Барух Спиноза и буржуазия

Смешно следить за тем, как новейшие спинозистыинтеллигенты изо всех сил стараются доказать, что Спиноза не был работником физического труда.

В то время увлечение оптическими стеклами было очень велико. Такие стекла открывали бесконечность великую (Галилей, Гюйгенс^[17]) и малую (Левенгук^[18]). Спиноза не только шлифовал подобные стекла, но изобретал свои собственные формы их. Изготовленные им стекла славились. Даже новейшие опровергатели образа Спинозы – ремесленника не смеют отрицать, что стекла эти и покупали, и дарили. Почему – то этим господам кажется все же, что жить целиком на подарок маленького мецената – купца в порядке вещей, а зарабатывать себе пропитание высококвалифицированным ремеслом все – таки как – то неловко для такого великого мудреца. Черточка, характерная для катедер – мещан.

VI

Я не считаю нужным излагать здесь сколько – нибудь подробно основные мысли Спинозы о Вселенной и человеке. Это уже было сделано в «Известиях» в серии статей, посвященных юбилею голландского мыслителя.^[19]

Я хочу только подчеркнуть общее значение миросозерцания Спинозы.

Бросается в глаза, что прежде всего Спиноза хочет освободить свой класс от веры в личного бога и его провидение, в загробную жизнь и посмертное воздаяние, во всякий потусторонний мир.

Этот дуализм, эту веру в произвол высшей власти Спиноза заменяет верой в природу как связное целое, существующее в пространстве и времени согласно законам, вытекающим из основных свойств самой природы.

Спиноза не только натуралист или натурист, он – материалист, ибо он признает основным неотъемлемым атрибутом природы и любой ее части или проявления протяженность. Так, он говорит: «Дух не может ничего представлять себе, ни иметь памяти о чем бы то ни было, если у него нет тела».^[20]

Все явления природы для Спинозы абсолютно закономерны.

Однако Спиноза вовсе не фаталист.

Если бы он был фаталистом, он должен был бы учить, что человек бессилен переделать себя или окружающее в чем бы то ни было. Но Спиноза не смотрит так на вещи.

Человека, который действует под давлением своих страстей, Спиноза считает рабом.

Но разве можно быть свободным в мире, где все детерминировано? Да, ибо быть свободным – значит поступать согласно своей подлинной природе и тем самым достигать удовлетворения своих подлинных интересов. Человек, которым владеют страсти, как бы слеп. Зрячий человек свободнее движется в пространстве, но не потому, что он владеет какой – то мистической свободой, а потому, что яснее видит. Спиноза берет человека диалектически – в развитии: это не только существо, одержимое страстями, но и разумное существо. Именно возможность роста разума в человеке есть присущий ему путь к единственно настоящей свободе. Разумный человек постигает свои цели, ясно видит путь к ним, средства их достижения, и потому он счастлив. Познание себя и природы – ключ к счастью.

В этом смысле учение Спинозы глубоко активно, прямо противоположно фатализму. Он говорит:

«Чем более совершенна в своем роде какая – либо вещь, тем больше она действует и тем менее страдает. Можно сказать и наоборот: чем более что – либо действует, тем оно совершеннее».

И в другом месте:

«Радость – сама по себе благо, печаль – сама по себе вредна, потому что аффект радости повышает нашу деятельность, а аффект печали снижает ее».

Мы видим, таким образом, перед собой совершенно типичного просветителя. Это – борец за разум.

Было бы смешно, конечно, выдавать Спинозу за социалиста, но надо все – таки помнить, что Спиноза, конечно, знал про анабаптистов и Мюнстера, про крайние левые отряды немецких крестьян и Мюнцера. Мы позволим себе привести здесь интересную цитату, которая, несомненно, навеяна полупролетарскими движениями XVI и XVII веков:

«Есть много полезного вне нас. Полезнее всего для нас то, что вполне отвечает нашей природе. Если объединились два человека одинаковой природы, то они как бы сливаются в одну личность с двойной силой. Вот почему человеку полезнее всего человек. Согласие между всеми людьми есть наивысшая из вообразимых полезностей. Если бы все тела и души организовались бы в единое тело и единый дух, чтобы общими силами защищать свое существование и осуществлять общую пользу, это было бы высшее благо».

Конечно, это – социализм, еще до крайности неопределенный. Очевидно, однако, что гениальный и последовательный идеолог молодой буржуазии в своем общественном идеале перерастал свой класс (отметим также несомненный интернационализм Спинозы).

Но, как марксистско – ленинская критика неоднократно отмечала, в Спинозе были и черты отсталости.

Главной и вреднейшей для самого Спинозы чертой была пантеистическая терминология, в которую Спиноза облек свое материалистическое учение.

Почему он сделал это?

Мне кажется, что для этого было три причины.

Во – первых, это была маска. Спиноза необычайно мужественно защищался от обвинения в атеизме. Он не позволял себе при этом искажать свою доктрину, он не делал никаких уступок по существу. Но конечно, ему сподручнее было защищаться, заявляя: моя природа (материя) содержит в себе все; она – единственная причина своего существования, всех своих свойств и проявлений; она становится теперь на место вашего одряхлевшего бога, этой философской бессмыслицы.

Но с другой стороны, ставить природу на место бога (deus sive natura) Спиноза мог с особым удовольствием.

Можно допустить, что религиозные навыки, воспринятые им с детства, получали известное удовлетворение вследствие открытия в природе, в «едином всем» нового «бога».

Если бы это было так, это значило бы, что старое время не только внешне тащило Спинозу назад, но, в известном смысле, и внутренне.

Легко можно допустить еще третью причину эмоциональной окраски своеобразного материализма Спинозы: мудрец использовал восхищение перед открывшейся его умственному оку картиной беспредельного и закономерного бытия. Все эти боги, святые и ангелы, все эти раи и ады казались ему смешными. Он хотел противопоставить смутным чувствам, с которыми были связаны эти представления и которые он погребал с ними, свое чистое и восторженное чувство, свое великое и спокойное «да» всему бытию и для этого – то воспользовался преображенным старым словом, говоря об «интеллектуальной любви к богу» (amor dei intellectualis).

Само по себе это чувство любви к бытию – новое и положительное. Это бодрое утверждение бытия свойственно свежим классам, им проникнуты многие философские строки Ленина. Но печальной данью времени была опасная терминология.

Не то плохо при этом, что пролетариату приходится очищать Спинозу от этих уродливых примесей, а то плохо, что они позволяют буржуазии цепляться за полу его философской мантии.

Посмотрим теперь, как относилась буржуазия к Спинозе и его учению со дня его смерти до сегодняшнего дня.

VII

Тот факт, что Спиноза, как идеолог буржуазии, оказался выше исторического культурно – политического уровня своего класса, отнюдь не означает, что буржуазия вовсе не имела представителей, которые понимали бы Спинозу, ценили его, учились у него и частично даже превосходили его.

Так, в Англии можно считать Толанда^[21] одним из непосредственных учеников Спинозы: но, как известно, Толанд в соответствии с высшим развитием мелкой буржуазии в Англии был не только более решительным атеистом в самой форме своих сочинений, но и осуждал Спинозу за «осторожность».

Великие французские материалисты XVIII века вели свою культурную родословную не столько от Спинозы, сколько от англичан – материалистов, как Толанд и Гоббс, сенсуалистов и скептиков, как Локк и Юм, и от «небесной механики» Ньютона,^[22] хотя сам лорд Исаак и остался в религиозных вопросах узким обскурантом.

Однако самые блестящие умы во французской материалистической плеяде чрезвычайно многим обязаны Спинозе. Влияние его сказывается на Дидро,^[23] и этика Гельвеция^[24] немыслима без «Этики» Спинозы.

Оригинальнее всего прошла линия спинозизма по Германии XVIII и XIX веков.

По философской своей даровитости, продуманности, глубине своих систем немцы были как бы предназначены, чтобы стать продолжателями дела Спинозы. Но великие вожди немецкой буржуазной мысли в конце XVIII и начале XIX века были все искалечены той крайней степенью социальной связанности, в атмосфере которой развивалась здесь передовая буржуазия; величие их философских и художественных полетов искажалось враставшей в самое их нутро потребностью в компромиссе со слишком мощной в своем убожестве средой.

Недаром Чернышевский избрал Лессинга^[25] своим героем, видел в нем свой прототип. Лессинг не только был крайне смел и блестяще победоносен в своей борьбе с немецкими попами, он заходил в своем миросозерцании куда дальше тех пределов, в которых ему приходилось открыто держаться.

Немецкая обстановка не давала ему даже возможности открыто установить свое отношение к Спинозе: самое имя Спинозы являлось запрещенным, если оно не сопровождалось ругательствами.

В 1785 году опубликована была книга Фрица Якоби^[26] «Учение Спинозы». Книга эта была путаная и надутая, но ока содержала в себе замечательное свидетельство, касавшееся Лессинга.

К ужасу благонамеренных друзей последнего, Якоби заявил, что Лессинг был спинозистом.

Он рассказал, что во время визита его в Вольфенбюттель к великому просветителю он дал Лессингу прочесть стихотворение Гёте «Прометей», осторожно заметив, что «просит его не рассердиться». Прочитав стихотворение, Лессинг сказал: «Я ничуть не рассердился.

Я давно сроднился с подобными мыслями».

«Как! – воскликнул Якоби, – вы уже читали эти стихи?»

Лессинг: «Нет, но я нахожу заключающуюся в них мысль верной. Эту точку зрения я вполне разделяю.

Правоверный бог давно для меня не существует, он попросту противен мне. Единое все – ничего другого я не признаю. Об этом говорит и стихотворение Гёте. Признаюсь, оно доставило мне большое удовлетворение».

Якоби, ходивший и позднее в своей книге вокруг Спинозы с оглядками и оговорками, в ужасе воскликнул: «Но в таком случае вы почти спинозист?»

На это Лессинг спокойно ответил: «Если бы я должен был назвать себя по какому – нибудь учителю, я не нашел бы другого».

Это свидетельство Якоби способствует идейному сближению Гёте и Спинозы, хотя из приведенного нами рассказа явствует, что Гёте уже раньше знал его учение.

Действительно, величайший поэт и мыслитель немецкой буржуазии многократно возвращался к пристальному чтению «Этики». Не может быть никакого сомнения в том, что ни один философ не имел на него такого влияния.

Восторженному уважению к Спинозе научил его еще Гердер^[27]; но если Гёте в позднейшую пору проявил в общественных вопросах столько неприятного оппортунизма, то одно осталось в нем во всяком случае крепким: некоторая основа натурфилософии, которую он никогда не развил последовательно, но которую несколько раз очень точно определял в самом ее существе.

Как известно, Энгельс не без суровости оценил общую роль Гёте в истории культуры, но он с особенной похвалой говорит именно о «язычестве» Гёте.