Барух Спиноза и буржуазия

Сюда относится отвращение Гёте ко всякому личному богу,^[28] ко всем положительно религиям, особенно к христианству, его безграничная любовь к живой природе, к единственно реальному миру – тому, который окружает нас, его последовательная и радостная телесность.

К этому надо прибавить, что Гёте подобно Спинозе воспринимал природу как нечто целое, определяющее весь поток явлений во времени и пространстве.

У Гёте были и некоторые преимущества перед Спинозой. Его эпоха больше подчеркнула в его глазах законы развития. Спиноза еще не был способен на воззрение, сказавшееся, например в гётевской «Метаморфозе растений». Гёте часто с удивительной проницательностью отмечает также развитие из себя самого и понимает, что сущностью и формой такого развития является противоречие.

В этом смысле Гёте, являя собой в общественно – политическом отношении шаг назад по сравнению со Спинозой, в философии является шагом вперед, хотя, конечно, он не обладал и в малой степени могучей систематичностью своего учителя.

Энгельс, не отрицая у Гёте некоторого пантеистического одеяния его миросозерцания, справедливо говорит, что оно, так сказать, дошло до самого порога диалектического материализма.

Несомненной разновидностью спинозизма является философия тождества Шеллинга, опять – таки с большим, чем у Спинозы, ударением на развитие, динамику, диалектику.

То, что Гегель внес оригинального в учение о природе как о едином развертывающемся процессе, вся изумительная детальная разработка философии развития так значительна, что назвать Гегеля спинозистом – значило бы недооценить Гегеля.

И все же Гегель является продолжателем дела Спинозы и – в существенном – исказителем чистой, прогрессивно – буржуазной мысли автора «Этики». Материализм, столь очевидно доминирующий в системе Спинозы, через неопределенное «тождество» Шеллинга превратился у Гегеля в «дух», в «идею».

Влияние Спинозы на Фейербаха, оценка его этим последним и вообще все, что относится к взаимоотношениям спинозизма и марксизма, выпадает за рамки настоящей статьи и было освещено в «Известиях» в день юбилея Спинозы.

Дальнейшее влияние Спинозы на буржуазную философию лишено значительности, как лишена ее в сущности сама послегегелевская буржуазная философия. Честить Спинозу проклятиями сделалось слишком безвкусным, а попытки примазаться к нему были лишены оригинальности и не привлекали внимания. Зато весьма велико было его влияние на лучшее, что дала буржуазная культура во вторую половину XIX века, – на точную науку.

Отметим прежде всего огромное влияние Спинозы на протестантскую критику Библии. Завоевания этой критики и следовавшие за ней труды свободомыслящих историков религии своим началом имеют «Богословско – политический трактат» Спинозы. Даже Ренан, при всей своей мягкости и двойственности, упоминал о Спинозе как о «великом отце свободной мысли».

Здесь можно назвать еще весьма замечательную поэму австрийца Николая Ленау^[29] «Альбигойцы». Эта поэма представляет собой прославление свободной мысли. Ленау объявляет в ней Спинозу человеком более великим, чем Христос, принесшим с собой новое евангелие, которое со временем ляжет в основу всей человеческой жизни, совершенно вытеснив христианство, ибо это новое учение согласно с истиной, поет в один голос с наукой.

Из всех дисциплин наиболее обязана Спинозе передовая буржуазная психология. Психофизика Фехнера,^[30] философия психофизического параллелизма (несколько переоцененная Плехановым), психофизиология Вундта,^[31] рефлексология Сеченова и Павлова, подход к правильному разрешению вопроса о сознании (сознание как качество, потенциально присущее материи и проявляющееся при определенных высоких формах и организованности) – все это несомненно связано со Спинозой.

Можно думать также, что гений Спинозы, недоверчиво относившийся к механистическому миросозерцанию, оказался бы до странности близким к наиновейшей физике, если бы ранняя смерть не пресекла начатой им параллельно с «Этикой» «Физики». Так по крайней мере утверждает профессор Дунин – Борковский,^[32] пристально изучающий в настоящее время фрагменты спинозовской «Физики». Например, Спиноза отрицательно относился к атому как обособленному корпускулу и стремился представить себе природу как пространство, наполненное силовыми полями.

По – видимому, и нынешний курьезный спор между детерминистами и индетерминистами в теоретической физике несравненно легче разрешается с точки зрения спинозовской causa sui (самоопределение), чем с точки зрения классической механики.

Скажем на всякий случай, что придется больно бить по пальцам тех, кто станет отрицать материализм Спинозы из – за того, что он никогда не был механистом: Ленин гениально и раз навсегда разъяснил нам, что наш диалектический материализм остается незыблемым, какие бы конкретные качества ни проявились в процессе научного исследования у того «бытия», которым определяется «мышление».

Однако, если Спиноза, как и вообще материализм в широком смысле слова, благотворно влиял на буржуазное естествознание и еще до сих пор спасает научную честность лучших ученых, надо не забывать, что, во – первых, никто из этих ученых не доходил до полной ясности и последовательности материалистического миросозерцания и что, во – вторых, буржуазная наука сейчас быстро «освобождается» от материалистического духа, меняет флаги и все чаще плавает под флагом того повства, с которым великий Спиноза вел бесстрашную и непрерывную войну.

VIII

Весьма показательным был съезд, созванный спинозовским обществом в Гааге в связи с юбилеем Спинозы.

Его организатор и душа спинозовского общества профессор Карл Гебхардт^[33] дал довольно подробный отчет о нем, хотя окончательно судить об этом съезде можно будет только после появления в свет его трудов.

Все, что говорит Гебхардт в похвалу съезду, показывает, что он должен был служить именно приспособлению Спинозы к нынешним нуждам буржуазии.

Не без торжества повествует почтенный спинозист о том, что 70 философов, представляющих 11 наций, собрались в том самом историческом Rolzaul, в котором когда – то по приказу принца Оранского объявлено было воспрещение «Богословско – политического трактата» как книги, противоборствующей вере христианской. А нынче, восхищается Гебхардт, голландская королева прислала своего представителя, правительства Франции, Италии и Польши были также официально представлены; чествовать Спинозу прислали своих представителей даже католические университеты!

Все эти восхитительные факты отнюдь не восхищают нас. Такой состав съезда заранее определял его как акт присвоения Спинозы буржуазной реакцией. Так оно, конечно, и оказалось.

Можно с некоторым удивлением отметить, что среди разноголосицы съезда, естественной при разноголосице нынешней буржуазной культуры, прозвучало все же и несколько приличных докладов.

Левым крылом съезда оказались французы. В современной французской философии еще очень большое место занимает сциентизм, главным своим объектом ставящий изучение человеческого познания с подчеркнутой тенденцией защищать при этом права точной науки. Конечно, сциентистов отнюдь нельзя назвать материалистами, но это люди естественнонаучно образованные и неприязненно настроенные по отношению к мистической реакции.

Глава этого направления Бруншвиг,^[34] в полном согласии с другими французскими докладчиками, доказывал, что Спиноза представляет собой законченного рационалиста и что философия его целиком вырастает из картезианского корня. При этом Риво^[35] (Сорбонна) совершенно верно рассказывал о том, как Декарт не смел довести до конца свою, по существу материалистическую, философию и как Спиноза договорил до конца его мысли, сбросив с себя всякие богословские путы.

По вопросу об отношении физики и метафизики тот же Бруншвиг указывал, что спинозовский детерминизм глубже и гибче механистического и что именно он спасителен для точной науки, так как механистический материализм явно рушится.

Можно предположить, что если бы Бруншвиг знал философию диалектического материализма, то он понял бы, что именно в этом материализме в развитой и убедительной форме продолжает жить плодотворная идея спинозовского детерминизма.

Как защитник научного мышления говорил и Башеляр^[36] из Дижона, и Аппюи из Парижа (переводчик Спинозы), в резкой форме отвергший научную ценность последней, мистической книги Бергсона.

Но если с французами мы находимся по крайней мере в атмосфере научного рационализма, позитивизма, то мы покидаем ее уже с немцами.

Немцы, в том числе и сам Гебхардт, шарят в источниках Спинозы не для того, чтобы показать, как он эти источники преодолел, а чтобы оттащить его назад, к ним.

Связь со старым мистицизмом и желание создать новый мистицизм – вот что стараются увидеть в Спинозе немецкие исследователи.

Англосаксы пытаются пришпилить к нему разные свои религийки. Американский отшельник и мистик Джордж Сантаяна^[37] толковал о том, что надо искать не бога – истину, а бога – благо, и что по этому пути будто бы шел Спиноза!

Александер^[38] навязывался Спинозе со своим «малым богом», который хочет добра, но не всемогущ и который еще не готов.

Нечего и говорить, что все эти фантазии не имеют ровнехонько ничего общего с философией Спинозы.

По – видимому, курьезнее всего были речи католических профессоров Сассена и Вервейена,^[39] официально представлявших католические университеты в Нимвегене и Бонне. Первый полагает, что Спиноза – создатель естественной религии, которая естественно же перерастает в сверхъестественную; а второй просто заявил, что Спиноза является провозвестником католичества и «вечного Рима». Дальше идти научно – поповское нахальство не может! Остается только спросить, не является ли таким же провозвестником католичества и столь родной Спинозе по духу Джордано Бруно, которого «вечный Рим» публично изжарил на площади как раз за те же тенденции?

По – видимому, известный интерес представляли чисто исторические доклады, например доклад довольно передового кильского профессора Тенниса^[40] о взаимоотношениях Гоббса и Спинозы и доклад варшавского профессора Мыслицкого^[41] о связи идей Спинозы с социальной структурой его времени.

В общем и целом картина ясна: в лучшем случае буржуазные ученые стремятся присвоить Спинозу как «свободомыслящего», в худшем – они, не стыдясь стен, не только что людей, готовы сделать из него даже правоверного попа.

Кстати о стенах. Местом действия конгресса явился маленький дом, в котором умер Спиноза в 1677 году. Об этом домике на Павильонеграут Ренан когда – то высокопарно выразился: «Отсюда человечество ближе всего видело бога». Так вот, приобретший для спинозовского общества этот домик профессор Гебхардт констатирует, что – при равнодушии всего Амстердама – домик этот несколько десятилетий был «публичным домом самого последнего разбора».

Да, принц Оранский приказал сжечь главное сочинение Спинозы, появившееся при жизни философа, но королева Вильгельмина прислала своего камергера отвесить памяти мудреца придворный поклон.