ждал, кто первый подаст голос. Потом Миша повернулся и пошел назад, нащупывая руками повороты. Ничего, он сам найдет дорогу, а как выберется, закроет дверь и продержит здесь Борьку с полчасика.

Миша шел. Позади он слышал шорох: Борька крался за ним. Ага, не выдержал! Не захотел один оставаться.

Миша продолжал двигаться по подвалу. Нет! Не туда он идет! Проход должен расширяться, а он, наоборот, сужается. Но Миша все шел и шел. Как Борька видит в такой темноте? А вдруг Борька оставит его здесь одного и он не найдет дороги? Жутковато все же.

Проход стал совсем узким. Мишино плечо коснулось противоположной стены. Он остановился. Окликнуть Борьку? Ни за что… Он поднял руку и нащупал холодную железную трубу. Где-то журчала вода. Вдруг сильный шорох раздался над его головой. Ему показалось, что огромная жаба бросилась на него. Он метнулся вперед и полетел вниз…

Когда прошел первый испуг, он поднялся. Падение не причинило ему вреда. Здесь светлей. Смутно видны серые неровные стены. Это узкий проход, расположенный перпендикулярно к тому, по которому шел Миша, приблизительно на пол-аршина ниже его.

– Мишка-а! – Вверху зачернела Борькина фигура. – Миша! Ты где?

Миша не откликался. Ага! Заговорил! Пусть поищет.

– Миша, Миша, ты где? – беспокойно бормотал Борька. – Что же ты молчишь? Мишк…

– Где твой подземный ход? – спросил Миша. – Где мертвецы? Показывай!

– Это и есть подземный ход, – зашептал Борька, – туда нельзя, там самые гробы с мертвецами.

– Боюсь я твоих мертвецов!.. – Миша двинулся по проходу.

Борька схватил его за плечо.

– Смотри, Мишка, – зашептал он, – говорю тебе, идем назад, а то хуже будет…

– Пугаешь?!

– Мы без фонаря все равно ничего не увидим. Я завтра фонарь достану, тогда пойдем.

– Знаю я тебя!

– Чтоб мне провалиться на этом месте! А не пойдешь назад – уйду и не вернусь. Пропадай здесь.

– Испугался я очень! – ответил Миша, но полез вслед за Борькой.

Они вышли из подвала. Ослепительное солнце ударило в глаза.

– Так смотри, – сказал Миша, – завтра утром.

– Все, – ответил Борька, – договорились.

Глава 19
Шурка большой

На заднем дворе появился Шура Огуреев, Шурка Большой, как его называли ребята, самый высокий во дворе мальчик. Он считался великим артистом и состоял членом драмкружка клуба. Клуб этот находился в подвальном помещении первого корпуса и принадлежал домкому. Ребят туда не пускали, кроме Шурки Большого, который по этому поводу очень важничал.

– А, Столбу Верстовичу!.. – приветствовал его Миша.

– Я думал, ты уже вышел из детского возраста, – ответил Шура.

– Какой серьезный! – заметил Генка. – Где тебя так выучили? В клубе, что ли?

– Хотя бы в клубе. – Шура сделал паузу. – Но в клуб пускают только взрослых.

– Подумаешь, какой взрослый нашелся! – сказал Миша. – Вырос длинный, как верста, вот тебя и пускают.

– Я клубный актив, – объявил Шура.

– Нас в клуб не пускают потому, что мы неорганизованные, – сказал Слава, – а вот, говорят, на Красной Пресне есть отряд юных коммунистов и они имеют свой клуб.

– Есть, – подтвердил Шура, – только они называются по-другому, не помню как. Но это для маленьких, а взрослые вступают в комсомол.

Шура намекал на то, что он посещает комсомольскую ячейку фабрики и собирается вступить вкомсомол.

– Здо́рово… – задумчиво произнес Миша. – У ребят – свой отряд!

– Это, наверное, скауты, – сказал Генка. – Ты, Славка, что-нибудь путаешь.

– Я не путаю. Скауты носят синие галстуки, а эти – красные.

– Красные? – переспросил Миша. – Если красные – значит, они за советскую власть. И какие могут быть скауты на Красной Пресне! Самый пролетарский район.

– Еще бы! – сказал Шура и неуверенно добавил – У каждого есть членский билет…

– Здо́рово!.. – снова протянул Миша. – Как же я ничего не слыхал? Ты, Славка, откуда это знаешь?

– Мальчик один в музыкальной школе рассказывал.

– Почему же ты точно не узнал? Как они называются, где их клуб, кого принимают…

– «Принимают»! – засмеялся Шура. – Думаете, взял и поступил. Так тебя и приняли!

– Почему же не примут?

– Не так-то просто! – Шура многозначительно покачал головой. – Сначала нужно проявить себя.

– Как это – проявить?

– Ну вообще, – Шура сделал неопределенный жест, – показать себя… Ну вот, как некоторые: работают в клубе, ходят на комсомольские собрания…

– Ладно, Шурка, – перебил его Миша, – не надо слишком задаваться! Ты много задаешься, а пользы от тебя никакой.

– То есть?

– Комсомольцы на фронте воевали. А ты что? Стоишь за кулисами, толпу изображаешь… Ты лучше скажи: хочешь быть режиссером?

– Как это – режиссером? У нас режиссер товарищ Митя Сахаров.

– Он режиссер взрослого драмкружка, а мы организуем детский, тогда всех ребят будут пускать в клуб. Поставим пьесу. Сбор – в пользу голодающих Поволжья. Вот и проявим себя.

– Правильно! – сказал Слава. – Можно еще и музыкальный кружок, потом хоровой, рисовальный.

– Не позволят… – Шура с сомнением покачал головой, но по глазам его было видно, что ему очень хочется стать режиссером.

– Позволят, – настаивал Миша. – Пойдем к товарищу Мите Сахарову. Так, мол, и так: хотим организовать свой драмкружок. Разве он может нам запретить?

– А он вас в шею! – крикнул Борька, собиравший на помойке бутылки.

– Не твое дело! – Генка погрозил ему кулаком. – Торгуй своими ирисками.

– Конечно, – продолжал размышлять Шура, – это неплохо. Но по характеру своего дарования я не режиссер, а исполнитель…

– Ну и прекрасно, – сказал Миша, – вот и будешь исполнять режиссера.

– Хорошо, – согласился Шура. – Только уговор: слушаться меня во всем. В искусстве самое главное – дисциплина. Ты, Генка, будешь простаком. Ты, Слава, героем, ну и, конечно, музыкальное оформление. Мишу предлагаю администратором. Инженю и прочие амплуа я распределю потом, после испытаний.

Глава 20
Клуб

Клуб состоял из одного только зрительного зала. Когда не было спектакля или собрания жильцов, скамейки сдвигались к стене и в разных углах клуба работали кружки. Домашние хозяйки и домработницы учились в ликбезе. На сцене происходили репетиции драмкружка. Бильярдисты катали шары, задевая киями музыкантов струнного оркестра.

Надо всем этим господствовал заведующий клубом и режиссер товарищ Митя Сахаров – вечно озабоченный молодой человек в длинной порыжевшей бархатной толстовке с лоснящимся черным бантом и в узких брюках дудочкой. У него длинный, тонкий нос и острый кадык, готовый вот-вот разрезать изнутри Митино горло. Растопыренной ладонью Митя ежеминутно откидывал назад падающие на лицо длинные, прямые, неопределенного цвета волосы.

Шура подтолкнул вперед Мишу:

– Говори. Ведь ты администратор, – и отошел в сторону с таким видом, будто он ни при чем и смеется над ребячьей затеей.

– М-да… – процедил Митя Сахаров, выслушав Мишу. – У меня не театральное училище, а культурное учреждение. М-да… Культурное учреждение в тисках домкома… – И ушел на сцену, откуда вскоре послышался его плачущий голос: – Товарищ Парашина, вникайте в образ, в образ вникайте…

Миша подошел к ребятам:

– Ничего не вышло. Отказал. У него не театральное училище, а культурное учреждение в тисках домкома.

– Я так и знал! – сказал Шура.

– Ты всегда «так и знал»! – рассердился Миша. Мальчики стояли задумавшись. Гулко стучали бильярдные шары. Струнный оркестр разучивал «Турецкий марш» Моцарта. А со стены, с плаката, изможденный старик протягивал костлявую руку: «Помоги голодающим Поволжья!» Глаза его горели лихорадочным блеском, и с какой стороны ни подойди к плакату, глаза неотступно следовали за тобой, как будто старик поворачивал голову.

– Есть еще выход, – сказал Миша.

– Какой?

– Пойти к товарищу Журбину.

– Ну-у, – махнул рукой Шура, – станет он заниматься нашим кружком, член Моссовета. Я не пойду к нему. Еще на Ведьму нарвешься.

– А я пойду, – сказал Миша. – В конце концов, это не собственный клуб Мити Сахарова. Айда, Генка!

По широкой лестнице они поднялись на четвертый этаж, где жил Журбин. Миша позвонил. Генка остался на лестнице. Он отчаянно трусил и, когда послышался шум за дверью, бросился бежать, прыгая через три ступеньки. Дверь открыла соседка Журбина, высокая, тощая женщина с сердитым лицом и длинными, выпирающими зубами.

– Тебе чего? – спросила она.

– Мне нужен товарищ Журбин.

– Зачем?

– По делу.

– Какое еще дело! Шляются тут… – пробормотала она и захлопнула дверь, едва не прищемив Мише нос.

– Ведьма! – закричал Миша и бросился вниз по лестнице.

Он почти скатился по ней и с размаху налетел на кого-то. Миша поднял голову. Перед ним стоял товарищ Журбин.

– Что такое? Ты чего безобразничаешь?

Миша стоял опустив голову.

– Ну? – допрашивал его Журбин. – Ты что, глухой?

– Н-нет.

– Что же ты не отвечаешь? Смотри больше не безобразничай. – Тяжело ступая, Журбин медленно пошел вверх по лестнице.

Миша побрел вниз. Нехорошо получилось! Он слышал над собой тяжелые шаги Журбина. Потом шаги затихли, раздался скрежет ключа в замке, шум открываемой двери. Миша остановился, обернулся и, крикнув: «Товарищ Журбин, одну минуточку!» – побежал вверх.

Журбин стоял у открытой двери.

– Что скажешь?

– Товарищ Журбин, – запыхавшись, проговорил Миша, – мы хотим организовать драмкружок, а товарищ Митя Сахаров нам не разрешает.

– Кто это «мы»?

– Мы все, ребята со двора.

Журбин продолжал смотреть на Мишу. Он ничего не отвечал, стоял и смотрел на Мишу. И о чем думал этот пожилой грузный человек с орденом Красного Знамени на груди, Миша не знал.

– Ну что ж, зайдем поговорим, – произнес наконец Журбин.

Миша вошел вслед за ним в квартиру. Ведьма сердито посмотрела на Мишу, но ничего не сказала.