Судьба калмыка

Автобиография

Григорьев Анатолий Семенович родился в 1939 году в Манском районе Красноярского края (Россия). Великая Отечественная война отняла у него родителей: в 1942 году под г. Ржевом погиб отец, в 1945 году умерла мать. Беспризорничал. Рос в детдоме и у родственников. Сумел закончить два вуза: высшее военно-морское училище во Владивостоке и Красноярский институт цветных металлов. Работал в Норильске горным инженером. Перенёс тяжелую трагедию шахтного завала. Для восстановления здоровья переехал в Крым. Живет в Бахчисарае. Женат, имеет двоих взрослых детей, двух внучек. Всю жизнь занимается проблемами неустроенного детства. Более десяти лет был председателем Бахчисарайского районного детского фонда, членом совета районного отдела образования. Является родоначальником бахчисарайского кикбоксинга, тренирует подростков при ДЮСОШ (в прошлом сам боксёр). Судья международной категории, заслуженный тренер Евразии. Пишет стихи, очерки, которые известны многим нашим читателям. Сегодня мы предлагаем выдержки из некоторых глав его книги – повесть «Гибель калмыка».

ОТ АВТОРА

То, что удержала моя память, то, что я видел своими глазами и слышал от других людей – всё это я пытался изложить в своей книге. Неоднократное посещение Калмыкии уже после реабилитации калмыцкого народа укрепило во мне мысль: я должен написать о том, что знаю и видел!

Сибирь – моя родная земля! На ней я родился и вырос. И мне горько и стыдно, что она стала местом невыносимой жизни и могилой для тысяч невинных – репрессированных граждан СССР разных национальностей, в том числе и калмыков.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27 декабря 1943 года, утвержденного Политбюро ЦКВКП(б), Калмыцкая АССР была ликвидирована, а 28 декабря 1943 года десятки железнодорожных составов под кодовым названием «Улусы» повезли в бескрайнюю холодную Сибирь всё калмыцкое население республики, в основном женщин и детей, стариков и инвалидов.

Более 40 тысяч воинов-калмыков, сражавшихся на полях войны, были отозваны с фронтов, разоружены и отправлены в спецлагерь Широкстроя системы ГУЛАГА, откуда мало кто вышел живым.

Глава 1.

В товарном вагоне-теплушке чуть заметно мерцал керосиновый фонарь, подвешенный куском проволоки к потолку. По его болтанке можно было определить характер движения всего не очень длинного паровозного состава. Если паровоз бежал быстро, дым в теплушку набивался меньше, и фонарь болтался меньше; если буксовал на подъемах или уменьшал ход, было много рывков, все гремело и падало. Фонарь тоже начинал судорожно мотаться, распространяя керосиновую вонь, чадил. Люди уже привыкли к рывкам и дерганьям и в основном сидели и лежали, прижавшись друг к другу, среди узлов и всякого тряпья. Подстилка из соломы осталась кое-где, и то ближе к углам вагона, да и она была истерта почти в труху. В вагоне витал горелый запах, и если бы не он, то от спертого воздуха и испражнений в вагоне дух был бы хуже чем на скотном дворе. Восемьдесят человек разного пола и возраста начали свой многодневный путь в этой теплушке. В составе поезда таких вагонов было пятнадцать.

Сейчас паровозик бежал налегке. Пять вагонов отцепили где-то под Новосибирском, осталось десять. Да и в каждом вагоне – теплушке пассажиров осталось на одну треть меньше. Каждое утро, когда было еще темно и новогодний мороз очевидно только набирал силу, паровоз, дергаясь и попыхивая паром, тянул свой состав куда-то в тупик, где на маленькой станции солдаты выволакивали на железнодорожную насыпь умерших в дороге пассажиров, и старший, пересчитав оставшихся в живых и уточнив число мертвых, приказывал закрывать наглухо открывшуюся дверь вагона. Он не обращал внимания на крики и плач оставшихся в вагоне, просивших о чем-то, и тупо уставившись на заиндевелый лес махал рукавицей, выдавливая из себя одно лишь слово: – Закрывай!

Похрустывая снегом, солдаты поспешно задвигали дверь, гремели задвижкой, заматывая ее петли проволокой. На этот раз в вагон не принесли почему-то флягу с водой и хлеб. Вскоре вагоны задергались и паровозик, словно обрадовавшись, что освободился от мертвого груза, побежал веселей. В вагоне озадаченно зашушукались: – Голодом заморить хотят? Ну, пища кой-какая есть, что взяли с собой, кто сумел. А вода-то, вода. Почему не дали воды! Полфляги замерзшей воды имелось, но как растопить лед? И так чуть до пожара не дошло, грели ее соломой. Но что такое солома? Пых и сгорела. У стоявшей почти посередине железной печурки первые два дня еще можно было как-то обогреть руки, но скоро кончились дрова, других не дали, а труба, выводящая дым, возьми да оборвись, гнилое железо оказалось. Чуть все не задохнулись от дыма, начался пожар. Несколько человек охрана вынесла на снег. Так они и остались лежать там. А печку загасили водой и снегом, да и выбросили из вагона от греха подальше. Другую не поставили. Где взять среди сибирской тайги? А может быть скоро уже приедем, поэтому ничего и не дали? Ведь должен же быть когда-то конец этого ада! Би гемтэ бишив (я не виновата), би гемтэ бишив (я не виновата),– раскачивалась из стороны в сторону молодая калмычка, как в бреду повторяя эти слова уже несколько часов подряд, прижимая сверток из мешковины к груди.

В ту кошмарную ночь, когда случился пожар, у нее задохнулся от дыма годовалый сынишка. Она смутно помнила, когда так называемая санитарная бригада из солдат вытаскивала из вагона трупы и прихватили и ее ребенка, словно тряпичную куклу. Осветив фонариком безжизненное тельце ее сына, солдат устало произнес: – И этот готов,– и взяв его за ручонку легко приподнял и понес к двери на насыпь. Мать, находясь в угарном оцепенении, не могла пошевелить ни пальцем, не сказать ни единого слова. Она медленно приходила в себя, сквозь раздирающую головную боль и рвоту, а когда она поняла, что случилось с ее сыном, забилась в душераздирающем крике. –Пусть поплачет, – мудро рассудили старухи, и никто не стал успокаивать ее. Большое горе было у каждого. И было непонятно кому было лучше – тому кто умер, или кто умрет вскоре от будущей невыносимой жизни. – А на прошлой остановке вынесли из вагона ее мать, – зашептала соседке старая калмычка.– Смотри, она собрала сверток и качает его вместо ребенка. Бедная, Бедная. (Адрх).Она сошла с ума. О, ях, ях! Ямаран геедрлт! (какая потеря!). Эй, Цаган! Ты жива? – тормошили старухи прислонившуюся к заиндевелой стенке вагона молодую женщину, не проронившую ни звука за последний день. Вдоволь наплакавшись, ее близняшки мальчик и девочка, укутанные в разное тряпье, уткнули свои головенки в ее колени и судорожно всхлипывали во сне. Усын! (воды!) Нёкд болтн! (Помогите!) Ухэ!(Пить!) Хархен! (О Боже!). Неслись в вагоне разные восклицания. Цаган, Цаган! Очнись! Не унимались старухи. Пропадешь ты, пропадут твои дети. Ну-ка очнись.– и старуха, подержав свою ладошку на обледенелом месте стенки стала тереть лицо молодой матери. Через некоторое время она застонала и задвигала по стене головой, мутно повела глазами по вагону. Все еще едем? – скривилась она. Едем, едем. – ответили старухи. Поешь, – и старуха на грязной ладони протянула ей две горошины сухого сыра. Не хочу, – отвела взгляд от ладони молодая женщина. Будет и ребятишкам, пусть пока спят. Пососи пока кусочек льда, – протянула ей другая старуха. Легче будет.– и она буквально впихнула льдинку в рот Цаган.Женщина задвигала губами, слизывая влагу от таявшего льда во рту. Потом медленно жевала катышки овечьего сыра. Вот и хорошо! – удовлетворенно кивали головами старухи.– Жива будешь, большая польза от тебя детям будет. Жить надо!

Ханжинав!(Спасибо!) – сложив лодочкой руки у лба поклонилась им Цаган. Ладно тебе.Помни, что у тебя дети!

Да,да. – закивала молодая калмычка.– Это какой мы день едем?

Сейчас скажу.-и сухонькая старушонка , порывшись у себя за пазухой, что-то достала на ладошку.-Ну-ка посчитай! Плохо вижу, да и пальцы не держат. И она высыпала на ладонь молодухи обыкновенные обгорелые спички. Девять здесь! Оживилась Цаган. Вот-вот, значит десятый день едем. Значит сегодня 6ое января 1944 года…вот такой у нас Новый год вышел. Так мы его встретили. Это где же мы? – задумалась она. Новосибирск помню когда проезжали. А потом все из памяти пропало. Это где этот Новый Сибирск? – допытывались старухи.– Ты грамотная, объясни.

–Это очень далеко от наших мест. Здесь холодно и кругом леса.

–Видели, видели.-закивали старухи.– Как ты думаешь, зачем так далеко нас везут?

–Не знаю. Думаю, что это ошибка тех, кто так приказал.

Вагон опять задергался, заскрипел тормозами. Поезд остановился. Наступившая тишина давила на уши. Хруст снега под чьими-то ногами был отчетливо слышен. Хорошо были слышны и голоса людей там, на свободе.

– Дохляков будем вытаскивать или уж до места доедем? А кому их сдавать, видишь в глухомань заперли нас? Щас воинский пройдет и нас отправят.

–Открывать значит не будем вагоны?

– А на хрена? Лишняя морока потом. То пить, то срать, то мертвяков вытаскивать.

Услышав подобные разговоры, в вагонах зашумели, застучали. В зарешеченные окна стали высовываться руки с кружками: Воды дайте! Погибаем!

–Слышь, на русском хорошо говорят! Там че, и русские?

–Поди разбери.

–Может, слышь, откроем, а?

– Не входить в контакт с арестованными! Прекратить разговоры! – размахивая автоматом пробежал начальник охраны – красномордый майор в белом полушубке.

–Дергай поезд туда-сюда! Мать твою! – кричал он машинисту паровоза.

–Дык дрова и уголь кончаются, посередке центрального пути остановимся.

– Я те остановлюсь, штанами своими топку топить будешь. А ну давай!

Машинист исчез из дверного проема и паровоз, запыхтев, дернулся вперед. Майор прытко вскочил на подножку и ,взобравшись на площадку, весело командовал машинисту:

– А теперь назад! Резче дерни, чтоб башки у них посрывало. Да сигналом погуди! А то разговорились, нехристи. Паровоз ревел гудком, дергался, туда-сюда лязгал буферами, пыхтел, натужно выпуская пар. Так их, мать в их души! – ярился майор, прихлебывая из фляжки и отдувался вместе с паровозом. Охрана вагонов стояла на насыпи и хохотала. А кто отвернулся от вагонов и хмуро рассматривал вековую тайгу, накрытую шапками снега. Крики людей в вагонах постепенно стихли. Люди обессилили от бесконечных дерганий поезда. Кто затих навсегда, а кто прижался к кому, сберегая силы для будущей неизвестности. Там, далеко в глухих сопках Сибири.

–Хорош, заканчивай! – швырнул майор фляжку машинисту.– Держи, заслужил!

А сам, перегнувшись через поручень площадки, шумно блеванул рыжей струей в ослепительно белый снег и, шатаясь, стал спускаться вниз. Подскочившие двое из охраны повели его в вагон сопровождения, приговаривая: -Сейчас умоемся, и спатеньки!

Майор куражился, вырывался и все норовил стрельнуть по вагонам.

– Я их, бляха-муха, без суда и следствия.

– Так точно, товарищ майор! – перемигивались охранники, умело отобрали автомат и втащили его в вагон. Вдали замахал фонарем и засвистел помощник, свидетельствуя, что центральный путь свободен. Паровоз на этот раз взял с места более спокойно, охрана повскакивала живо в вагон, и, шипя и пофыркивая, паровоз потащил свой состав на центральную магистраль – на самую длинную в мире железную дорогу, прорезающую пол-Европы и Азию. От Бреста до Владивостока. Никто не считал, сколько шпал уложено, как и нет статистики сколько человеческих душ загублено на этом грандиозном сооружении, и сколько еще будет. Никто не знает. А в тамбуре последнего вагона часовой-солдат, молоденький мальчишка, согласно устава не имеющий права покидать свой пост ни при каких обстоятельствах, надергался по воле начальника до тошноты. Закутанный в длиннополый тулуп, он гнулся вниз через полустенку тамбура, стараясь не испачкать дежурную одежку, выворачивая в рвоте желудок наизнанку. Крики обезумевших в вагонах людей, вонь, идущая из клозетных дыр и щелей вагона, преднамеренные дерганья поезда вконец расстроили молодого солдатика. Он складывался пополам в рвотной судороге, краснея от слез, с мокрым лицом, стонал: – Ой, мама!

А за тонкой перегородкой тамбура в вагоне за его спиной на мерзлом полу сидела девчонка лет десяти с раскосыми глазами и причитала над мертвой матерью: -Ях, эээж, эээж! (Ой, мама, мама!)

Плачь, деточка, плачь! Больше не будет твоей мамы. И теперь негде тебе будет спрятать свое лицо от страха и горя, как ты бывало прятала на ее груди. Ты еще не понимаешь, почему ты едешь этой дорогой. Не знаешь, сколько придется выплакать слез от голода холода и унижений. А когда выживешь и вернешься назад, и будешь рассказывать своим внукам о своей молодости, ты не будешь плакать. Не мигая, будешь смотреть куда-то вдаль, видя те далекие сибирские горы, покрытые льдом и снегами, в которых навечно вморожены твои слезы. А сейчас колеса на рельсовых стыках вторят твоим причитаниям:

– Ях, эээж, эээж! (ой мама, мама! Ой, мама, мама!) (Ях, эээж, эээж!)

Проникавший свет сквозь дверные щели, крохотное забранное решеткой оконце почти у потолка и через дыру бывшую дымоходом, начал меркнуть и скоро стало совсем темно. Заметно похолодало, и люди, не сговариваясь, сдвигались плотнее друг к другу. Само собой образовалась половина вагона живых людей в одной стороне, а те, кто не подавал признаков жизни, остались на другой половине. С наступлением сумерек и до позднего вечера, в полной темноте каждый вечер сквозь кашель, плач и стоны слышались монотонные молитвы монаха – гелюнга. Чиркая спичками, он несколько раз в сутки обходил вагон, протискиваясь меж узлов, лежащих и сидящих людей и всматривался в их лица. Умерших он оттаскивал к двери, и ни разу не ошибся, хотя родственники были против его действий. Фонарь давно погас, керосина больше не было, спичек оставалось мало, в вагоне царила полная темнота. На этот раз старик-монах раньше обычного начал осмотр вагона и обнаружил до десятка неподвижных тел. Скрючившегося мальчишку лет восьми он долго ощупывал, и , подняв с промерзшего пола, потащил в середину кучки старух и женщин с детьми.

–Согрейте его, он живой, а то утром солдаты унесут его на мороз как мертвого и он по-настоящему умрет.– рядом кто-то недовольно заворчал, но люди все-таки разошлись и старик опустил между ними мальчишку. Через некоторое время мальчишка зашевелился и рядом сидящие, довольные таким исходом, начали толковать меж собой.

– Вот видишь, Бог все-таки послал нам человека для помощи. И подбодрит, и молитву почитает, с таким и умирать легче. И точно в подтверждение этого, из угла где обычно сидел старик – гелюнг, полилась его заунывная молитва, просящая всевышнего принять в свое лоно новых пришельцев, покинувших сей мир. Другой частью молитв долгого богослужения была искренняя просьба за людей, пока еще живых, пребывающих в беде с ним. Деревянная фигура Будды, стоящая перед стариком на мерзлом полу, подрагивала и качалась от тряски вагона, и старику казалось, что он слышит звуки, исходящие от нее, переплетающиеся со стуком колес:

– Я слышу! Я вижу! Терпите, терпите!

Вдохновленный сознанием могущественности божества, он запел молитву более торжественно, с разными горловыми интонациями. Утомленные люди почувствовали в себе какое-то успокоение и стали засыпать, окончательно смирившись со своим положением. Такова уж воля Божья, коль мыкает с ними горе Его посланник – гелюнг.

Закончив молитву, старик долго сидел, закрыв глаза, прислушиваясь к различным звукам в вагоне. Он слышал сипение пустых трубок. Во время молитвы никто не курил. Он слышал тяжелые вздохи и перешедшее в хриплый шепот бормотание умалишенной матери, потерявшей сына. Она по-прежнему сидела в стороне от всех и качая сверток прижимала его к себе, бормоча:

– Би гемтэ бишив (я не виновата).

Он не пытался что-либо объяснить ей. Он понимал – рассудок потерян, его не вернуть. И днем, когда в вагон пробился свет, он подошел к ней и погладив ее по голове прошептал:

– Чи гемтэ бишив! (Ты не виновата!)

Женщина благодарно посмотрела на него, прижалась щекой к его руке, и радостно затараторила:

– Би гемтэ бишив, би гемтэ бишив! (я не виновата, я не виновата!)

Сидящие невдалеке старухи вытирали слезы и кивали головами. Они тоже были не виноваты. Прошла еще одна ночь, не принесшая никаких облегчений. Поезд довольно долго шел без остановок и ранним утром, когда еще было довольно темно. Старик долго стоял у зарешеченного окошка, подставив какой-то мешок под ноги, пытливо вглядывался в мелькающий лес. И наконец дождавшись того, чего он ждал, сказал ни к кому не обращаясь: город большой проезжаем, но здесь нам не остановят. И когда колеса загрохотали по рельсам, как в пустой бочке, он добавил: Мост железный, река большая. Большая, но уже вся заморожена. Многие обитатели вагона прильнули к дверным щелям и видели то, о чем говорил старик. Паровоз бойко бежал по огромному городу среди стоящих составов, с пыхтящими паровозами, готовыми сорваться с места как только пройдет этот их поезд со специальным литером – «Улус». На платформах стоящих составов громоздились зачехленные пушки, трактора, машины, составы с солдатами – эти очевидно шли на запад, на фронт. На других составах в таких же вагонах как и у них, мычали коровы, ржали лошади – это очевидно шли оттуда, с запада, с мест боевых действий. А может это был и их скот. И кругом солдаты, солдаты, солдаты. Многие совсем мальчишки.

– Наверное, мы очень важные люди, если нам уступают дорогу воинские эшелоны, – заключил старик и тяжело опустился вниз, потирая замерзшие руки.

Выехав далеко за город, их состав затолкали куда-то в тупик, но никто из охраны не бегал, не кричал, к дверям никто не подходил. Паровоз спешно заправили водой, покидали в тендер немного дров и паровоз снова выкатился на центральную магистраль.

– Мал-мала, немного не дотянули до конца, – заключил старик.

И точно, часа через три, уже ближе к половине дня паровоз стал снижать скорость, дергаться, и скоро совсем затих. Сразу забегала охрана, послышались приказы, крики. Матерясь и трудно дыша кто-то пытался открыть дверь. Она не поддавалась, низ ее промерз очевидно из-за мочи затекшей сюда, от бессильно лежащих людей.

– В гроб мать! – кряхтели охранники, пытаясь открыть дверь. Тщетно. – Ломик сюда тащи! – орали за дверью. Наконец по двери забухали чем-то тяжелым, ее нижний конец сорвался с паза и она ухнула вниз, косо залетев верхним углом в вагон, размозжив голову лежащему у двери вторые сутки мертвому парнишке. Подпрыгнув от удара о пол дверь развернулась и своей ребриной, окованной массивным железным уголком рубанула солдата – охранника прямо в грудь. Выпучив глаза он только и успел выдохнуть: – Ё..а… – и завалился на грязный снег, накрытый массивной дверью. Из-под двери была видна голова без шапки и плечи солдата. Кровь булькала из его рта, глаза были неподвижно открыты. – Круглова долбануло, быстро снимай с него дверь! – Зычно заорал кто-то из охраны. Быстро приподняли с солдата неимоверно тяжелую дверь, но помощь ему была уже не нужна. На грязно-сером снегу образовалась лужа крови, его глаза не мигая смотрели в небо. В метрах пятидесяти от этих вагонов горели костры в разных местах, и вокруг них сидели и лежали люди, там же стояло с десятка полтора санных повозок с заиндевелыми лошадьми, два трактора и одна полуторка. Закутанные по самые глаза платками и шалями возчики повозок, а это в основном были женщины и подростки, кинулись к вагону, где произошла трагедия. Майор охраны с растерянным лицом, размахивая автоматом отгонял зевак от места происшествия.

– Разойдись! Кто совершил диверсию на солдата? Кто толкнул дверь на него? – с перекошенным от злобы лицом орал майор и потрясал автоматом в сторону открытого вагона с кучей людей, неподвижно сидевших на полу. Люди жмурились от яркого света, неожиданно хлынувшего из огромного дверного проема, терли глаза и молчали. – Унести потерпевшего солдата при исполнении, в вагон охраны! Четверо солдат взяли за руки, за ноги своего товарища и понесли в вагон. Бабы сморкались, вытирали глаза, голосили. – Так и наши где-нибудь погибают с такими вот начальниками! – и косились на майора.

– Что, что ты сказала? А ну марш отсюда пока цела! Еще надо выяснить зачем вы тут крутитесь?

– А затем! Сверкнула глазами бабенка. – Если мы уедем отсюда, сам будешь их развозить по колхозам и леспромхозам. И не махай тут на нас оружием и не тычь, наши мужья, отцы и сыновья на фронте кровь за тебя льют. Подошедшие плотнее к майору бабы теснили его к вагону.

– Ты кого привез? Посмотри! Майор только сейчас трезво глянул в проем вагона и ужаснулся: от вида раздавленной замороженной головы парнишки и непонятной кучи людей, сидящих на полу. Он вдруг разъярился и заорал: Предателей привез, вот кого! А ну выходить всем из вагона! В ответ гробовое молчание. Грязные, сморщенные люди жались друг к другу, прижимали к себе плачущих детей, затравленно смотрели на него и молчали. – Кто тут старший? Кто говорит по-русски? – сообразил, наконец, майор. Из кучки людей с трудом приподнялся на ноги старик и, держась за край проема двери, поклонился:

– Слушаю Вас начальник!

– Объясни своим бандитам, что путешествие закончилось, всем выходить из вагонов. В первую очередь выходят мужики.

Старик повернулся к своим и что-то сказал. Сидящие заколыхались, но не вставали с мест. Потом он повернулся опять к майору и спросил: Куда мне идти? И как сойти на землю, лестницу давай?

– Ты мне зубы не заговаривай, скажи чтоб мужики выходили!

– Вот он я, и три такой мальчишка.– он показал себе на пояс. – Четвертый тут лежит, – и он показал на труп с размозженной головой. Остальные в дороге померли, на насыпь их выбросили. Одни старые женщины и дети, тут и я. Только сейчас немного протрезвевший майор стал что-то соображать. – Смирнов, Ломакин! Осмотреть вагон и доложить! Здоровенные парни быстро заскочили в вагон и, затыкая носы рукавицами, осматривали вагон и людей, сидящих на полу. Мужиков не было, кроме стоящего старика. Соскочивший солдат что-то тихонько шептал на ухо майору и тот на глазах стоящих рядом баб – возчиц наливался краской все больше и больше.

– Пить люди хотят, у нас два дня не было воды, – напомнил о себе старик. – Люди пить и есть хотят, сильно ослабли.

– Да? – удивленно посмотрел на него майор. Что ж, пусть едят и пьют, кто им не дает? Смирнов, Ломакин! Освободить от этих вагон!

–А куда их дальше? – смешался Смирнов.

– А местное начальство разберется! – и он издевательски ткнул автоматом в сторону баб – возчиц. – А вам очистить вагоны от этих! – зазаикался он, и сверкнув глазами рявкнул: – Ясно?

– Так точно! – вытянулись солдаты. А майор, повесив автомат на плечо дулом вниз зашагал к приземистому зданию с огромной шапкой снега на крыше. Над дверью здания была прибита вывеска, которая извещала: «СССР – Восточно-сибирская железная дорога отделения Красноярского края. Станция Камарчага». А стоявшие бабы вдруг загалдели и стали спорить, разве из полумертвых людей могут быть работники? Как их везти за 30 -40 километров на открытом морозе в 40 градусов? Их надо к кострам, отогреть, отпоить. Боже, за что на нас свалилось такое горе? Война, и вот тебе еще несчастье, эти калмыки. Рыдающая бабенка наказывала другой: Марья, ты смышленей и ловчей меня, давай езжай в ту часть, которая призывников обучает. Обскажи все доходчиво, пусть пригонят сюда полевую кухню. Чай горячий надо и каша. Ефимов там капитан – он поймет и поможет. А мы тут хоть чем-то поможем людям. Раскатали губы – работников нам привезут взамен наших. Ага. Тут спасти их сначала надо. Потом разберемся, кто какой. А этот боров красномордый заморил людей в дороге! – погрозила кулаком она вслед ушедшему майору. Майор не успел дойти до здания станции как к нему навстречу вышел хромой с палкой, сухой мужик в шинели железнодорожника в нахлобученной по самые глаза мохнатой шапке.

– Слышь, друг, где начальника станции разыскать можно? – осведомился у него майор.

– А вот он я, чего искать?

– Может зайдем для разговора? – кивнул майор на здание.

– А чего заходить? Потом почаюем, а сейчас пошли смотреть чего привез.

– Да вот бумаги, тут все ясно, бери, подписывай, и точка, – и он пошевелил планшетом.

– Ну, не на морозе же писать, сам же говоришь. Посмотрим, сверим, тут, брат. Дело небыстрое.

– Слышь, ты, бумагоед, посмотрим, сверим! – дыхнул на железнодорожника перегаром майор. – Вы тут в тылу, а мы там…

– Где? – прищурился хромой.

– На фронте! Вот где! – замотал он головой.

– На фронте говоришь? – ощерилась мохнатая шапка. – А я где был? И в награду что за это получил? – И он, задрав штанину, обнажил уродливый ботинок с какой-то трубкой, идущей к колену. Очевидно, это был протез тех времен. Только сейчас майор заметил, что одна нога его была в валенке, очевидно здоровая, а протезная с уродливым ботинком.

– Под Москвой оставил, сам чуть не лег там!

– Ну, извини, брат, все равно соблюдение субординации необходимо.

– А что я х..х..хвост собачий? Я тоже майор, так что не суй мне под нос свои погоны.

Майор охраны вконец смешался и закашлявшись искал выхода из неловкого положения. Выручил его сам начальник станции.

– Значит так. Согласно военному времени докладывать должна прибывшая сторона, как и подчиняться. Ясно?!

– Ясно! – приложил руку к виску майор. – Разрешите доложить? – вытянулся он.

– Да ладно тебе. Пошли все увидим, потом бумаги посмотрим. Все равно знаю что все перепутано. Актов о смерти и снятых с поезда наверняка нет. Так?

– Так. Откуда знаешь?

– Знаю. Там наверху сгородили приказ, вы копытом рыли землю – старались выполнить. Скотину милый мой к нам лучше возят, чем вы людей.

– Откуда знаешь? – побагровел майор.

– А знаю вас!

– Кого?

– НКВД.

– Ну, и?

– А ты не нукай! Четвертый эшелон за вторые сутки людей хуже скотов привозите из Калмыкии и охрана одна. И сейчас поди трупов пятьдесят привез? Да поди старики, старухи да ребятишки одни. Нашли врагов. Лучше бы всех энкавэдэшников на фронт, лишняя дивизия была бы.

– Ну ты! – схватился за автомат майор.

– Остынь! – взмахнул невесть откуда появившимся в руке пистолетом железнодорожник. Так они и стояли, сверля друг друга гневными глазами. Первым убрал пистолет хромой и сплюнув: Дурак ты, братец! – похромал к составу, потом обернулся к майору и сказал: – Ты можешь со мной не ходить, сам разберусь и подпишу любые твои бумаги. Вы тут навезли людей, а зачем и сами не знаете, половину в дороге угробили. Нам расхлебываться во всем. А вы – фью-ить и назад.

Майор НКВД понуро поплелся сзади..

– …А еще половина угробится, пока мы их устроим. Жилья-то нет, эвакуированными жителями с областей боевых действий все забито. А слышь, охрана? Хочешь знать за что этих степняков сюда привезли? Знаю, за измену..Ну это в приказе постановили так. А на самом деле за то, что калмыцкие конные полки, – а это кавалеристы с саблями, не смогли противостоять фашистской танковой дивизии. Смешно? Смешно. Вот за эту чью-то глупость расплачиваются они, эти люди.

Ну ты знаешь, нам с тобой так рассуждать нельзя. – вяло заключил майор охраны.

– Не знаю! А вон и районный бог приехал, – махнул на подъезжающую к составу полуторку начальник станции.

– Кто? Кто?

– А первый секретарь партии Манского района.

Майор охраны серьезно струсил. Крути не верти, а первый секретарь, самое малое полковник, да и хромой майор – люди-то свои. А у него столько недочетов при перевозке спецпереселенцев, пальцев рук и ног не хватит для перечисления.

– Слышь, браток, ты того, извини меня. При первом не выясняй, что и как у меня было. Не вернешь уже того, что произошло. Да и не во мне причина, ам понимаешь. Другой был бы, может, еще хуже было бы.

– Да куда уж хуже.. – дернулся хромой. –Тут второй эшелон «Улус»пришел, ну и капитан охраны его пустился права качать примерно как ты. Ну ты хоть что-то понял или прикинулся что понял, а тот буквально глотки всем рвал, стрельбу открыл. Ну и полсостава людей заморозил. Ты знаешь, нашли его вчера замерзшего вроде как по пьянке. Не уехал назад…Сколько людей живых привез? – вдруг строго спросил железнодорожник.

– Мертвых посчитаем, – скажу, – опустив глаза, тихо ответил майор.– Слышь, а куда мертвых девать?

– А вон видишь на отшибе сарай, пусть твои молодцы определят их туда пока. А там разберемся. Но только слышь, охрана? У тебя будет все в ажуре, если мертвых устроите

туда и вагоны почистите, мне обратно в этих вагонах груз на фронт отправлять. Идет?

– Идет. – быстро согласился майор охраны.

– И еще. Коль недогрел людей в дороге, теперь обеспечь костры для обогрева людей, пока готовится чистка вагонов и ваша отправка. Ведь назад отправлять вас буду я. Понял? Ну, значит все. Пошли к богу партии. Ведь отсюда растолкать людей по нужным местам – головная боль еще больше твоей. Транспорта нет. Основная сила и надежда – это бабенки на лошаденках. Сумеют вывезти людей отсюда при трескучих морозах – хвала им и честь. Вон видел сколько техники? Два трактора – ЧТЗ, да полуторка… Вся техника на фронте. А если где в леспромхозе и есть в лесосеке какой тракторишка, так он за 40-50 километров не доползет сюда. Район большущий, на сотни километров. Бездорожье, снега сплошные, сибирская глухомань. Удивляюсь, как это ЧТЗ из Орешного Катька пригнать сумела. За мазутом приехала, да попутно рабочую силу назад привезет, если найдет кого годных из калмыков. Ведь дорог совсем нет, а сейчас снегами все занесено.

– Слышь, товарищ майор!

– Да ладно тебе навеличивать, Петром Савельичем зови.

– Вот и говорю, Савельич, а что если мы эту Катерину, как ее по батюшке, попросим помочь нам, а потом и мы ей поможем?

– Катьку по батюшке? Да ей чуть более восемнадцати, – усмехнулся железнодорожник.– На фронт сбегала – вернули, здесь нужны трактористы лес для фронта заготовлять. Семь братьев у нее на фронте. Половина полегло уже. Ну а че хотел-то?

– Видишь какое дело…Хоронить-то людей все равно надо будет. Так вот где там у вас кладбище или где их хоронить будут? Туда сразу перевезти на тракторных санях? Только

трактор с санями, а погрузка – разгрузка – мое дело, и похоронить тоже поможем.

– Совесть мучает? – энкавэдэшник скрипнул зубами и опустил глаза.

– Ослепили приказы, правильно ты сказал: рыли землю копытом, выполняя их. А теперь буду рыть могилы! У меня три дня есть, все сделаю.

– А чем Катьке-то поможешь?

– А вон видишь сани-то у нее какие? Два бревна, да настил кое-какой, бочки еле стоят. А мои солдаты сделают на сани высокий кузов – ограждение. Досок вижу у вас валом. Туда сенца или соломы накидай, сади людей, доедут за милую душу.