Всё. Теперь понятно и определённо, без всяких сомнений и бессмысленных надежд, которые напрочь заглушают мозги. Закончен суд. Приговор объявлен: высшая мера. Будто гора с плеч от проклятой дилеммы: да или нет.

Процесс протекал в течение месяца. За это время успели наладить отношения с конвоем. То фотографии им подкустаришь, то мундштук подкинешь. Пацаны-срочники на разговор легко шли. Но, когда клацнули наручники при таком приговоре, у двоих самых общительных появились слёзы, что меня немало удивило. При подельниках в шесть человек – всем по-разному. Кого отпустили, одному – восемь, другому – пятнадцать. Вместе со мной под вышак пошёл и Рамазан. Вот нас двоих заковали уже в специальные отсеки в автозаке.

Всю дорогу из зала суда ехали в гробовом молчании. Пустота. Будто в транс вошёл. И только гул движка и соответствующие звуки не давали полностью оторваться от этой чёртовой реальности. На тюрьме встретили уже не как обычно. При возвращении из суда на всех был один конвойный. А сейчас на одного – трое. Как бы ни хотелось их переубедить, что крыша не съедет и дёргаться не собираюсь, делать это сейчас не стоило. Сами увидят. Благо насмотрелись и стали психологами похлеще любого доктора в этой области. А пока вот он – подвал камер-одиночек бункера, о котором столько слышал и читал передаваемые из камеры в камеру списки вышаков, именуемые прогонами. Теперь в них добавились и наши имена с Рамазаном.

Так. И куда меня? Ага. В десятую камеру. Закрылась решётка. Подаю руки для снятия наручников, захлопнулась дверь засовов, навешивание замков. Уходящие звонки конвоя и… полная тишина, от которой «ломит уши». Непривычное состояние мембран ушей, всегда находящихся под непрестанным воздействием всевозможных звуков этого мира. И вдруг – резкий покой. Вместе с ним приходит тишина в голове. Ловишь себя на мысли, что такого умиротворённого покоя в одиночестве ещё никогда в своей жизни не ощущал. Своего рода кайф, который появляется в любом состоянии и ощущениях, в любых обстоятельствах и жизненных изменениях, где порой и нет надежд на то, что он появится. А здесь – на тебе. Успокойся. Что-то из защитных свойств психологии. Существуют такие. Убедился в этом, когда из меня выбивали показания и я летал от ударов, как футбольный мячик.

При возвращении из отдела следственного комитета в камеру я ложился спать без единого живого места. Первые ночи мне снились такие цветные сны, в таких цветных картинках, о которых моё воображение и фантазия до сих пор умалчивали. Невольно задаёшься вопросом: как бы ещё такие сны увидеть? Только не побои! Хорош. Еле отошёл потом. Теперь времени подумать за глаза хватит. Вспомнить прошлое, ощутить реальность и помечтать о будущем. Да и рассказать есть о чём. С чего началось. Почему оказался здесь. В рамки «Преступления и наказания» Достоевского всё это не вместится. Тесно и приторно, речь о другом. История. Своя. Дедов. Отцов. Матерей. Ведь они тоже связаны с историей лагерей Карлага в целом. Чтобы понять, что происходит. Чтобы хоть немного в себе разобраться.

Отец и дед

Если у пацана такая тяга к голубям с семилетнего возраста – шпана уличная ещё та. Увидит у кого-то красивую и редкую породу – всё. Выменяет, уговорит владельца. Будь-то хоть ровесник, старшак или вовсе взрослый дядька. Не отдаст по-хорошему – стащит и, даже если на этом поймается, драться будет в кровь, но из рук попавшую голубку уже не отпустит. Бывало, и его голубятню разворуют. Тоже стащат почти всех. И тогда, сжав зубы, выяснит, кто это сделал. Выловит. Зажмёт в угол. Штахетиной. Ножом. А то и наганом, украв его из кобуры отцовской, но вернёт обратно, прихватив и остальных тоже.

Посёлок Долинка. На весь бывший Союз в 30-х годах стала известна управа НКВД Карлага, представляющая собой двухэтажное здание. В нём и решались вопросы огромной территории лагерей во время правления Сталина, вплоть до 1953 года – всеобщей амнистии. Отпустить-то отпустили, но уже в скором времени лагеря были заполнены вновь. Понятно почему. Преступления никогда не кончаются, и милиция без работы никогда не останется. Тем более если сразу выпустить такое количество обозлённого и голодного зэка. Похлеще, чем чёрта из табакерки. Нахлебались тогда опера, упаковывая такое множество обратно. Только наладилась послевоенная жизнь, как со смертью Сталина стала ощущаться так резко отпустившая железная хватка. И в то же время она была слишком свежа, чтобы не боялся брат брата.

В такие времена и утирались ребяческие сопли Анатолия Владимировича Никитина, моего отца. Шёл 1956 год. Ему было девять лет. Нехитрая ухоженная землянка с небольшими пристройками и огородом, где вся наша впоследствии родня уже в 70-е и 80-е собиралась на посев картошки и её уборку. Праздники, дни рождения и другие застолья с общениями складывались там волей или неволей оказавшихся в этом посёлке. В принципе любая семья вместе со своей роднёй является своеобразной «Санта-Барбарой». И про любую можно снять фильм протяжённостью не только в пять или шесть лет, но и во всю жизнь. И куда более интересный, привлекающий к себе большей приближённостью к действительности. Да и простотой русского, оставшегося до сих пор советским, человека. Когда нация особого значения не имела после общих перенесённых бед, да и после военных времён.

Мой дед работал в управлении Карлага и курировал близлежащие лагеря. В детали своих проблем он особо никогда не вдавался, да и не любил это делать. Он приходил с работы всегда угрюмым. Из его рассказов я узнал о том, что в 1936 году из Смоленской области, где раньше дед жил, вместе с колонной зэков пешим ходом пришли они в этот посёлок – Долинку. Обустроились по землянкам. Завели семьи – служивые. Так и познакомились Володя и Дарья, дед и бабушка, работающая бухгалтером в этой же управе.

В 1947 году родился мой отец. Дитя послевоенных лет, увидевший суровость последствий войны и восстановления страны. К семи годам он пошёл в школу, был драчуном, и его более воспитывала улица, чем отцовский ремень. То, что именно это определяло формирование характера, не лишено, конечно, смысла. Только уже с годами каждый человек начинает понимать, что характер уже сформирован при рождении, в утробе, при сотворении. И не только. Вообще как личность. И вряд ли его что-то переделает. Если даже и удаётся добиться какого-то перелома под страхом, то всё равно ненадолго. Только злости прибавится. За то, что через себя перешагивал. В чём-то другом вылезет.

Вот так хлёст ремня по заднице обязательно вылазил, на улице кулаком – кому-то в зубы, а то и штахетиной по хребту. Чего только поселковая ребятня не выдумывала, чтобы подраться! И территорию, на которую ступили и где начали качать права рудниковские. Если девку тронули с пацаном, чего не допускалось в те времена, то пощады не жди. Благо дома было ещё две сестры, что почти полностью освобождало от домашних хлопот. Разве что не от помощи в заготовке дров, создании построек и огорода, что, собственно, мужской работы только и касалось. Брюки клёш, стрижка налысо. Кепка, белая рубаха. Руки в карманах. И с увырканьем плевка попёр с корешами до клуба. Тайком тягали пиво да пыхтели «Казбеком», украденным у бати, за который, ох, долго и больно приходилось порой стоять коленями на горохе в наказание. Все хотели стать взрослыми, торопились больно. Вот только взрослость пришла уже так рано, что никому бы такого пожелать не хотел. Да и от роду было тогда всего девять лет.

– Мам, батя-то где? Выходной же сегодня?

– Не знаю, сынок. Сама беспокоюсь. Молча всё. Оделся. Ушёл. Но по форме. Значит, на службе.

– Может, в конторе за бумагами сидит? Бывает же, «догонять» документацию приходится. Вот и догоняет, – озадачился Толик.

– Хорошо бы так. Только чует моё сердце что-то. А что – понять не могу.

– Есть-то будем?

– Да, садись ешь. Остывает уже. Таня! Райка! Айда есть! Батяню потом покормлю. На службе, видно.

Таня – сестра полноватая и взбалмошная. Райка – та проще. Ей секреты доверять приходилось без опаски. Язык за зубами держит. Даже пистолет на ночь стащить у бати и то помогала. Тоже любила голубей. Молчит больше. Не чета Танюхе – сорока та ещё. Трещит без умолку да всё характер высовывает. Но батю больше всех нас, вместе взятых, любит.

– Толька! Ты бы узнал, где батя. Может, в конторе ещё, – заголосила Танька.

«Ну вот, началось, – подумал Толик. – Опять сплетни собрала да на хвосте притащила. Ну не дура?!»

Хмуро глянув на неё и кивнув на мать, Толька пригрозил кулаком.

– Да поздно уже, – хватилась мать. – Что значит «ещё»? – взволновалась она. – Говори уж. Или вытаскивать из тебя?

Показав Толику язык, воспрянув от гордости за то, что она знает то, что другим неведомо, одним дыханием Танька выпалила:

– Я у Лизки, что напротив живёт, в гостях была да слыхала разговор отца её по телефону. Они этап зэков встречают, каких-то важных.

– Это что за важные зэки пошли? – удивилась Райка.

– Не знаю, что слыхала, то и говорю. Вот и думаю, может, батяньке обед отнести, вдруг он ещё там, в конторе?

Мать, нахмурившись, задумалась о чём-то своём, не обращая внимания на детский гам и лепет. Да и известно ей было обо всём, что творилось с зэками, из первых же уст. И перевидала она их много. Хоть и было всё видно, что творится, да не только думать и говорить боялись, но и за детей молчать не умели. В 30-х годах за речи эти и детей не жалели. Перевернули бы по-своему да откатали анонимку. Да что вспоминать – страшно было. Не то что сейчас. Но всё это было. Разговоров и наказаний за это бояться перестали. А вот как зэка уничтожали физически, так и продолжают: эта специфика сталинская осталась. И уже повелось так: жалость напоказ не в почёте. Благо бухгалтерии этого не касалось. Там больше цифры преобладали, но и они говорили о многом. Вот и приходилось делать всё молча и хмуро. Как мумии ходили на работу, затем – домой и молча спать. Тихо начинали себя ненавидеть за то, что даже пьяному нельзя было сказать то, о чём думаешь. Сколько бы ни выпил – не берёт, сука. Сдавили тебя до того, что свободно говорить разучился. Будто нет тебя, умер. И делаешь только то, что надо делать, а не то, что хочешь.

Все эти мысли вихрем пронеслись в долю секунды. Сыну сказала:

– Отнеси, Толька, надо.

Молодец мать.

– Доем только.

Наспех поел. Выпил молока. Забрал свёрток. Загрузил в рюкзак за спину и покатил, на ходу разгоняя соседских псов, любивших полаять на удаляющийся странный аппарат.

Не было отца в конторе, уехал уже на одну из зон. Дядя Симон подсказал куда, и я, недолго думая, отправился в Караган, весело насвистывая. Недалеко было ехать. Самая лучшая пора – в пути. Думки в одиночестве, едут только руки – вспоминай и мечтай. Никто не мешает и не сбивает с мысли.

А о чём мечты у пацана девятилетнего? Толком и сам не знал. Батя всегда говорил:

– Придёт время – узнаешь.

Сколько раз при таком ответе мозги вскипали.

– Что я, маленький иль секрет какой? А если не знаю!

– Не кипятись. Вижу по-своему. Увидишь – сам разберёшься.

Как в воду глядел, предвидел, что не должно быть иначе. А лучше бы ему этого не видеть.

От долинки до Карагана – километров семь-восемь. На велике по равнине – тридцать-сорок минут.

Когда подъезжал, ещё издали увидел колонну зэков.

«Значит, и вправду этап встречают», – подумал Толя.

Пока подъезжал, ворота за ними уже закрывались. И сразу бросилось в глаза движение солдат, их напряжённые лица, руки на прикладах и пулемёт, что выставили на вышке.

Тольку знали: он встречался с сослуживцами отца на семейных праздниках.

– Ты что здесь? К бате? Ох, не вовремя, занят он!

– Что, и позвать нельзя? Я обед привёз. Может, отдадите, дядя Вадим?

– Слушай! Езжай, ей-богу!

Не успел Толька спросить почему. Боковым зрением увидел какое-то резкое и громоздкое движение людей, повернул голову. Кольцевым кругом автоматчиков был окружён участок для встреч этапа. В нём около восьмидесяти человек: резали ножами и заточками друг друга зэки. Как заворожённые, смотрели охранники на это кровавое зрелище. Что больше всего удивляло Толика, так это мёртвые лица. Видимо, привыкли к такому месиву тел, криков и стонов.

Дядька Вадим схватил Толика за шкирку и оттащил, как щенка, подальше от зрелища. Посадил на велик и, не дав опомниться, подтолкнул для скорости в спину. Так и крутил тот педали до самого дома, не успев понять, что происходит. В голове – пустота: в шоке. На глаза попались дрова и топор. Взялся рубить, чего никогда ещё не делал. Осень уже: холода близко. Откуда-то сила взялась в руках, да и чурки сухие – только треск стоит. Здорово колются, дело заспорилось. Вот и славно: никто не видит ни злости, ни слёз. Почему? Зачем? По-другому с зэками что, никак нельзя? Отца там так и не увидел, может, и к лучшему. Мрамор на лицах больше всего бесил, увидел бы такой же у бати – не понял бы его. Или было? Нет. Не мог он. Хмурый, угрюмый – бог с ним. Но чтоб так! Не сходится что-то. Прячет он нутро своё доброе, и так несладко всем, не до того порой. Да ещё после такого. Теперь многое стало на свои места при многих вопросах, способных возникнуть в голове пацана, но по детской ещё восприимчивости не искавших ответа. Теперь они есть. Только чувствовал: что-то изменилось в нём. Не тот он уже – другой. Взрослее, что ли. И не в годах уже дело – в увиденном.

Мать, выйдя на крыльцо, всплеснула руками: слёзы всё-таки увидела. Молча ушла. Поняла чутьём своим: нельзя с вопросами лезть, не тот случай. Что-то произошло с сыном, видела, но что? Черпнула ковшом воды, принесла ему.

– Держи. Обед отдал отцу?

– В Карагане он. Дядь Вадиму отдал. Батя занят был. – И опять за дрова, осушив ковш залпом.

Поняла мать: «Никогда не скажет, мужик растёт. В чём-то радость материнская, в то же время – горечь. К ласке матери больше не потянется, и по голове не погладишь – уворачивается. Закрылся в себе – не достучишься теперь. Ну что же произошло с ним? Что увидел? Муж тоже молчит, не выпытать. Да и любопытство бабское не с кем насытить. Ох, доля! Смахнув слезу, отдаёшься хлопотам, а им конца и края не видно. Да ладно. Что уже там. Свет в конце появится, да и дочурки скучать не дают: всё время трещат да ласки просят. Есть отрада. Выдюжим. Что нам станется? А Толик враз изменился. Никогда дров не рубил – на тебе. Ну дела! Второй час рубит, силища откуда взялась-то? И отдохнуть не хочет. Значит, детство кончилось. Всё. Оно и вправду ушло».

Вечером у Толика состоялся впервые настоящий разговор с отцом. Не тянуло к пацанам. Помылся в натопленной бане к приходу отца, подождал, пока тот поест и по привычке сядет у крыльца, закурив «Казбек». Помолчали.

– Говори, чего уж там. Дядь Вадим говорит, видел всё? – начал отец.

– Видел. Почему он так?

– Власть свою делят. Красные и чёрные.

– Красная армия – знаю. У них-то какая армия, да ещё чёрная?

– У них по-другому. Красные – это помощники охранников, а чёрные – воры в законе и кто с ними из зэков. В то же время воры между собой тоже разбираются, кому первым быть.

– Так вроде все же зэки.

– Человек разный бывает, зэк – тоже. Разом не объяснишь, самому надо увидеть, прожить и понять по своему нутру. Своими словами сказать: уголовники они. Кто убивал, кто грабил, насиловал, обкрадывал – да всякого дерьма хватает. По мне, так все перережьтесь – всё жить кому-то легче будет. Многих жаль, конечно, есть человечные среди них. Случайные.

– Как это случайные?

– Да, к примеру, иду с работы с мамкой, и пьяная шваль толпой наваливается. Тебя побить да мамку снасильничать. Ты – за нож да порезал, а убил кого – вот и за решётку, лет на десять, а то и более. Случаи разные. Кто машиной сбил ненароком иль по пьяни – вот и чалятся.

– В той драке тоже случайные были?

– Были, конечно, да, видать, судьба у них такая.

Задумался Толян. Не покидала его мысль о том, что будто подстроено это специально было, а как спросить, не знал. И вот вырвалось:

– Ты знал, что драка будет?

Батя ответил не сразу. Удивлён был прямотой сына. Не в бровь, а в глаз бьёт. Но вопрос задан, промолчать и ответить бессмысленно тоже нельзя. Да и как скажешь «да», если знать, что сына от себя можешь оттолкнуть? Всего не объяснишь, того, что знаешь и понимаешь до боли. Водкой пытаешься заглушить это всё, да получается плохо.

– То, что они рано или поздно перегрызутся, знали точно. Для охраны – уж лучше сразу, потом за ними не уследишь в бараках. Теперь понятнее, кого куда расселить, чтоб этого не было. В общем, сложностей много, не поймёшь ты всего – да и ни к чему это тебе. Оттого и не говорю об этом никогда, и жаль, что тебя это коснулось. Но, коли увидел, знаешь теперь, каково зэком быть и охраной. Вот с годами и реши для себя, кем – лучше.

Вышла с дома мать, да Райка с Танюхой подбежали, неосознанно помогли мужикам прервать нелёгкий разговор, который так много значил для Толика во всей его дальнейшей жизни и судьбе. Ни зэком, ни охранником он так и не стал. Своей пошёл дорогой.

Бабушка и мама

Всё предвещало беду. Так толком и не выспавшись, встретила зарю летнего утра молодая графиня. Шёл 1918 год. Вышла на крыльцо встретить рассвет, пытаясь развеять дурные предчувствия. Плохо получалось. Да и погода предвещала пасмурность. К уже появившемуся солнцу стягивались грозовые тучи, то и дело поблёскивая вдалеке грозовыми раскатами и молнией. Пахло утренней росой и озоном.

«Дождь – это хорошо, – подумала графиня. – Урожай нынче добрый будет. Дай бог, всё лето так. Всем в радость. Крестьянам да батракам. Молодой граф с хозяйством управляется, дай бог. Все молятся на него. Над крепостными не глумится никогда. Коль попадёт то за дело и строго – не в обиде. Сами потом подходят и каются. „Прости, барин, бес попутал“. – „Коли каешься, ступай. Но знай: что натворишь – меня сторожиться и наказывать заставляешь. За собой следом к бесу и тянешь. За то порой розгами и отстегаю – больше за это, а не за то, что сделал недоброе“».

Ну как не любить такого? Да и сама барыня под стать. Молода и красива. Второй год как свадьбу справили. Дочь родилась, Анной назвали. Вся прислуга усадьбы в няньки просится: дитя что ангел. Год от роду. Да графиня не позволяет никому сюсюкаться с ней. Не к добру это. Сызмальства не допускала от неё капризов и высокомерие это. Нельзя, и всё тут. Только вряд ли они были заложены в девушке. Не передалось от родителей по причине полного отсутствия.

Всё хорошо, да тревога на сердце. Отчего? Второй год уж, как революция произошла. Муж, молодой граф, из поездки в город приезжал угрюмый. А в последние месяцы так и не выезжал вовсе дальше близлежащей усадьбы. И ничего так и не смогла у него выпытать. Отойдёт немного, всё развеселить пытается – смеётся. Резвится, как дитя малое, но глаза-то не обманут. В них всё написано, не скроешь. Ляпнула было по бабьей глупости:

– Что, другую по сердцу принял?

Вот тогда свет любви и вспыхнул цветом глаз заново. Цветом небесного цвета. Да с каким пылом и жаром! Всю неделю будто впервые ухаживал – убедил-таки: нет никого более.

Усадьба от города – за пятьсот вёрст. Далеко. Но донеслась весть о переменах и дотуда. И о революции, и о коллективизации. О миграции большинства дворянства и о гибели Николая Второго. Москва первопрестольная была уже другой. Обо всём этом узнала уже графиня от прислуги и поняла причину – причину молчания об этом. Оберегал. Домыслила уже сама: бежать некуда. Оставалось ждать только своей участи. Ждали худшего. Но как же Аннушка? Был разговор с двумя служанками. Росли вместе с детства. Как подруги. Ежели не станут бояре, пред крестом и иконою взяла клятву с них: сберегут Аннушку. Столько причитаний выслушать пришлось! Еле успокоила – дай-то бог, обойдётся всё. Да только втайне от графини прислуга уже всё собрала в дорогу. Уже не обойдёт беда.

Так и сбылось. Глядя на зарево рассвета, видневшегося по окраине леса с дорогой в город, графиня увидела небольшое облако пыли, поднятого всадниками. Позвала Глашу, одну из служанок.

– Что, барыня?

– Разбуди графа и Аннушку. Собирайтесь. Выполни, что обещала. Пора, видно.

Глаша посмотрела в сторону взгляда графини. Перекрестилась. произнесла молитвы и пошла в дом.

Сборы прошли быстро и молча. Разговоров до этого было с лихвой, со страхом. Теперь всё понятно. Графу достаточно было узнать от супруги о том, что она всё знала, избавив его тем самым от лишних объяснений. Оказалось, с Глашей об Аннушке граф говорил ещё год назад, предварительно построив в глуши леса небольшой домик. Только супругу желал с ней отправить.

– Нет, родной. Никуда я не поеду. За Аннушку не боюсь, чует сердце, худого ей не сделают. В руки отдаю – надёжные. А самой бежать? Куда? От себя самой-то? Без тебя? И слушать не стану! Одна беда – вместе и встретим. И полно об этом. Пойду оденусь, встречать будем.

Так в гостиной, сидя за столом, и попрощались с Анной. Такими и запомнила их Глаша.

– Если с усадьбы увидишь дым, значит, нас не жди, отправляйся далее, – сказал граф. – В Москве тебя встретят, вот адрес. Бог даст, свидимся.

Сели в подвозу и тронулись в путь. Пока не скрылась за лесом усадьба, так и не смогла отвести взгляда, интуитивно сердцем предчувствуя: навсегда. Теперь с Аннушкой вся жизнь связана будет.

«Исполню, – подумала Глаша, смахнув слёзы. И будто при этом сила в неё вселилась. – Сберегу! Жизнь положу».

– Но, трогай, милая! – подстегнула вожжами коня.

Сидела за столом гостиной, вглядывалась через проём открытой двери: виднелось приближающее облако пыли с едва различавшимися силуэтами всадников и развевающимся красным знаменем.

Граф взглянул на графиню и только сейчас обратил внимание на наряд, который видел лишь в первый послесвадебный день. Подобный хранился наряду со свадебным. И не как крик моды, а как традиция: переходил из поколения в поколение, в течение нескольких веков, после первой брачной ночи, а именно после сотворения будущего дитя. И невесты, готовясь к этому загодя, знали, чувствовали без всяких сомнений: сотворение произошло. И надевали этот наряд. Выходя из почивален в залу, встречали все присутствующие гости будущую маму взрывом радостных окликов и взрывов шампанского. Царила энергия любви двух соединившихся сердец, сотворивших третью жизнь. Издревле знали: у каждого есть своя половинка – одна. Знал об этом и молодой граф от уже покойной матушки. Но как найти её и не допустить ошибки? Ведь ложный союз страшен и мучителен. И дети полно отведают это. И тоже будут мучиться. Как берегли сызмальства родители это и учили тому, что сами знали, – определять душой и сердцем. Сопоставляя с умом, а не со страстью. Отличать иллюзию любви от настоящей. Никто, и даже сам граф, не ожидал такого наваждения в душе от впервые увиденной молодой графини.

В тот день, в годовщину поминок усопших родителей, граф навещал своих родственников в Москве. Помянув, отправился обратно в усадьбу. По пути сделал остановку в одной из гостиниц по причине ремонта экипажа. К утру экипаж уже был готов к отправке. Поехали дальше по тракту – в путь к усадьбе. Когда проехали пару вёрст, кучер вынужден был остановиться по причине невозможности объехать встречный экипаж. Что-то случилось у него: на ухаб наехали, ночью двигались.

Граф вышел и, осмотрев, понял, что своими силами не управятся.

– Как же тебя угораздило?

– Так ночью ехали, барыня торопилась очень, вот и гнал. Виноват, конечно, да луна за благо спряталась – проворонил.

– Что-то барыню не вижу.

– Она по рассвету к ручью пошла. Сейчас вернётся, поди. Думали, пешком идти недалеко до гостиницы осталось.

– Может, помочь чем, отладить?

– Спасибо, барин, на слове добром, да ось сломалась в колесе. Новое нужно. А вот барыню…

– Да это ясно, довезём. И тебя тоже. Разворачивай, Гришка! Вертаться будем, коли так.

Покуда разворачивал Гришка экипаж и перегружал вещи, из леса вышла девушка.

– Вот и барыня, – сказал кучер.

Сколько раз потом граф пытался объяснить себе, что ощутил в эти мгновения. Слов не находилось. Да и мыслей. Наваждение благодати, душевного спокойствия и величественной неги излучала эта девушка.

– Доброго утра вам, люди.

Трудно было графу, выходя из оцепенения, что-то ответить ей осипшим голосом.

«Да что это я? Совсем как мальчишка, – подумал он. – Ну-ка, соберись!»

Всю дорогу общаясь с ней на разные темы, он был приятно удивлён её образованностью и лёгкостью ума. Присущая неловкость при разговоре с дамами его обычно не покидала, и паузы молчания делали ещё более удручающими попытки продолжения знакомства. Но с ней… будто знаком целую вечность, и даже молчание, как потом выяснилось, содержало в себе одинаковость мыслей, чувств и ощущений. С ума можно сойти от таких воспоминаний. Иначе как объяснить, что по приезде в Москву, уже через час после знакомства с её родными в её доме, были посланы гонцы к созыву гостей к свадьбе? Стоило лишь взглянуть обывателю на молодую пару, от которой так лился невидимый свет, и не оставалось и сомнений в том, что иначе просто не могло и быть. Вспомнились слова матушки и отца: «В тот миг в сердце твоём не будет и капли сомнений». Сбылись слова.

«Спасибо, родные мои», – подумал он.

Спустя три дня продолжали свадьбу уже в поместье. Неделю гуляли. Всем такой праздник был, какого и старики не могли вспомнить, который запомнят надолго.

Вот на второй день и была в поместье в этом наряде невеста. С улыбкой смотрел граф на неё сейчас, вспоминая те счастливые дни и рождение Аннушки. Именно поэтому надела этот наряд графиня. Чтобы вслед уезжающей дочери послать улыбку и свет, от которого, сидя в телеге, Аннушка чувствовала не тревогу, а только тепло родительских сердец, которое она пронесла бы в себе всю свою жизнь.

Хлынул сильный дождь. Благо Глаша успела доехать до заминки. На закате увидела дым с усадьбы.

«Значит, надо в Москву», – подумала Глаша.

Поутру и поехали. По слову графа зажёгся стог сена как сигнал для неё, чтобы двигалась дальше.

Никогда уже она не узнала о том, что же случилось с графом и его супругой. Ни в Москве, как ни пыталась разузнать, ни в окрестностях, где жила уже с удочерённой Аннушкой, оформленной на её имя, как того требовало время, ни в 30-х годах, когда их сослали в Карлаг, в посёлок Долинка, где Аннушка, уже будучи двадцати пяти лет, схоронила Глашу, думая о ней как о матери. И на смертном одре та уже поведала историю о том, кто она и кто её родители, чьё тепло она несла потом всю жизнь детям и внукам.

Вот так и дошёл до меня этот оставшийся в памяти бабушкин запах тепла, доброты, который сравнить с чем-либо просто невозможно. Ощущение тепла осталось до сих пор, даже в наши дни, после её кончины в 1996 году, милой, родной и любимой моей бабушки – Анны Васильевны Земизовой. Вряд ли кто забудет добрую заботу бабушек о своих внучатах.

Откуда нам было знать в детстве, что так дороги будут рассказы о былой их жизни, воспоминания о пережитых временах? Только потом, с годами, начинаем понимать, что так мало в суете слушали. Вот теперь и собираем эти драгоценные крупицы маленького сердечного тепла, излучавшего свет вслед уезжающей подвозы с маленькой Аннушкой, на устах которой была улыбка.

Я помню это тепло, бабушка, спасибо тебе. Прочтут эти строки многие, и каждый, кто соприкоснётся с этой строкой, улыбнётся тебе в ответ с лучом света добрых сердец. Эта улыбка вам, бабушки, на том свете и этом.

Самым младшим ребёнком у бабушки была моя мама Светлана 1950 года рождения. Все старшие были её братьями, ну а все дочки для мам – это как свет в оконце. Так в жизни и вышло. Долинка – посёлок хулиганский. Подросшие братья в итоге скитались, и по вышедшей в 60-е статье о «хулиганке» каждый зацепил по сроку. Да и отчим Светланы сильно пил. Плохие воспоминания у мамы о детстве: трудно было и голодно. Отчим не любил детей-приёмышей. Часто выгонял на мороз из дома.

Подросла мама, красивой была очень. Подрос и отец. Юнцом ухаживал за ней. Ох, и драться приходилось из-за неё, разгоняя порой целую толпу штахетником! Недовольных много было ещё и потому, что Света жила в другом районе, с которым часто приходилось драться. Не боялся ничего отец. Может, помните, шпана долинская, начало 60-х, Анатолия Никитина? Прозвище у него было Сэр: шляпу любил носить. «Свобода – это рай», – говорил он. Может, потому тюрьма и миновала его, в отличие от многих его друзей по «хулиганке». Но однажды на батю всё-таки набросились толпой на одного. Крепко побили. Уже когда я подрос, отец как-то показал мне место, где это произошло. Ему тогда девятнадцать лет было. С ходу заехали штахетиной по переносице, отчего и сопротивляться не мог. Вырубили напрочь всё, что можно. В голову пытались воткнуть нож – наконечник сломался: выдержал череп. Хорошо, первую неделю потом Светлана не видела. Ужаснулась бы. Ну и рожа была – смотреть страшно. Как выздоровел, так и поженились.

А в 1967 году родился я, горюшко. Отец пошёл учиться в горный техникум на вечерний. Днём работал. В армию не взяли по состоянию здоровья – после этой драки. С военкомата послали на курсы шофёров. На том и выдали военный билет с записью рядового запаса, негодного к военной службе в мирное время. Ну а дальше…

У бати часто поговорка была: «Ну, рассказывай, как ты до такой жизни докатился». Расскажу, конечно, как есть.

12 След.

Будем жить. Часть первая

* * *

Отец и дед

Бабушка и мама

С этой книгой читают